-- ответил Холмс сурово. -- Вот факты, на которых основаны мои
выводы. Ваше возвращение из Плимута в то время, как ваши вещи
отправились в Африку, в первую очередь натолкнуло меня на
мысль, что на вас следует обратить особое внимание...
-- Я вернулся, чтобы...
-- Я слышал ваши объяснения и нахожу их неубедительными.
Оставим это. Потом вы пришли узнать, кого я подозреваю. Я не
ответил вам. Тогда вы пошли к дому священника, подождали там,
не входя внутрь, а потом вернулись к себе.
-- Откуда вы знаете?
-- Я следил за вами.
-- Я никого не видел.
-- Я на это и рассчитывал. Ночью вы не спали, обдумывая
план, который решили выполнить ранним утром. Едва стало
светать, вы вышли из дому, взяли несколько пригоршней
красноватых камешков из кучи гравия у ваших ворот и положили в
карман.
Стерндейл вздрогнул и с изумлением взглянул на Холмса.
-- Потом вы быстро пошли к дому священника. Кстати, на вас
были те же теннисные туфли с рифленой подошвой, что и сейчас.
Там вы прошли через сад, перелезли через ограду и оказались
прямо под окнами Тридженниса. Было уже совсем светло, но в доме
еще спали. Вы вынули из кармана несколько камешков и бросили их
в окно второго этажа.
Стерндейл вскочил.
-- Да вы сам дьявол! -- воскликнул он.
Холмс улыбнулся.
-- Две-три пригоршни -- и Тридженнис подошел к окну. Вы
знаком предложили ему спуститься. Он торопливо оделся и сошел в
гостиную. Вы влезли туда через окно. Произошел короткий
разговор, вы в это время ходили взад-вперед по комнате. Потом
вылезли из окна и прикрыли его за собой, а сами стояли на
лужайке, курили сигару и наблюдали за тем, что происходит в
гостиной. Когда Мортимер Тридженнис умер, вы ушли тем же путем.
Ну, доктор Стерндейл, чем вы объясните ваше поведение и какова
причина ваших поступков? Не вздумайте увиливать от ответа или
хитрить со мной, ибо, предупреждаю, этим делом тогда займутся
другие.
Еще во время обвинительной речи Холмса лицо нашего гостя
стало пепельно-серым. Теперь он закрыл лицо руками и погрузился
в тяжкое раздумье. Потом внезапно вынул из внутреннего кармана
фотографию и бросил ее на неструганый стол.
-- Вот почему я это сделал, -- сказал он.
Это был портрет очень красивой женщины. Холмс вгляделся в
него.
-- Брэнда Тридженнис, -- сказал он.
-- Да, Брэнда Тридженнис, -- отозвался наш гость. --
Долгие годы я любил ее. Долгие годы она любила меня. Поэтому
нечего удивляться тому, что мне нравилось жить затворником в
Корнуэлле. Только здесь я был вблизи единственного дорогого мне
существа. Я не мог жениться на ней, потому что я женат: жена
оставила меня много лет назад, но нелепые английские законы не
дают мне развестись с ней. Годы ждала Брэнда. Годы ждал я. И
вот чего мы дождались! -- Гигантское тело Стерндейла
содрогнулось, и он судорожно схватился рукой за горло, чтобы
унять рыдания. С трудом овладев собой, он продолжал: --
Священник знал об этом. Мы доверили ему нашу тайну. Он может
рассказать вам, каким она была ангелом. Вот почему он
телеграфировал мне в Плимут, и я вернулся. Неужели я мог думать
о багаже, об Африке, когда узнал, какая судьба постигла мою
любимую! Вот и разгадка моего поведения, мистер Холмс.
-- Продолжайте, -- сказал мой друг.
Доктор Стерндейл вынул из кармана бумажный пакетик и
положил его на стол. Мы прочли на нем: "Radix pedis diaboli",
на красном ярлыке было написано: "Яд". Он подтолкнул пакетик ко
мне.
-- Я слышал, вы врач. Знаете вы такое вещество?
-- Корень дьяволовой ноги? Первый раз слышу.
