проговорил писклявым голосом:
- Ведомы тебе дороги, ведомы, ведомы, ах, ведомы!
А Егору послышалось в скороговорке: ведь мы ведьмы мы! И мужик сов-
сем потерял солидность. Он заломил колпак на затылок, встал на чет- ве-
реньки и заскакал вдоль стены, гримасничая и приговаривая визгливо:
- Шивда, вноза, шахарда! Инди, митта, зарада! Окутоми им нуффан, за-
дима!
И в ответ закатывался в хохоте мальчишка на печи.
- Ну чо, боязно? - спросил мужик, поднимаясь.
- Нисколько, - вздохнул Егор и сел на шкуру, поджав ноги, - что па-
ясничаешь-то? Я ведь не шучу.
- Ну, так напугаешься, - уверенно сказал мужик и встал во весь рост
против света.
И стал уменьшаться, уплощаться, утончаться, деформироваться и иска-
жаться. Егор невольно отпрянул к печи. Тяжкая болезнь скручивала мужика,
коробила его тело, то вытягивала по спирали, то сжимала в бесформенный
комок, вздувалась голова и втягивалась в туловище, ноги укорачивались,
шли винтом, слипались в одну толстую ногу, а на груди прорезывался боль-
шой зубастый рот и из него высовывался розовый язык, словно дразнился.
Мальчишка на печи всхлипывал от восторга, и, отведя взгляд от мужика,
Егор увидел, что и тот также деформируется, расплывается мутным пятном
по печи, как амеба, превращаясь неведомо во что, неизвестно как...
Егору хотелось выскочить из избы, но он заставил себя сидеть на мес-
те и смотреть на все это, преодолевая приступы тошноты и жалея только о
том, что нет при нем топора и нельзя сжать его топорище, чтобы хоть нем-
ного обрести в себе уверенности.
Между тем формы мужика постепенно организовывались, успокаивались
продольные волны, коробившие его тело, застывали расплывчатые формы, и
Егор увидел старика. Маленького, сморщенного, с длинной неопрятной боро-
дой, одетого в мохнатую шкуру. Старик попрыгал на одном месте, словно
утрясая свое тело, мигнул сразу обоими глазами и осклабился в беззубой
улыбке.
- Ну что, боязно?
- Нисколько, - сказал Егор охрипшим и нарочито приподнятым го- ло-
сом. - Значит, так, опять не люди... Ну, спасибо за добро. Я пойду, по-
жалуй. Отдайте мне мой топор и нож. Мне без них никак нельзя.
Егору стало так плохо, что нашлось только одно емкое русское слово
для определения его состояния в эту минуту - муторно. И было ему так му-
торно, что хоть на четвереньки становись и вой в полный голос. Если бы
не было у него совсем надежды на спасение и человеческое участие, то,
может быть, он легче перенес увиденное сейчас. Но он уже видел себя сре-
ди людей, одетым и накормленным, обласканным и согретым, и когда убедил-
ся, что и это не люди и помощи ждать не придется, то понял, что снова он
одинок, снова совсем один на всю бесконечную тайгу, равнодушную к людям,
к их бедам, к их жизни, к их страданиям и смерти.
- Я пойду, - упрямо повторил он и шагнул к двери.
- Постой, Егорушка, - услышал он знакомый голос, обернулся и увидел,
что мальчишка на печи стал той самой девочкой, чистенькой, на- рядной, с
красной лентой, вплетенной в косу.
- Ряд волшебных изменений, - буркнул Егор и, не оглядываясь, вы- шел
из избы.
Было сумрачно и тихо в тайге. Резко пахли цветы и сухие травы, спа-
ленные зноем, небо мутнело, и чувствовалось - не миновать дождя. Егор
спустился с высокого крыльца, осмотрелся вокруг. Место было совсем нез-
накомое. Бурелом и чаща, темная, с огромными соснами, обросшими мхами, с
валунами, громоздящимися среди высоких папоротников, и ни тропки, ни вы-
боины, ни кострища, ни ровного места. Будто здесь никто никогда и не
жил. Изба стояла среди всего этого, и казалось, что она выросла из зем-
ли, как дерево, и сама живет, сосет соки глубокими корнями, чуждая чело-
веку, издевка над уютным человечьим жильем.
Егор поправил сбившуюся рубаху, завязал поплотнее тесемочки у горла
и пошел куда глаза глядят.
- Его-ор! - певуче окликнула его девочка. - Куда пошел-то?
