почти невозможно. Ситуацию можно было изменить, сделав бросок вперед, но это
было невозможно из-за нехватки личного состава и полного отсутствия тяжелого
вооружения. Чтобы спасти людей оставался один выход - вывести подразделение из
города. Трудности были в том, чтобы оторваться от противника, вынести
вооружение, раненых и при этом свести потери до минимума. На совещании решили в
17-45 открыть огонь из всех видов оружия, имитировав подготовку к наступлению.
Из гранатометов РПГ-7 выпустить все снаряды, оставив по 2 для отступления. Под
огневым прикрытием начать повзводное отступление. При этом один взвод отступает,
закрепляется и прикрывает второй, потом третий. К сожалению, такой поэтапный
способ отступления прошел не так гладко, как хотелось бы. Россияне нас опередили
на два часа. В 16-00 начался массовый обстрел наших позиций. По нам били
минометы и установки "Град".
Как я уже писал выше, у нас уже две недели была напряженка с харчами, а в этот
день хлопцы в одном из домов нашли мешок с мукой. На радостях Байда с Гонтой
напекли блинов и весь отряд, кроме наблюдателей и пулеметчиков, собрался на
камбузе, где, не обращая внимания на усиливающийся обстрел, наслаждались свежим
хлебом. В самый разгар хлебной оргии в саклю ворвался рассерженный сотник: "Вы
что, подурели, при таком артиллерийском обстреле собрались в одном месте, одним
снарядом всех накроют. А ну, немедленно рассредоточиться". Недовольно бормоча,
обжигаясь до волдырей засунутыми за пазуху блинами, стрельцы поразбегались по
боевым позициям. Обстрел усиливался, от взрывов дрожал воздух, как в пустыне во
время большой жары, когда вдруг две минометные батареи перенесли огонь на
позиции соседствующего с нами Ахалцихского батальона. Первый залп ударил перед
окопами метрах в семи-восьми. Я все это четко видел. Как правило, следующий залп
ложится на 10-12 метров дальше. Поэтому опытные военные или остаются на месте,
или броском передвигаются метров на 20 вперед, чтобы выйти из зоны обстрела. Но
Ахалцихский батальон был сформирован из 18-19-летних юношей, которых не только
обучить, но даже обмундировать не успели. После первого залпа они, как стая
перепуганных воробышков, поднялись из окопов и кинулись убегать. На склоне горы,
прямо справа от нас, их накрыл второй залп. Зрелище устрашающее. Вместе с
осколками камней, в небо полетели обрывки пиджачков, кепочек. В такой момент
проклинаешь дядей с большими звездами, которые сидят в тылу и посылают на смерть
детей. Жаль хлопцев, но надо бы уже подумать и про своих. Под огневым прикрытием
первого и второго роев, третий отошел за дорогу и там закрепился. За ним успешно
переправился второй рой. Остался первый и разведчики. В это время я находился с
сотником на первом этаже дома, который использовался нами как главный командный
пункт. Внезапно на втором этаже затрещал пулемет. Сотник удивленно глянул на
меня: "Как же так, у нас всего два пулемета и оба, согласно приказу, должны быть
на другой стороне, прикрывать своим огнем отступление остатков сотни". Попасть
на второй этаж можно было только по внешней лестнице и по террасе, которые
тщательно простреливались. Сотник рванул по лестнице наверх, как настоящий
спринтер, я за ним. Ступеньки аж гудели под ногами, над головой пролетали
осколки мин и свистели пули. Запыхавшиеся, но целые, мы вломились на второй,
почти разрушенный, этаж. Возле пролома в дальней стене стоял роевой Обух и
длинными очередями стрелял в окно. Я глянул на сотника и у меня отняло речь, он
аж побелел от злости. "Обух, - прошипел он, - почему не отошли со своим роем?"
"Что, я буду перед москалями отступать? Да я до последнего патрона буду
отстреливаться, а свою позицию не оставлю". "Не будешь ты до последнего патрона
отстреливаться", - сказал сотник и потянул из-за спины автомат. "Это почему?", -
с опаской спросил Обух. "Да потому, что я тебя собственной рукой прямо тут
расстреляю за невыполнение приказа". Обух побледнел, наклонился, мгновенно
пособирал свои "пасочки", закинул на плечи пулемет и как молния бросился к
дверям. По дороге испуганно буркнул: "И чего это психовать, так бы сразу и
сказали". На ступеньках он за что-то зацепился и загремел вниз. Было такое
впечатление, что кто-то спустил по лестнице мешок, набитый металлическими
кастрюлями. Я даже подумал, что он убился. Но уже через пятнадцать минут его
пулемет затрещал с другой стороны дороги.
