ничтожной отсрочке, и снова жить, и снова ринуться в
утверждение истинности невозделанного клочка земли и дна
кастрюли. Итак, предпочитаю молчать, закуриваю сигарету и
слушаю тебя, слушаю твои жалобы (согласен, однако чем же я могу
помочь) или же, что куда предпочтительнее, засыпаю,
убаюкиваемый твоими привычными проклятиями, прикрыв глаза и
совместив на мгновение первые приливы сна с забавными взмахами
твоих рук в ночной рубашке при свете люстры, которую нам
подарили в день нашей свадьбы, и наконец, по-видимому, засыпаю,
взяв с собой (признаюсь тебе в этом почти с любовью) все
мало-мальски пригодное из твоих жестов и упреков, клокочущий
звук, искажающий губы, посиневшие от негодования. Мои сны от
этого станут богаче, в них, поверь мне, топиться никто не
станет.
Будь это так, что тебя держит в этой постели, которую ты
готова сменить на другую, широкую и струящуюся. Ты спишь и во
сне слегка шевелишь ногой, придавая простыне все новые и новые
очертания, похоже, ты чем-то раздражена или, скорее, огорчена,
и твои губы, напитанные презрением, усталостью и горечью, едва
ли не препятствуют дыханию, порывистому, как ветерок, и не будь
я ожесточен из-за вечных твоих пустых угроз, я, как прежде,
считал бы тебя прекрасной, как если бы во сне ты снова стала бы
почти желанной, возвращая нас к утраченной близости и прежним
чувствам, столь далеким от этого тревожного утра,
зашелестевшего шинами и заголосившего холопствующими петушиными
криками. Стоит ли снова и снова задаваться вопросом,
действительно ли ты ушла и ты ли это хлопнула дверью в тот
самый миг, когда я погружался в беспамятство, поэтому-то,
наверное, я и хочу касаться тебя, пусть даже и не сомневаясь в
том, что ты здесь, что ты так никуда и не вышла, это всего лишь
ветер захлопнул дверь, мне померещилось, что ты ушла, а ты тем
временем, не догадываясь, что я сплю, запугивала меня угрозами.
И все же я к тебе прикасаюсь лишь потому, что так приятно в
зеленоватом предрассветном полумраке дотронуться до
вздрогнувшего и отпрянувшего плеча. Мои пальцы повторяют
безупречную линию шеи, меня ласкает твое ночное,
приторно-сладкое дыхание, и вот уже неосознанно привлекаю к
себе твое едва прикрытое простыней тело, и, хотя, глухо
протестуя, ты изгибаешься, пытаясь высвободиться, мы оба
прекрасно знаем эту игру, чтобы в нее не верить, так уж
заведено, чтобы ты отворачивалась, что-то отрывисто бормотала,
отбиваясь всем своим дремотным и покоренным телом, все равно в
эти мгновения мы нерасторжимы, раз черная и белая нити свирепо
сплетаются, как пауки в кувшине. Простыня вспыхивает белыми
складками, прорезывает воздух и растворяется во мраке, и тогда
рассвет обволакивает нас, уже нагих, единым вязким колеблемым
светом, хотя ты все еще сопротивляешься, вскидываешь руки,
сжимаешься, и вдруг -- бешеные всплески бедер, и снова
защелкнуты адовы клещи, готовые отторгнуть меня от меня самого.
Мне приятно владеть тобой (как и прежде, неспешно, с ритуальной
изысканностью), бережно гнуть твои камышовые руки,
приноравливаясь к блаженству трепещущего тела, распахнутых
глаз, пока наконец ты не затихаешь в плавных муаровых ритмах,
пузырьками со дна ко мне поднимаясь, я с нежностью запускаю
пальцы в твои рассыпавшиеся по подушке волосы, с удивлением
вижу, как в зеленом полумраке к тебе струится моя рука, и я уже
знаю, что тебя только что извлекли из воды, конечно же, слишком
поздно, и ты лежишь теперь на каменной набережной, в обрамленье
туфель и криков, лежишь лицом кверху, нагая, и влажны твои
волосы, и распахнуты твои глаза.
Хулио Кортасар.