И он не выдержал, злость и ярость, накопленные в нем, требовали вы-
хода. Он повернулся к избе, к девочке, стоявшей на пороге, и закричал
что-то обидное и злое, обвиняя тайгу, небо, солнце, всю эту нежить и не-
чисть, враждебную ему, посмевшую встать на пути человека - царя при- ро-
ды, властелина ее и полноправного хозяина. И пусть они делают, что хо-
тят, вытягивают из него тепло, травят волками, мучают голодом и ко-
марьем, пусть даже они лишат его жизни, но все равно он, человек, выше
их всех, ибо именно он, несмотря ни на какие жертвы, укротил слепую и
жесткую природу, подчинил ее себе, и смерть одного человека все равно не
лишит людей власти над ней...
А когда иссякли слова и остались пустота в груди и немота в гортани,
он стал поднимать сучья и без разбора швырять в сторону избы.
И все это время девочка стояла на пороге, облокотясь о замшелое пе-
рильце, стояла и молчала, неулыбчивая, серьезная, совсем взрослая. Сучья
не долетали до нее, описав короткую дугу, они замедляли полет и, круто
развернувшись, со свистом летели обратно. Первые удары отрезвили Его-
ра, и когда увесистая палка врезалась ему в грудь, и он чуть не упал, то
и вовсе прекратил бесполезное занятие, сел, опустошенный, на валежину и
отвернулся.
- Вздумалось нашему теляти волка поймати, - услышал он стари- ковс-
кое шамканье. - Личико беленько, разума маленько.
Егору даже отвечать не хотелось. Надо было заново строить планы сво-
его спасения, надо было любыми силами выжить, только выжить и дойти до
людей. И пусть лешие глумятся над ним сколько хотят, в конце кон- цов
это маленькое, почти позабытое на земле племя имеет право не лю- бить
человека, более сильного, мудрого и приспособленного для борьбы и жизни.
И Егору хотелось доказать им, что он - человек и сдаваться не собирает-
ся. Стало стыдно своей слабости, и он снова разозлился, теперь на себя.
- Ладно, - сказал он сам себе, - попсиховал и хватит. Поехали даль-
ше, Егор.
Он медленно вернулся к избе, остановился против девочки, посмотрел
внимательно в ее глаза - светлые, с темными крапинками вокруг зрач- ков
и сказал:
- Дайте мне мой топор, нож и еды немного. Больше мне от вас ниче- го
не надо. Спасибо за все и прощайте.
Девочка не отвечала, он полюбовался ее красивым лицом, чистой кожей,
не тронутой загаром, и добавил:
- Жаль, что такая красавица, и не человек. Кто хоть ты на самом де-
ле? Имя-то у тебя есть?
- Зови как хочешь, - улыбнулась девочка. - Мне все равно.
- Хорошо, я назову тебя Машей. У людей в сказках живут такие Ма-
шеньки, в лесу с медведями.
Он попытался вспомнить, что читал или слышал об этом племени, по-
лусказочном, обросшем легендами и небывальщиной, но вспоминалось ма- ло,
только запал в памяти древний заговор: "Дядя леший, покажись не се- рым
волком, не черным вороном, не елью жаровою - покажись таковым, каков я".
Вот они и показывались Егору людьми и, может быть, даже именно в та-
ком виде, в каком он ожидал их увидеть: любимица русских сказок Машень-
ка, сиволапый дед-лешак, добрый молодец в колпаке набекрень, мальчу-
ган-пострелец... Театр, декорации, грим, фальшивка, обман, мираж.
- Это не вас Лицедеями зовут? - догадался Егор.
- Зовут и так, - ответила девочка Маша, - от имени что изменится.
- А Дейбу вы знаете?
- Как не знать. Дейба здесь все время живет, это мы пришли. На поро-
ге появился долговязый молодой человек в странной одежде: строгий черный
костюм, лакированные туфли, цветастая рубашка, галс- тук-бабочка и круг-
лые черные очки, сдвинутые на нос.
- Ну как? - хвастливо спросил он, поворачиваясь и одергивая пид-
жак. - Так-то не боязно? А?
И, мигнув сразу обоими глазами, засмеялся.
- Не боязно, - ответил Егор. - Что мне вас бояться? Хоть и нежить, а
все-таки на людей похожи.
- Вот уж не скажи! Ты нас с собой не путай. Ваш род нашему не че-
та. Мы подревнее будем, чем вы, люди.
- А что же вас так мало осталось? Повымерли, что ли?
