Тем временем Марта собирала гусиные перья и рассыпала их на тлеющие в печи
угли. Дым от сгорающих перьев она раздувала по лачуге и, приговаривая
специальные заклинания, изгоняла нечистую силу.
После этого она сообщала, что сглаз снят и, действительно -- назавтра
выпекался хороший хлеб.
Марта не поддавалась недугам и боли. Она упорно и хитроумно сражалась с
ними. Когда боли особенно досаждали, она брала кусок мяса, тщательно рубила
его на мелкие ломтики и укладывала в глиняный горшок. Затем заливала мясо
водой, взятой из колодца до восхода солнца, и глубоко закапывала горшок в
углу лачуги. Эта процедура облегчала ее страдания на несколько дней, пока
мясо не разлагалось. А когда боли возобновлялись, она повторяла все сначала.
При мне Марта никогда не пила и не улыбалась. Она знала, что тогда я
смогу сосчитать ее зубы, а каждый сосчитанный мною зуб укоротит ее жизнь на
один год.
Я старался пить и есть, не показывая зубы и, разглядывая свое отражение
в иссиня-черном зеркале колодца, учился улыбаться с плотно сжатыми губами.
Она не позволяла поднимать упавшие на пол волосы. Было хорошо известно,
что если дурной глаз высмотрит хоть один волос, то у потерявшего этот волос
человека может тяжело тяжело заболеть горло.
По вечерам Марта усаживалась у очага и, бормоча молитвы, клевала носом.
Я сидел рядом и думал о родителях. Я вспоминал свои игрушки. Большой
плюшевый медведь со стеклянными глазами, самолет с вращающимися пропеллерами
и пассажирами, лица которых можно было рассмотреть в окнах, маленький, легко
катающийся танк и пожарную машину с выдвигающейся лестницей. . . Теперь ими
наверняка играют чужие дети.
В лачуге становилось уютнее, воспоминания оживали и окружали меня. Я
видел маму, играющую на пианино. Я вспоминал тот страх, который пережил,
когда всего в четыре года меня готовили к операции аппендицита; блестящий
больничный пол и кислородную маску, которую врачи надели мне на лицо, -- она
помешала мне сосчитать до десяти.
Но воспоминания быстро рассеивались, как в сказке, которую однажды
рассказала мне няня. Я размышлял, найдут ли меня когда нибудь мои родители.
Знают ли они, что нельзя пить и улыбаться при дурных людях, которые могут
сосчитать их зубы. Я особенно беспокоился, когда вспоминал, как широко и
доверчиво улыбался отец -- он показывал так много зубов, что если их
сосчитать дурным глазом, то жить ему останется совсем немного.
Однажды утром я проснулся от холода. Огонь в очаге погас, но Марта все
еще сидела посреди комнаты, подолы ее многочисленных юбок были подобраны, а
голые ноги мокли в ведре с водой.
Я заговорил к ней, но она не ответила. Я коснулся ее холодной
оцепеневшей руки, но узловатые пальцы не пошевелились. Рука плетью свисала с
подлокотника стула. Я приподнял ее голову -- на меня в упор уставились
водянистые глаза. Только однажды я видел такие глаза раньше -- у выброшенной
на берег ручья снулой рыбы.
Я понял, что Марта решила сбросить кожу, поэтому, как и змею, ее нельзя
беспокоить. Не зная, что делать, я решил подождать.
Была поздняя осень. Ветер трепал тонкие ветки. Он срывал с деревьев
последние, уже сморщившиеся листья и зашвыривал их высоко в небо.
Нахохлившиеся куры устроились на насесте, сонные и притихшие, время от
времени с отвращением приоткрывая глаза. Было холодно, а развести огонь я не
умел. Все попытки поговорить с Мартой ни к чему не привели. Она сидела
неподвижно, пристально уставившись куда-то прямо перед собой.
Не зная чем заняться, я снова лег спать. Я был уверен, что когда
проснусь, Марта опять будет сновать по кухне, что-то бормоча себе под нос.
Но когда вечером я проснулся, она так и сидела с ногами в ведре. Я
проголодался и уже побаивался темноты.
Я решил зажечь керосиновую лампу и принялся искать тщательно спрятанные
Мартой спички. Осторожно снял лампу с полки, но не смог удержать ее ровно, и
немного керосина пролилось на пол.