Цефалея
Цефалея [1]. Рассказ
(Из книги "Зверинец")
Перевод В. Симонова
Приносим благодарность доктору Маргарет Л.Тайлер за самые
яркие образы этого рассказа, взятые из ее замечательной поэмы
"Симптомы и наиболее распространенные средства при
головокружениях и цефалеях" (журнал "Гомеопатия", публикуемый
Аргентинской ассоциацией врачей-гомеопатов, XIY год издания, No
32, апрель 1946, с.33). Благодарим также Иренео Фернандо Круса,
который во время поездки в Сан-Хуан впервые познакомил нас с
манкуспиями.
Сегодня мы ухаживали за манкуспиями допоздна, из-за жары
они становятся капризными, плохо слушаются, даже самые слабые
требуют подкормки, и мы приносим им соложенный овес в больших
фаянсовых мисках; старшие меняют шерсть на хребте, приходится
отсаживать их, обвязывать одеялами и следить, чтобы по ночам
они не пробирались к манкуспиям, которые спят в клетках и
получают корм каждые восемь часов.
Чувствуем мы себя неважно. Недомогания начались с утра,
возможно из-за жаркого ветра, подувшего на рассвете, еще до
того, как встало солнце, весь день, как расплавленная смола,
лившееся на дом. Особенно трудно ухаживать за больными
животными -- этим мы занимаемся в одиннадцать -- и обходить
детенышей после сиесты. Все тяжелее ходить, двигаться, исполняя
заведенный распорядок; нам начинает казаться, что
один-единственный недосмотр, как-нибудь ночью, может оказаться
роковым для манкуспий, а это полный крах для всех нас. И мы
стараемся не задумываться, исполняя одно за другим действия,
шагая по ступеням привычки, ненадолго отрываясь, чтобы
перекусить (куски хлеба разбросаны по столу и на полке в
столовой) или заглянуть на себя в зеркало, удвояющее
пространство спальни. По вечерам мы буквально валимся в
кровать, такие усталые, что даже не чистим зубы перед сном;
этот обряд сменился другим: из последних сил дотянуться до
таблеток и до выключателя лампы. А снаружи слышно, как ходят и
ходят по кругу взрослые манкуспий.
Чувствуем мы себя неважно. Один из нас -- Aconitum, то
есть вынужден принимать раствор аконита, если, к примеру, страх
вызывает у него головокружение. Аконит, как порыв бури,
проходит быстро. Как иначе описать эти яростные приступы
тревоги, рождающиеся из ничего, из-за всякого пустяка. Стоит
женщине испугаться собаки, как она чувствует сильнейший приступ
морской болезни. Тогда немедленно -- аконит, и очень скоро ты
чувствуешь только приятное покачивание, сопровождаемое желанием
двигаться задом-наперед (и это с нами бывало, но это уже
симптомы Bryonia, так же как ощущение, что проваливаешься
сквозь кровать или под пол -- вместе с кроватью).
Другой, наоборот, ярчайший пример Nux Vomica. Когда он
носит соложенный овес манкуспиям, может быть, оттого, что
приходится часто наклоняться, наполняя миски, он вдруг начинает
чувствовать кружение в голове, причем не то что все кружится
вокруг -- что и есть головокружение в собственном смысле слова,
-- кружится сам ракурс его зрения, его мозг кружится, как
жироскоп в кольце, а вокруг все пугающе неподвижно, хотя и
ускользает при попытке приблизиться. Мы даже думали, уж не
симптомы ли это Phosphorus'a, потому что, кроме прочего, его
пугает запах цветов (и маленьких манкуспий, от которых слабо
пахнет сиренью), да и по внешним признакам это тип фосфорика:
высокий, худощавый, склонен к холодным напиткам, мороженому и
любит соленое.
