загоне. И вот в черном колодце сна, куда мы уже с таким
наслаждением проваливались, мы воздвигаемся как тяжелые,
шершавые столбы, по которым ползают, играя, манкуспии. С
закрытыми глазами -- еще хуже. Сон уходит; никто не спит, все
лежат, открыв глаза, умирая от усталости, но достаточно на
мгновение забыться, чтобы почувствовать, как ползет по
позвоночнику обморочная муть, вползает в череп, и словно живые
существа начинают бесноваться там, кружась вокруг собственной
оси. Как манкуспии.
Такая нелепость: доказано, что больным синдромом Silica не
хватает силиция, песка. И мы лежим, не в силах уснуть, потому
что нам не хватает песка, в то время как бескрайние зыбучие
пески надвинулись со всех сторон на нашу маленькую долину.
Чтобы не допустить дальнейшего развития симптома, мы
решили потратить какое-то время на тщательную дозификацию; к
двенадцати часам наши меры успели благоприятно сказаться, и
вторая половина рабочего дня прошла терпимо, если не считать
легкого дискомфорта в ощущении предметов внешнего мира;
кажется, что они застыли, вытянувшись неподвижно, замкнувшись
острыми гранями. Есть подозрение на синдром Dulcamara, но здесь
легко ошибиться.
В воздухе плавают легкие пряди шерсти взрослых манкуспии;
после сиесты, с ножницами и эластичными мешками, мы
направляемся в специальный загон, где Припадочный собирает
манкуспии для стрижки. Уже февраль, по ночам прохладно, и
манкуспиям нужна шерсть, потому что спят они вытянувшись в
полный рост и не могут защищать себя от холода, как это делают
животные, сворачивающиеся во сне клубком. Однако шерсть у них
выпадает, и ветер поднимает над загоном целое облако тонких
волосков, которые носятся в воздухе, щекочут в носу и
заставляют нас прятаться в доме. Тогда мы собираем манкуспии и
состригаем им шерсть вдоль хребта и с боков до середины, чтобы
они не простудились; падая на землю, волос, слишком короткий,
чтобы держаться в воздухе, образует слой желтоватой пыли,
которую Леонор каждый день поливает из шланга, собирает метлой
и выбрасывает в яму.
Между тем одному из нас приходится заниматься спариванием
самцов с молодыми манкуспиями и взвешивать малышей, пока
Припадочный громко зачитывает результаты вчерашнего
взвешивания, регистрируя рост каждой манкуспии, отделяет
наиболее слабых, чтобы подкармливать их отдельно. Всем этим мы
занимаемся до вечера; теперь остается только еще раз задать
овес, с чем быстро справляется Леонор, и запереть кормящих
манкуспии, отогнав малышей, которые визжат, не желая
расставаться с мамами. Отгоняет малышей Припадочный, а мы уже
только наблюдаем за процедурой, сидя на веранде. В восемь часов
окна и двери запираются; в восемь часов мы остаемся внутри
одни.
Раньше это был долгожданный момент: воспоминания дня,
надежды. Но с тех пор как мы чувствуем себя неважно, время это,
похоже, стало самым мрачным. Напрасно обманываем мы себя,
приводя в порядок аптечку, -- алфавитный порядок, в котором
расставлены лекарства, часто по небрежности нарушен; в конце
концов все мы молча восседаем за столом, читая пособие
Альвареса де Толедо "Познай самого себя" или книгу Хэмфри
"Наставления по гомеопатии". У одного из нас обнаружились, с
перерывами, симптомы продвинутой стадии Pulsatilla -- она стала
капризной, слезливой, привередливой, раздражительной. Симптомы
проявляются к вечеру, совпадая с яркой картиной Petroleum'a,
которым страдает еще один из нас: в этом состоянии все:
предметы, голоса, воспоминания -- обволакивает его, погружая в
оцепенение, близкое к ступору. Так что столкновений не
происходит, и мы мучаемся, не мешая друг другу. А потом,
иногда, удается заснуть.