Когда мы спустились вниз, все наши отошли. С нами остался только один автоматчик
из роя разведки Цвях. На прощание я заскочил в помещение нашего, уже бывшего,
штаба, положил на диван две гранаты от РПГ- 7, щедро полил все бензином и
подпалил.
Вот и все, прощай Шрома. Осталось самое трудное - проскочить дорогу, когда на
пятки уже наступают россияне. Я с ходу перескочил дорогу, но уже на другой
стороне меня таки достала пуля в бедро. Я перекатился под прикрытие стены
какого-то полуразрушенного дома. Поднять даже голову мне не давали, но я
отчетливо видел все, что делалось на дороге. В это время прозвучал сильный
взрыв, густой дым и пламя охватили наш командный пункт. Сотник с Цвяхом,
воспользовавшись этим, рванули через дорогу. Но было уже поздно - через
кукурузное поле, наперерез им бежало около десятка российских солдат. Они
проигрывали противнику всего лишь несколько секунд, но в этих секундах была их
жизнь. Прямо посередине дороги сотник стал на одно колено и открыл огонь по
наступающим, Цвях стал позади и начал стрелять через голову сотника Устима.
Таким образом они пытались сконцентрировать огонь, прижав врага к земле, и тем
самым выиграть те несколько драгоценных секунд. В общем, это им удалось, но в
этот момент позади Цвяха разорвалась мина. Как выяснилось позднее, он принял в
спину и ноги больше сорока мелких осколков. Цвях упал на дорогу, сотник
завалился на левый бок, но потом встал. Осколок мины пробил подсумок, патронник
с патронами и застрял у него в бедре под кожей. Это было последнее, что я
увидел, потому что потерял сознание.
Чем все это закончилось я узнал уже в Тбилиси в госпитале Святого Георгия, где
лежал в одной палате с паном Устимом.
Валерий Бобрович (Устим).
Сзади на меня навалился Цвях и медленно сполз на брусчатку. В тот же момент я
ощутил сильный удар в правый бок. От неожиданности я подскочил в полный рост и
тут же правую руку, как плетью ударило. Боли еще не чувствую, но напрягаю плечо,
а рука не слушается, висит как чужая. Глянул, мундир разорван, кровь, кости
торчат. А тут как раз, в кукурузе снова москали зашевелились. Вряд ли сейчас мог
бы повторить, но тогда левой рукой поднял автомат и разрядил все, что было в
патроннике в кукурузу. Наклонился к Цвяху, слышу - он что-то булькает, на губах
кровь пузырится. Успел подумать: "Похоже, пробиты легкие". Прислушался, шепчет:
"Не бросай меня сотник, лучше пристрели". Просить легче, чем сделать. И не
только психологически, но и технически. Патронник автомата пустой, одной рукой я
его никак не перезаряжу. Да и мое время истекает - кровь из руки так хлещет, что
уже в сапоге хлюпает. Сдаваться в плен нельзя, наши противники люди честные,
благородные, еще перед началом боя несколько раз предупредили: "Хохлы, в плен не
сдавайтесь, мы из вас из живых будем шкуру драть". Я им верю, тем более с
детства терпеть не мог физических расправ. Поэтому, вынимаю гранату, ложусь
рядом с Цвяхом. Выдерну кольцо, когда дождусь россиян или начну терять сознание.
К счастью, в это время два наших роя перешли в контратаку, чем и спасли мне
жизнь. Цвях погиб, его четыре с половиной часа на плащпалатке несли в тыл. Так
как все серьезные ранения у него были в спину, он истек кровью.
Во время этого рассказа в палату зашли наши союзники - грузинские офицеры -
принесли фрукты и коньяк. Хорошо выпили, начали вспоминать последний бой, я
разгорячился, начал критиковать действия грузинских подразделений. Майор
Титилеби спросил: "Так ты что, считаешь всех грузинов трусами?" "Нет почему же.