-- Это нисколько не умаляет ваших профессиональных знаний,
-- заметил он, -- ибо это единственный образчик в Европе, не
считая того, что хранится в лаборатории в Буде. Он пока
неизвестен ни в фармакопее, ни в"литературе по токсикологии.
Формой корень напоминает ногу -- не то человеческую, не то
козлиную, вот почему миссионер-ботаник и дал ему такое
причудливое название. В некоторых районах Западной Африки
колдуны пользуются им для своих целей. Этот образец я добыл при
самых необычайных обстоятельствах в Убанге. -- С этими словами
он развернул пакетик, и мы увидели кучку красно-бурого порошка,
похожего на нюхательный табак.
-- Дальше, сэр, -- строго сказал Холмс.
-- Я уже почти закончил, мистер Холмс, и сами вы знаете
так много, что в моих же интересах сообщить вам все до конца. Я
упоминал уже о своем родстве с семьей Тридженнисов. Ради сестры
я поддерживал дружбу с братьями. После ссоры из-за денег этот
Мортимер поселился отдельно от них, но потом все как будто
уладилось, и я встречался с ним так же, как с остальными. Он
был хитрым, лицемерным интриганом, и по различным причинам я не
доверял ему, но у меня не было повода для ссоры.
Как-то, недели две назад, он зашел посмотреть мои
африканские редкости. Когда дело дошло до этого порошка, я
рассказал ему о его странных свойствах, о том, как он
возбуждает нервные центры, контролирующие чувство страха, и как
несчастные туземцы, которым жрец племени предназначает это
испытание, либо умирают, либо сходят с ума. Я упомянул, что
европейская наука бессильна обнаружить действие порошка. Не
могу понять, когда он взял его, потому что я не выходил из
комнаты, но надо думать, это произошло, пока я отпирал шкафы и
рылся в ящиках. Хорошо помню, что он забросал меня вопросами о
том, сколько нужно этого порошка и как скоро он действует, но
мне и в голову не приходило, какую цель он преследует.
Я понял это только тогда, когда в Плимуте меня догнала
телеграмма священника. Этот негодяй Тридженнис рассчитывал, что
я уже буду в море, ничего не узнаю и проведу в дебрях Африки
долгие годы. Но я немедленно вернулся. Как только я услышал
подробности, я понял, что он воспользовался моим ядом. Тогда я
пришел к вам узнать, нет ли другого объяснения. Но другого быть
не могло. Я был убежден, что убийца -- Мортимер Тридженнис: он
знал, что цели члены его семьи помешаются, он сможет
полновластно распоряжаться их общей собственностью. Поэтому
ради денег он воспользовался порошком из корня дьяволовой ноги,
лишил рассудка братьев и убил Брэнду -- единственную, кого я
любил, единственную, которая любила меня. Вот в чем было его
преступление. Каким же должно было быть возмездие?
Обратиться в суд? Какие у меня доказательства? Конечно,
факты неоспоримы, но поверят ли здешние присяжные такой
фантастической истории? Либо да, либо нет. А я не мог
рисковать. Душа моя жаждала мести. Я уже говорил вам, мистер
Холмс, что провел почти всю жизнь вне закона и в конце концов
сам стал устанавливать для себя законы. Сейчас был как раз
такой случай. Я твердо решил, что Мортимер должен разделить
судьбу своих родных. Если бы это не удалось, я расправился бы с
ним собственноручно. Во всей Англии нет человека, который ценил
бы свою жизнь меньше, чем я.
Теперь вы знаете все. Действительно, после бессонной ночи
я вышел из дому. Предполагая, что разбудить Мортимера будет
нелегко, я набрал камешков из кучи гравия, о которой вы
упоминали, и бросил в его окно. Он сошел вниз и впустил меня в
гостиную через окно. Я обвинил его в преступлении. Я сказал,
что перед ним его судья и палач. Увидев револьвер, негодяй
рухнул в кресло как подкошенный. Я зажег лампу, насыпал на
абажур яда и, выйдя из комнаты, стал у окна. Я пристрелил бы
его, если бы он попытался бежать. Через пять минут он умер.