- А это у тебя спросить надо. Ты ведь человек, с тебя и спрос, что и
нас мало осталось, и зверей, и деревьев. А чем ваше покорение природы
обернулось, знаешь? Знаешь, конечно, как тебе не знать. Мы не против
природы, а с ней заодно, вы природу губите, а, выходит, и нас. Ясно?
- Нет, - сказал Егор, - не ясно. Что толку от вашей жизни? Что вы
создали за свою историю? Душой природы себя объявили, в разные личи- ны
рядитесь, то птичкой, то паучком, то елочкой станете. Хорошо вам так, ни
о чем думать не надо, живете, как деревья, что тыщу лет назад, что сей-
час. И что изменится, если вы и вовсе вымрете? Кому вы нужны? Нет, Лице-
дей, только наш путь и был верен, пусть трудный, пусть оши- бались мы,
но только мы, люди, в ответе и за себя, и за природу. Это не вы, а мы -
душа природы, плоть от плоти ее, кровь от крови. А вы - па- разиты,
приспособленцы. Вот теперь мне и ясно. Ну ладно, прощайте, Ли- цедеи,
пошел я.
- А никуда ты от нас не денешься, - спокойно сказал мужик и зату-
манился, исказился телом, разбух и стал распадаться на части.
Егор отвернулся от неприятного зрелища.
Даже гадать не хотелось, во что сейчас превратится Лицедей.
А превратился он в стаю разноцветных бабочек, больших и маленьких.
И бабочки, не размыкая строя, поднялись вверх, к вершинам деревьев и
пропали из вида.
- Чтоб тебя птицы поклевали! - прокричал вслед Егор и, обратясь к
Маше: - А ты чего ждешь? Давай в ящерок превращайся, в букашек- тарака-
шек, в бабу-ягу, в медведя, в сохатого, в черта рогатого. Ну, что сто-
ишь, Машенька? Все равно таких девушек не бывает.
- А такие бывают? - спросила она и, поколебавшись в воздухе, прев-
ратилась в большую яркую птицу с девичьей головой.
- Бывают, - твердо сказал Егор, не отворачиваясь. - Птица Сирин на-
зывается, или Алконост. Эка невидаль! Давай теперь пой свои песни, заво-
раживай. Все равно я тебя не боюсь.
- И запою, - сказала птица.
И в самом деле запела. Пела она хорошо, только слов в той песне не
было, и чудилось Егору, что тайга вокруг него изменяется, и он сам раст-
воряется в ней, в каждой жилке листа, в каждой твари, в каждой песчин-
ке, и ощущение это было новым для него, непривычным, странным, но все же
приятным, и Егору даже противиться не хотелось этой песне, а слушал он
ее, и вот - он уже не он, и тела нет у него, и душа рассыпа- лась средь
деревьев...
ГЛАВА ПЯТАЯ
Кто-то ходил в темноте, поскрипывал половицами, шмыгал носом, всхли-
пывал, пришепетывал, шлепал босыми ногами, и временами чьи-то мягкие ла-
пы касались Егора. Веки у Егора тяжелые, открыл глаза с трудом, разлепил
ресницы и увидел, что лежит он на кровати, в той самой квартире, откуда
ушел после развода. Ночь на дворе, луна в окно смотрит, тихо вокруг.
- Нина! - позвал Егор. - Нина, где ты? Я проснулся!
И увидел, что кто-то наклонился над ним, серый и расплывчатый в по-
лутьме, щетинистый, мягкий, ресницы как пух свалявшийся. Моргает, сопит,
зубы скалит, руки протягивает.
- Кто ты? - вскочил Егор на ноги.
И страшно самому, к стенке прижался, кулаки сжал. А тот губы раз-
жал, зашамкал и заговорил ватным голосом:
- Не бойся. Домовой я. Живу я здесь, один на весь город остался,
плохо мне одному. Человека живого искал, насилу нашел, скучно мне без
людей, голодно. Дай тюри, Егор, есть хочется.
- Какой еще тюри? - разозлился Егор. - Уже и в городе от вашего пле-
мени нет покоя. Где Нина?
- Нет никого, - говорит домовой, а сам все всхлипывает, нос рукой
утирает и улыбается сквозь слезы. - Умерли, наверное, все, ты один ос-
тался. Дай тюри, Егор, или пирога. Голоден я.
Отстранил его Егор рукой, с кровати встал, по комнатам прошелся. Все
на месте, одежда его на стуле висит, толстым слоем пыли покрытая. Холо-
дильник открыл, а там все плесенью заросло, видно, электричества нет