Нам не хочется и того, чтобы тон этих записок грозно
нарастал, звучал все отчетливее и громче и наконец разрешался
бы полным пафоса взрывом симфонического оркестра, в котором
тонут восторженные голоса, а затем наступает покой, похожий на
пресыщение. Иногда все, запечатленное на этих листах, случалось
с нами уже давно (как, например, большая цефалия Glonoinum, в
тот День, когда родился второй помет манкуспии), иногда
происходит прямо сейчас, иногда -- сегодня утром. Считаем
необходимым документально зафиксировать все стадии, чтобы
доктор Арбин внес их в наши истории болезни, когда мы вернемся
в Буэнос-Айрес. Выходит у нас неловко, мы скоро теряем нить, но
доктор Арбин предпочитает знать все сопутствующие протеканию
заболеваний детали. И тот звук, который раздался сегодня за
окном ванной, тоже может оказаться важным. Может быть, это
симптом Cannabis indica; известно, что "cannabis indica"
вызывает эмоциональное перевозбуждение, смещает восприятие
времени и пространства. А может быть, это убежавшая манкуспия,
которую, как и всех их, привлекает свет.
Поначалу мы были оптимистами и еще не до конца расстались
с надеждой хорошенько заработать на продаже молодых манкуспий.
Мы встали рано, отметив растущую величину времени в конечной
фазе, и сначала даже не придали особого значения бегству
Припадочного и Леонор. Ничего никому не сказав, наплевав на
устав, эти сукины дети удрали ночью, забрав лошадь, дрожки,
стащив у одной из нас одеяло и впридачу карбидный фонарь и
последний номер "Мундо архентино". Мы догадались, что их нет,
по тишине в загонах; теперь надо торопиться загнать детенышей
на кормление, приготовить соложенный овес и все для купания.
Мысли теперь только о том, чтобы не думать о случившемся; мы
работали, стараясь забыть, что остались совсем одни, без
лошади, на которой можно было бы преодолеть шесть лиг до Пуана,
с запасом провизии на неделю, и даже на бродяг теперь
полагаться не приходилось, с тех пор как в окрестных поселках
распустили нелепые слухи о том, что мы выращиваем манкуспий,
никто не решается подойти близко, боясь неизвестной заразы.
Только если хватит здоровья, мы сможем преодолеть эту злую
тяжесть, которая наваливается на нас к полудню, посередине
завтрака (кто-то готовит на скорую руку банку языка, другая
открывает банку с горохом, жарит яичницу с ветчиной), и --
прощай мысль не спать в сиесту, полумрак и прохлада спальни
удерживают нас крепче, чем двери с двойными засовами. Только
сейчас вспомнили мы о наших ночных мучениях, об этом любопытном
просветленном помрачении, если можно так выразиться. Утром,
когда мы встали, нам казалось, что все предметы, к примеру
платяной шкаф, вращаются с переменной скоростью; то и дело
отклоняясь от оси вращения в какую-нибудь одну сторону, скажем
вправо, и в то же время сквозь расплывчатое мелькание
просвечивал настоящий шкаф, незыблемо стоящий на своем месте.
Недолго думая, мы распознали проявления Cyclamen'a, меры были
приняты, и очень скоро мы снова в форме, готовые приняться за
работу. Гораздо хуже бывает, если посередине сиесты (когда
солнце грубо вдвигает вещи в их контуры и они так похожи сами
на себя) в загоне для взрослых манкуспий слышится оживленный
шум и болтовня, а это значит, что манкуспий чем-то взволнованы
и решили прервать отдых, во время которого должны набирать вес.