Ночи менее мучительны, по ночам наши союзники -- усталость
и тишина: топот манкуспий звучит как мирный аккомпанемент к
тишине пампы, и иногда нам удается проспать крепко до самого
утра и проснуться с надеждой от радостного предчувствия
улучшения. Если кто-то из нас выскакивает из постели раньше
соседа, то нам случается со страхом наблюдать повторный синдром
Camphora monobromata, когда тебе кажется, что ты идешь в одну
сторону, хотя на деле двигаешься в обратную. Это ужасно: в
полной уверенности, что идем в ванную, мы неожиданно
сталкиваемся нос к носу с голым, холодным зеркалом. Почти
всегда мы превращаем подобные случаи в шутку, потому что надо
думать о работе, которая ждет, и совершенно ни к чему так
быстро падать духом. Мы глотаем таблетки, беспрекословно
выполняем все предписания доктора Арбина. (Возможно, все мы
втайне немножко страдаем Natrum munaticum. Типичный натр
склонен к слезливости, но скрывает это. Он печален,
немногословен, любит соленое.)
Но кто станет ломать голову над такой ерундой, когда еще
полно работы в загонах, на пастбище и на постоялом дворе?
Леонор и Припадочный уже шумят во дворе, и, когда мы выходим с
термометрами и корытами для купаний, оба тут же начинают делать
вид, что работают, выбиваясь из сил, чтобы потом
пролентяйничать весь вечер. Мы все это хорошо изучили и
довольны, что нам пока хватит здоровья справляться с
обязанностями самим. Пока не начались цефалеи, мы в состоянии
продолжать. Сейчас февраль, в мае манкуспий продадут -- и мы в
безопасности на всю зиму. Так что пока надо держаться.
Манкуспий очень нас забавляют, отчасти потому, что твари
они хитрые, только и жди подвоха, а отчасти потому, что
выращивать их -- дело тонкое, где нужна постоянная
пунктуальность и кропотливость. Особенно распространяться не
станем, но вот хотя бы пример: один из нас ровно в 6.30 утра
выгоняет самок манкуспий из клеток на зимнем пастбище и
собирает их в загоне с сухой травой. Там он дает им порезвиться
минут двадцать, пока другой вынимает малышей из их
пронумерованных домиков, где также хранится история болезни
каждого, быстро измеряет температуру в заднем проходе; тех, у
кого больше 37.1‡ опять рассаживает по домикам, а остальных
гонит по огороженному жестью коридору к мамашам на кормление.
Наверное, это самый прекрасный момент за все утро;
взволнованные, следим мы за шумной возней маленьких манкуспий с
матерями, слушаем их неумолчный гомон. Облокотившись на ограду
загона, мы забываем о грозно надвигающемся полдне, о
неотвратимом тяжелом вечере. Временами нам немного страшно
смотреть на землю за решеткой загона -- типичная картина при
Onosmodium'e, -- но это проходит, и свет дня избавляет нас от
побочных симптомов, от цефалеи, которая обостряется с
наступлением темноты.
В восемь -- время купания; одна из нас пригоршнями сыплет
в корыта соль Крюшена и отруби, другая руководит Припадочным,
который ведрами таскает теплую воду. Кормящим манкуспиям
купаться не нравится, приходится осторожно брать их за уши и
лапы, как кроликов, и по нескольку раз погружать в корыто.
Манкуспии в отчаянии, шерсть на них встает дыбом, но нам только
того и надо: теперь соль легко впитается в нежную кожу.
Леонор кормит мамаш и справляется очень хорошо, никогда не
путает порции. Корм для матерей -- соложенный овес и два раза в
неделю молоко с белым вином. Мы немного не доверяем
Припадочному, похоже, он пьет вино; было бы лучше хранить
бочонок внутри, но дом слишком тесный, и к тому же еще этот
сладковатый запах, когда в полдень вино нагревается от солнца.
Наверное, рассказ наш однообразен и никому не нужен,
однако за внешней повторяемостью происходят, пусть и медленные,
изменения; в последние дни (теперь, когда мы вступаем в самый
ответственный период -- отлучение от груди) у одного из нас,
как это ни прискорбно, но факт есть факт, обнаружились все
признаки синдрома Silica. Симптомы появляются, когда мы
начинаем засыпать; внезапная потеря равновесия, мы как бы
проваливаемся внутрь самих себя, и обморочное головокружение
ползет по позвоночному столбу внутрь черепа -- словно маленькие
манкуспии, ползком ползущие (иначе не скажешь) по столбам в