Спички не загорались. В конце концов одна вспыхнула, но, сломавшись,
упала на пол, на пролитый керосин. Сначала огонь робко полз по лужице,
выбрасывая клубы голубого дыма. Затем он смело прыгнул к центру комнаты.
Теперь стало светло, и Марту было хорошо видно. Она не подавала виду,
что замечает происходящее. Она не обращала внимание на пламя, которое уже
добралось до стены и охватило ножки ее плетеного стула.
Стало тепло. Пламя было уже рядом с ведром, в котором Марта вымачивала
ноги. Она даже не пошевелилась, хотя не могла не почувствовать жар. Я
восхитился ее выдержкой -- просидев всю ночь, не меняя позы, она даже не
сдвинулась с места.
В комнате стало очень жарко. Языки пламени карабкались по стенам, как
цепкая виноградная лоза. Особенно сильно пламя колыхалось и потрескивало под
окном, куда проник слабый сквозняк. Я стоял у двери наготове, но не убегал,
надеясь, что Марта все же пошевелится. Но она оцепенела и как будто не
понимала, что происходит вокруг. Как ласкающийся пес, языки пламени начали
лизать ее повисшие руки. Пламя оставляло на коже багровые отметины и
подбиралось к ее спутанным волосам.
Огоньки забегали по голове Марты, как по новогодней елке, высоко
взметнулся ослепительный огненный столб. Марта превратилась в факел. Огонь
осторожно окружил ее и, когда горящие клочья ее изодранного кроличьего
жакета попадали в ведро, вода шипела. Сквозь огонь проглядывала ее
сморщенная обвисшая кожа и белесые пятна на костлявых руках.
Я позвал ее в последний раз и выбежал во двор. В пристроенном к лачуге
курятнике отчаянно кудахтали и били крыльями куры. Всегда спокойная корова,
теперь мычала и ломилась в дверь сарая. Я решил не спрашивать разрешения у
Марты и сам выпустил кур. Они суматошно выскочили наружу и, яростно
размахивая крыльями, пытались подняться в воздух. Корове удалось выломать
дверь. Она отошла подальше от огня и продолжала меланхолично жевать.
К этому времени внутренности лачуги превратились в топку. Огонь
выплескивался наружу через окна и щели. Соломенная крыша густо дымила. Я
восхищался Мартой. Неужели ей действительно было все равно? Или заклинания и
заговоры защищали ее от огня, испепеляющего все вокруг?
Она до сих пор не вышла. Жара становилась непереносимой, и мне пришлось
отойти в дальний угол двора. Огонь уже перекинулся на курятник и коровник.
Множество потревоженных пожаром крыс в панике бежало со двора. Из темноты на
огонь уставились желтые кошачьи глаза.
Марта так и не вышла, но я все же верил, что она цела и невредима. Но
когда одна из стен, обрушившись, обнажила обугленные внутренности лачуги, я
начал сомневаться, что когда-нибудь снова ее увижу.
Мне показалось, что вместе с клубами дыма, в небо взметнулась странная
продолговатая тень. Что это было? Может, это душа Марты спасалась на небеса?
Или она воскресла в огне и, сбросив старую высохшую кожу, улетела на
огненном помеле, как ведьма, о которой мне рассказывала мама?
Я завороженно уставился на искры и пламя. К действительности меня
вернули мужские голоса и собачий лай. Приближались крестьяне. Марта
предостерегала меня, что если деревенские найдут меня, то утопят, как
слепого котенка, или зарубят топором.
Только когда в сполохах огня появились человеческие фигуры, я помчался
прочь. Люди не заметили меня. Я мчался как сумасшедший, спотыкаясь о
невидимые в темноте пни и колючие кусты. В конце концов я скатился в лощину.
Я долго слышал отдаленные голоса людей и грохот падающих стен, а потом
заснул.
Проснулся я рано утром, окоченев от холода. Над лощиной висела пелена
тумана, словно огромная паутина. Я взобрался наверх. Струйки дыма и редкие
язычки пламени вырывались из груды головешек и угольев, которая раньше была
лачугой Марты.