Выходить не хочется, полуденное солнце -- верная цефалея, а как
можно сейчас подвергаться такому риску, когда все зависит от
нашей работы. Не хочется, но придется, потому что невозможно
больше оставаться в доме, когда из загонов доносится странный,
небывалый шум; наскоро проведя тайный совет, мы выходим в
пробковых шлемах, кто-то бежит к клеткам с кормящими
манкуспиями, другой проверяет засовы на воротах, уровень воды в
цистерне австралийского производства, третья смотрит, не
прокрался ли в загон дикий кот или лисица. Едва мы успеваем
добраться до входа в загоны, как уже ослеплены солнцем,
выцвечены языками белого пламени, как альбиносы; в
замешательстве мы смотрим друг на друга, все еще думая
приступить к работе, но -- поздно: синдром Belladonna
заставляет нас, обессилевших, поскорей укрыться в глубокой тени
навеса. Учащенный пульс; красные лица; зрачки расширены. Резко
повышенное внутричерепное и артериальное давление. Сильные
колющие и режущие боли. Цефалея -- как удары молота. При каждом
шаге словно молотом ударяет по затылку. Боль полосует мозг.
Колющие, режущие и разрывные боли -- мозг словно
расплескивается. Если нагнуться, еще хуже: он словно
вываливается из черепа и глаза как будто вытекают из орбит
("Как будто", "словно" -- нет, этого не описать.) Звуки,
движение, свет -- невыносимо! И вдруг все проходит; прохлада,
тень -- и вдруг все проходит, и мы в благостном изумлении, нам
хочется бегать и трясти головой, не веря, что всего минуту
назад... Но -- работа ждет, и теперь нам кажется, что манкуспии
разволновались, потому что им не хватает воды, потому что нет
Леонор и Припадочного, -- а манкуспии очень чувствительны и
наверняка заметили их отсутствие, -- и, может быть, потому, что
их озадачило изменение в распорядке утренних работ, наша
неловкость, наша спешка.
Поскольку стрижки сегодня нет, один из нас, по графику,
занимается спариванием и контрольным взвешиванием; нетрудно
заметить, что за эти сутки состояние детенышей резко
ухудшилось. Матери плохо едят, долго нюхают соложенный овес,
прежде чем снизойти и откусить хоть маленький кусочек нежной
питательной пасты. Молча выполняем мы последние работы; теперь
приближение ночи имеет для нас иной смысл, в который мы не
хотим особенно вдумываться, но уже не расходимся, как раньше,
подчиняясь строго установленному порядку, и думаем о Леонор, о
Припадочном и о манкуспиях в их загонах. Закрыть дверь дома --
значит оставить мир один, бросить его на произвол безначального
хаоса ночи. Мы входим в дом робко, стараясь оттянуть момент, но
не в силах откладывать далее, а потому отвечаем друг другу
уклончиво, не глядя, и только ночь следит за нами, как огромный
глаз.
К счастью, сегодня хочется спать -- перегрелись, работая
на солнце, усталость оказывается сильнее, чем невысказанная
тревога, и мы засыпаем прямо среди холодных остатков обеда --
начатой яичницы и смоченной в молоке булки, с трудом дожевывая
их. Что-то снова царапается в окне ванной, кто-то быстро,
боязливо пробегает по крыше; ни ветерка, в небе -- полная луна,
и петухи распелись бы еще до полуночи, будь у нас петухи. Молча
ложимся мы, наощупь передавая друг другу последние таблетки. И
вот свет погашен -- неверно, света попросту нет, и дом стоит
темной ямой, а снаружи разлился свет полнолунья, -- и все-таки
хочется перемолвиться хоть словом, но речь не заходит дальше
завтрашнего утра: как раздобыть продукты, добраться до поселка.
Мы засыпаем. Проходит час, не больше; пепельный лучик света,
падающий в окно, не успел добраться до кровати. Но вот все
вскочили и сидят в кроватях в темноте -- в темноте лучше
слышно. Что-то случилось с манкуспиями; глухой шум превратился
то ли в яростный, то ли в испуганный рев, в котором различимы
пронзительные завывания самок и хриплые, воющие голоса самцов;
вдруг все стихает -- и тишина, как гром, раскатывается по дому,
но вот снова волна отчаянных звуков накатывается сквозь темноту
издалека. Выходить мы и не думаем, с нас достаточно того, что
мы слышим, сидя в кроватях; один из нас сомневается, откуда
идет вой, снаружи или изнутри, потому что временами кажется,
что звуки рождаются прямо здесь, в доме, и целый час нас
донимают типичные симптомы Aconitum'a, при котором все