Вот командир Ахалцихского батальона - весь батальон разбежался, а он один до
конца оставался с нами. Я слышал как он кричал - сотник, я тут, я не убежал, я с
вами". Титилеби почесал затылок: "Однако, на всю Грузию один храбрый грузин
оказался и у того фамилия Шевченко". Я поперхнулся коньяком: "Как это?" "Все
очень просто, у него отец украинец, а мать наша, грузинка".
Дмитро Корчинский
В тбилисском аэропорту мы погрузились на пассажирский самолет, переполненный
людьми в камуфляжах, ящиками с боеприпасами и консервами, оружием, и вылетели на
Сухуми. Мы летели ночью, чтобы самолет тяжелее было сбить. Однако, сесть нам не
удалось - сухумская взлетная полоса обстреливалась. Мы возвратились в Тбилиси и
ночь провели под самолетами на теплых бетонных плитах. Из Сухуми все-таки смог
вылететь какой-то самолет, из него выгружали раненных и только здесь я начал
чувствовать войну, то удивительное ощущение под ложечкой и ту удивительную
отстраненность ума, которые всегда появляются в присутствии смерти. Там ночью на
бетонных плитах взлетной полосы я изобрел для себя критерий, которым возможно
отличать по-настоящему высокое искусство. Это то искусство, которое может быть
воспринято в пограничных душевных состояниях. Я старался мычать какие-то мелодии
и все они только раздражали меня. Я вдруг понял их фальшь, неадекватность,
необязательность. Но старинная, щемящая мелодия "Черная пашня испахана" нашла
мое сердце. Те, кто составил ее, знали эти состояния, они вынесли их из
пограничья. Это было настоящее. Чистая щемящая печаль и мужество этих нот
поражали. Эта мелодия, звучащая в моем сердце, воспоминания о ней, осталась
сильнейшим эстетическим переживанием моей жизни.
Первый, кого я увидел, когда мы, наконец, прибыли в расположение батальона, был
отец Роман - наш капеллан. Он был страшно перепуган предыдущими событиями и это
читалось в его глазах. Из-под рясы виднелись зеленые штаны его "афганки", а в
карманах он носил по гранате.
- Епископ абхазский, - сказал он, - предложил мне служить вместе с ним.
Поверьте, это очень важно. Но если вы прикажете, я буду и дальше пребывать
вместе с хлопцами.
Я мог бы приказать, но тогда бы он умер от страха.
- Хорошо, - сказал я, - два раза в неделю вы будете докладывать командиру
подразделения.
Я выслушал доклад Устима. Правая рука у него была на перевязи. Пулеметная пуля
пробила ему предплечье. Хлопцы уже успели отойти от напряжения последних дней и
наслаждались отдыхом. Я поклонился двум цинковым гробам (их должны были сегодня
хоронить) и посетил раненых в госпитале. Затем я представил бойцам (и уже бывшим
в боях, и прибывшим со мной) нового командира. Ему не повезло. Через неделю, в
первом же бою он был ранен осколком минометной мины и мне пришлось назначать
следующего.
Вечером были устроены поминки по павшим товарищам, по грузинам и нашим. Двое
наших бойцов позволили себе выпить на полстакана виноградного вина больше, чем
было указано. Тут же, перед строем, каждому всыпали по десять палок. Это
наказание называлось "буки". Название сохранилось со времен УПА. В Карпатах
растет бук и именно буковыми палками поддерживали дисциплину в сороковых годах.
Здесь, в Абхазии, били бамбуком. Наказание должно быть произведено так, чтобы
причинить боль, но не быть унизительным. Били всегда перед строем, который
находился в положении "смирно", демонстрируя уважение воле командира. После
всего провинившийся должен был поблагодарить экзекутора.
После экзекуции я сказал бойцам: "Ваш новый командир, как и пан Устим, имеет
право назначить физические наказания и даже расстреливать за дисциплинарные
нарушения, потому что, если хоть один из вас будет ранен или убит вследствие
того, что командир не смог поддержать дисциплину, я расстреляю командира".
Я не бывал в Сухуми до войны, но сейчас город мне понравился. Разрушения и
запустение облагораживают лица городов. Разгар сезона. Я иногда выходил на пляж.