Вокруг было тихо. Я был уверен, что вот сейчас здесь, в лощине,
встречусь с родителями, ведь даже вдали от меня они не могли не узнать о
случившейся беде. Ведь я был их сыном. Для чего же нужны родители, как не
для того, чтобы выручать своих детей из опасности?
Я позвал родителей, чтобы не разминуться с ними. Но никто не
откликнулся.
Я устал, замерз и проголодался. Я не знал, что делать и куда идти.
Родители все не приходили.
Я стал дрожать и меня вырвало. Нужно было найти людей. Нужно было идти
в деревню.
Осторожно ступая исцарапанными ногами по жухлой осенней траве, я
поковылял к виднеющейся вдали деревне.
2
Моих родителей нигде не было. Я побежал через поле к деревне. На
перекрестке стояло подгнившее распятие, когда-то окрашенное голубым. Наверху
креста висела икона, едва различимые заплаканные глаза святого вглядывались
в опустевшие поля, в восходящее солнце. На перекладине креста сидела серая
птица. Заметив меня, она взмахнула крыльями и исчезла.
Ветерок доносил через поля запах пожарища. Тонкая струя дыма тянулась
от остывающих руин в холодное осеннее небо.
Дрожа от страха и холода, я вошел в деревню. По обеим сторонам разбитой
грунтовой дороги стояли крытые соломой, наполовину погрузившиеся в землю,
лачуги с заколоченными досками окнами.
Завидев меня, деревенские собаки залаяли из-за оград и начали рваться с
привязи. Боясь пошевелиться, я замер на середине дороги, ожидая, что собаки
в любой момент набросятся на меня.
Внезапно я понял, что моих родителей здесь нет и никогда не будет. Это
ужасное открытие потрясло меня. Я сел в грязь и зарыдал, призывая на помощь
отца, маму и даже няню.
Меня окружила толпа мужчин и женщин, которые разговаривали на
непонятном мне языке. Некоторые придерживали рычащих и рвущихся ко мне псов.
Кто-то ткнул меня сзади граблями. Я отпрянул в сторону. Еще кто-то
кольнул меня острыми вилами. Громко вскрикнув, я отпрыгнул в другую сторону.
Толпа оживилась. В меня угодил камень. Я лежал ничком, не думая, что
будет дальше. Меня забрасывали сухими коровьими лепешками, гнилым
картофелем, огрызками яблок, пригоршнями грязи и мелкими камешками. Я закрыл
лицо ладонями и рыдал в дорожную пыль.
Кто-то рывком поставил меня на ноги. Высокий рыжий крестьянин потянул
меня к себе за волосы, выкручивая другой рукой мое ухо. Я отчаянно
сопротивлялся. Толпа истерически захохотала. Мужчина толкнул меня, поддав
башмаком на деревянной подошве. Толпа взревела, мужчины схватились за
животы, сотрясаясь от хохота, а собаки, тем временем, подбирались поближе ко
мне.
Сквозь толпу протиснулся крестьянин с холщовым мешком в руках. Он
быстро схватил меня за шею и натянул мешок мне на голову. Потом он повалил
меня на землю и начал запихивать в его вонючую грязную утробу.
Я отбивался руками и ногами, кусался и царапался. Но удар по затылку
оглушил меня.
Я пришел в себя от боли. Мешок тащили на плечах, через его грубую ткань
я чувствовал горячий пот. Горловина мешка была перевязана веревкой. Когда я
попытался высвободиться, человек опустил мешок на землю и несколько раз пнул
меня. Я съежился, боясь пошевелиться.
Мы куда-то пришли. Я почувствовал запах навоза и услышал мычание и
блеяние. Мешок свалили на пол и кто-то хлестнул меня плеткой. Как
ошпаренный, прорвав ткань, я выскочил из мешка. Передо мной стоял крестьянин
с плетью в руке. Он хлестнул меня по ногам. Я начал подпрыгивать, как белка,
а он продолжал хлестать меня. В комнату зашли люди -- женщина в замызганном
переднике, двое батраков, из-под одеяла и из-за печи, как тараканы,
повыползали маленькие дети.
Они окружили меня. Кто-то попытался потрогать мои волосы. Когда я
повернулся к нему, он быстро отдернул руку. Они заговорили. Хотя я понимал
