могу.
-- Великолепный экземпляр, -- снизошел Луис. -- Глядите,
как водит глазами вслед за моей рукой. Единственное насекомое,
которое может поворачивать голову.
-- Не вечер, а проклятье, -- сказал Малыш из-за газеты.
Исабели охота было отхватить пророку голову, щелкнуть
ножницами и посмотреть, что будет.
-- Не поднимай стакан, -- попросила она Нино, -- завтра
можно будет посадить его в формикарий и изучить.
Становилось все жарче, в половине одиннадцатого нечем было
дышать. Дети остались с Ремой во внутренней столовой, мужчины
сидели в кабинетах. Нино первый сказал, что ему хочется спать.
-- Поднимись один, потом я к тебе приду. Наверху все в
порядке, -- и Рема обнимала его за талию, как он любил.
-- Расскажешь сказку, тетя Рема?
-- В другой раз.
Исабель и Рема остались вдвоем, пророк глядел на них
сквозь стекло. Пришел Луис пожелать им спокойной ночи,
пробормотал что-то насчет времени, когда детям положено спать,
Рема, улыбнувшись, поцеловала его.
-- Медведь-ворчун, -- сказала она, и Исабель, склонившаяся
над стаканом, под которым был пророк, подумала, что ни разу в
жизни не видела, чтобы Рема целовала Малыша и чтобы пророк был
такой зеленый-презеленый, как этот. Она легонько двигала
стакан, и пророк злился, Рема подошла к ней, сказала, что пора
спать.
-- Выпусти эту тварь, такое страшилище.
-- Завтра, Рема.
И попросила, чтобы Рема зашла к ней пожелать спокойной
ночи. Малыш оставил дверь своего кабинета открытой, ходил
взад-вперед; он был в легкой рубашке с расстегнутым воротом.
Когда Исабель проходила мимо, позвал ее свистом.
-- Я спать пошла, Малыш.
-- Послушай, скажи Реме, пусть сделает мне лимонаду
похолоднее и принесет сюда. А сама живо поднимайся к себе.
Конечно, к себе, куда же еще; непонятно, с какой стати
Малыш командует. Исабель вернулась в столовую, передала
поручение Реме; Рема явно колебалась.
-- Не ходи к себе, погоди. Я приготовлю лимонад, ты сама
отнесешь.
-- Он же сказал, чтобы...
-- Прошу тебя.
Исабель подсела к столу. Прошу тебя. Под карбидной лампой
роились москиты, Исабель могла бы сидеть так часами, глядя в
пустоту и повторяя: прошу тебя, прошу тебя. Рема, Рема... Лицо
у нее горело, ей хотелось броситься к ногам Ремы, хотелось,
чтобы Рема взяла ее на руки, какое наслаждение умереть, глядя
на Рему, чтобы жалела, чтобы водила тонкими прохладными
пальцами по волосам ее, по векам...
Рема протягивала ей зеленый кувшин с кружочками лимона и
кубиками льда.
-- Отнеси ему.
-- Рема...
Исабели показалось, что Рема дрожит, что она стала спиною
к столу нарочно, чтобы Исабель не видела ее глаз.
-- Я уже выпустила пророка, Рема.
Плохо спится, когда такая липкая жара и так гудят москиты.
Два раза Исабель чуть не встала, ей хотелось пойти в коридор, в
ванную -- смочить лицо и запястья. Но ей слышно было, внизу
кто-то ходит, шагает взад-вперед по столовой, подходит к
лестнице, возвращается... То были не шаги Луиса, глухие,
неспешные, и не поступь Ремы. Как жарко было нынче вечером
Малышу, какими большими глотками он, наверное, пил лимонад.
Исабель представляла себе, как он пьет прямо из горлышка, держа
обеими руками зеленый стеклянный кувшин, и желтые кружочки
колышатся в воде под лампой; но в то же время она знала, что
Малыш не стал пить лимонад, что он все еще глядит на кувшин,
который Исабель поставила ему на стол, смотрит, словно
вглядываясь во что-то беспредельно порочное. Ей не хотелось
вспоминать, как улыбался Малыш, как подошел к двери, словно
хотел выглянуть в коридор, как медленно возвращался к столу.
-- Она сама должна была принести. Сказано тебе было:
поднимайся к себе.
А ей ничего в голову не пришло, кроме дурацкого ответа:
-- Он холодный-прехолодный, Малыш.
Кувшин был зеленый, как пророк.
Нино встал первый, предложил пойти к ручью за ракушками.
Исабель почти не спала, вспоминала приемные с цветами, горшки
павилики, больничные коридоры, сестер милосердия, термометры в
стаканах с хлоркой, все, что было во время первого причастия,
Инес, сломанный велосипед, привокзальное кафе, маскарадный
костюм цыганки, подаренный ей на день рождения, когда ей
исполнилось восемь. А сама она среди всего этого была словно
папиросная бумага между листами альбома, сама она знала, что не
спит, и думала о разных других вещах, не о цветах, не о
павилике, не о больничных коридорах. Она неохотно поднялась,
умылась, крепко растерев уши. Нино сказал, что уже десять и
тигр в гостиной, где пианино, так что можно сразу идти к ручью.
Они спустились вместе, поздоровались на ходу с Луисом и
Малышом, те читали в кабинетах с открытыми дверями. Улитки
водились на том берегу, за которым начинались пшеничные поля.
Нино все жаловался на рассеянность. Исабели сказал, что она
дружить не умеет и коллекционер из нее никудышный. Нино
показался ей вдруг таким малолеткой, таким ребеночком со своими
ракушками и листочками.
Когда над домом подняли флаг, приглашающий к завтраку,
Исабель вернулась первой. Дон Роберто только что закончил
обход, и она задала ему всегдашний вопрос. Подошел Нино, он
брел медленно, тащил коробку, где были сачки и ракушки, Исабель
помогла ему сложить сачки на крыльце, и они вошли вместе. Рема
ждала их, белая и безмолвная. Нино положил ей на ладонь голубую
ракушку.
-- Самую красивую -- тебе.
Малыш уже завтракал, положив рядом газету, Исабели
осталось ровно столько места, чтобы удалось втиснуть локоть.
Луис пришел из своего кабинета последним, вид у него был
довольный, как всегда в полуденную пору. Принялись за еду. Нино
говорил о ракушках, о том, что нашел в камышах улиточью икру, о
том, как лучше сортировать ракушки для коллекции -- по величине
или по цвету. Улиток он сам прикончит, потому что Исабель их
жалеет, а раковины они разложат сушиться на листе цинка. Затем
пили кофе, Луис, как всегда, поглядел вопросительно на детей, и
тут Исабель вскочила первая, побежала искать дона Роберто, хотя
дон Роберто еще раньше ей сказал. Она обежала вокруг крыльца,
и, когда вернулась, Рема и Нино вместе склонились над
ракушками, они словно позировали для семейной фотографии, на
Исабель взглянул только Луис, и она сказала: "Он в кабинете у
Малыша". Малыш раздосадованно повел плечами, а Рема в это время
касалась улитки кончиком пальца так осторожно, что казалось,
палец такой же мягкий, как улитка. Потом Рема встала, пошла за
сахаром, Исабель пошла с нею, они болтали на ходу и вернулись,
смеясь шуткам, которыми обменялись в буфетной. Поскольку у
Луиса кончилось курево и он велел Нино сбегать за ним в
кабинет, Исабель поспорила с Нино, кто первый найдет сигареты,
и они выбежали вдвоем. Победил Нино, они вернулись бегом,
толкая друг друга, чуть не налетели на Малыша, тот шел читать
газету в библиотеку, досадуя, что не может пользоваться своим
кабинетом. Исабель уселась рассматривать ракушки, и Луис,
ожидавший, чтобы она, как всегда, поднесла к его сигарете
огонек, увидел, что она целиком погрузилась в созерцание
улиток, которые зашевелились, медленно поползли наружу; вдруг
Исабель взглянула на Рему и тотчас отвела глаза, улитки словно
заворожили ее, и потому она не шевельнулась, услышав первый
вопль Малыша, все уже бежали к библиотеке, а она сидела над
ракушками, словно не слышала, как снова вскрикнул Малыш, --
крик был сдавленный, -- как Луис ломился в дверь библиотеки,
как вбежал дон Роберто с собаками, как стонал Малыш, как
неистово лаяли псы, как Луис повторял: "Но он же был у него в
кабинете! Она сказала, он у него в кабинете!", а Исабель
склонилась над улитками, улитки были гибкие, словно пальцы,
словно пальцы Ремы, а вот рука Ремы опустилась на плечо
Исабели, вот приподняла ее голову, и заглянула ей в глаза, и
глядела вечность целую, и Исабель надрывалась в жестоком плаче,
прижимаясь к Реминои юбке, и плач был радостью наоборот, и Рема
гладила ее по голове, успокаивала, мягко водя пальцами и что-то
бормоча ей на ухо, и в шепоте Ремы, казалось, была
благодарность, было одобрение, которого не выразить словами.
1 Госпожа, сеньора (аргентинское просторечие).
2 Мар-дель-Плата -- известный аргентинский курорт на
берегу Атлантического океана.
3 Риачуэло -- река, протекающая через Буэнос-Айрес.
4 Формикарий -- искусственный муравейник.
5 Пророк, или мамборета -- американское насекомое из семьи
богомоловых, крупное, прямокрылое, с удлиненным тельцем.
Хулио Кортасар.
Дальняя
Рассказ
(Из книги "Зверинец")
Перевод А. Косс
Дневник Коры Оливе
12 января
Вчера вечером было опять то же самое, мне так надоели
браслеты и лицедейство, pink champagne[1] и лицо Ренато
Виньеса, о, какое лицо -- бормочущий тюлень, портрет Дориана
Грея перед самой развязкой. Легла в постель, а в ушах --
"Буги-вуги Красной отмели", а во рту -- привкус шоколадных
конфет с мятным ликером, маминого поцелуя, зевотного,
пепельно-серого (она после праздника всегда пепельно-серая и
спит на ходу, огромная рыбина, такая сама на себя не похожая).
Нора говорит, она засыпает при свете, под гомон, под
экстренные сообщения раздевающейся сестры. Вот счастливцы, а я
гашу все огни вокруг себя и на себе -- выключаю светильники,
снимаю драгоценности, -- раздеваюсь под разноголосицу всего,
что мельтешило днем вокруг меня, пытаюсь уснуть -- и вот я
ужасающий полнящийся звоном колокол, я волна, я цепь, которой
всю ночь громыхает наш Рекс в кустах бирючины. Now I lay me
down to sleep...[2] Приходится вспоминать стихи, а то еще есть
система -- искать слова со звуком "а" внутри, потом с "з" и
"е", с пятью гласными, с четырьмя. С двумя гласными и одной
согласной (око, ива), с тремя согласными и одной гласной (горб,
гроб) и снова стихи: "Луна в наряде жасминном зашла в цыганскую
кузню, мальчик глядит на нее..."[3] С тремя гласными,
чередующимися с тремя согласными: кабала, лагуна, аналог,
радуга, Мелита, пелена.
И так часами: с четырьмя гласными, с тремя, с двумя; потом
палиндромы [4]. Сначала попроще: бармен, нем раб; пил сок, кос
лип; потом сложнейшие, очень красивые: тут хорош сыр к еде,
крыс шорох тут; но, молод, летел, летел долом он. Или
изысканные анаграммы: Salvador Dali, Avida Dollars [5], Кора
Оливе -- королева и... Красивая анаграмма, потому что она как
бы открывает путь, потому что ничем не кончается. Потому что:
королева и...
Нет, ужасная. Ужасная, потому что открывает путь той,
которая не королева и которую я опять ненавижу ночь напролет.
Ту, которая Кора Оливе, но не королева из анаграммы, она что-то
жалкое, нищенка в Будапеште, профессионалка из публичного дома
в Кочабамбе, официантка в Кетцальтенанго [6], она где-то далеко
и не королева. Но она все же -- Кора Оливе, и потому вчера
вечером было опять то же самое: я ощущала ее присутствие -- и
ненавидела.
20 января
Иногда я знаю, что ей холодно, плохо, что ее бьют. Могу
лишь ненавидеть -- так остро, так неистово ненавидеть кулаки,
сбивающие ее с ног, и ненавидеть ее самое, ее еще сильнее,
потому что ее бьют, потому что я -- это она, и ее бьют. Еще
ничего, когда сплю или крою платье, или когда мама принимает и
я наливаю чай сеньоре де Регулес либо отпрыску четы Ривасов,
тогда я не прихожу в такое отчаяние. Тогда для меня это не так
важно, это что-то сугубо мое, личное; и я чувствую, что она в