Господи, как он мучился! Но сердце мое окаменело, потому что он
не пощадил мою невинную Брэнду! Вот и все, мистер Холмс. Если
бы вы любили, может быть, вы сами поступили бы так же. Как бы
то ни было, я в ваших руках. Делайте все, что сочтете нужным. Я
уже сказал, что жизнь свою ни во что не ставлю.
Холмс помолчал.
-- Что вы думали делать дальше? -- спросил он после паузы.
-- Я хотел навсегда остаться в Центральной Африке. Моя
работа доведена только до половины.
-- Поезжайте и заканчивайте, -- сказал Холмс. -- Я, во
всяком случае, не собираюсь мешать вам.
Доктор Стерндейл поднялся во весь свой огромный рост,
торжественно поклонился нам и вышел из беседки. Холмс закурил
трубку и протянул мне кисет.
-- Надеюсь, этот дым покажется вам более приятным, --
сказал он. -- Согласны ли вы, Уотсон, что нам не следует
вмешиваться в это дело? Мы вели розыски частным образом и
дальше можем действовать точно так же. Вы ведь не обвиняете
этого человека?
-- Конечно, нет, -- ответил я.
-- Я никогда не любил, Уотсон, но если бы мою любимую
постигла такая судьба, возможно, я поступил бы так же, как наш
охотник на львов, презирающий законы. Кто знает... Ну, Уотсон,
не хочу обижать вас и объяснять то, что и без того ясно.
Отправным пунктом моего расследования, конечно, оказался гравий
на подоконнике. В саду священника такого не было. Только
заинтересовавшись доктором Стерндейлом и его домом, я
обнаружил, откуда взяты камешки. Горящая средь бела дня лампа и
остатки порошка на абажуре были звеньями совершенно ясной цепи.
А теперь, дорогой Уотсон, давайте выбросим из головы это
происшествие и с чистой совестью вернемся к изучению халдейских
корней, которые, несомненно, можно проследить в корнуэльской
ветви великого кельтского языка.
Перевод А. Ильф
Артур Конан-Дойль. Картонная коробка
Выбирая несколько типичных дел, иллюстрирующих
замечательные свойства ума моего друга Шерлока Холмса, я
старался, насколько возможно, отыскать среди них наименее
сенсационные, но в то же время открывающие широкое поле для его
талантов. Однако, к сожалению, совершенно невозможно отделить
сенсационное от криминального, и летописец оказывается перед
дилеммой: он должен либо пожертвовать подробностями,
необходимыми для его отчета, и, следовательно, дать неверное
представление о деле в целом, либо использовать материалы,
которые дает ему не выбор, а случай. После этого краткого
вступления я перехожу к моим запискам о странной и в своем роде
ужасной цепи событий.
Стоял неимоверно жаркий августовский день. Бейкер-стрит
была раскалена, как печь, и ослепительный блеск солнца на
желтом кирпиче дома напротив резал глаза. Трудно было поверить,
что это те самые стены, которые так мрачно глядели сквозь
зимний туман. Шторы у нас были наполовину спущены, и Холмс,
поджав ноги, лежал на диване, читая и перечитывая письмо,
полученное с утренней почтой. Сам я за время службы в Индии
привык переносить жару лучше, чем холод, и тридцать три градуса
выше нуля не особенно меня тяготили. Но в утренних газетах не
было ничего интересного. Сессия парламента закрылась. Все
уехали за город, и я начал тосковать по полянам Нью-Фореста и
по каменистому пляжу Саутси. Однако истощенный банковский счет
заставил меня отложить отпуск, а что касается моего друга, то
ни сельская местность, ни море никак не привлекали его. Ему
нравилось затаиться среди пяти миллионов людей, перебирая их
своими щупальцами и чутко ловя каждый слух или подозрение о
неразгаданном преступлении. Любви к природе не нашлось места
среди множества его достоинств, и он изменял себе лишь тогда,
когда оставлял в покое городского злодея и начинал выслеживать
его деревенского собрата.
Увидев, что Холмс слишком поглощен чтением, чтобы
беседовать со мной, я отбросил скучную газету и, откинувшись на
спинку кресла, погрузился в размышления. Внезапно голос моего
друга прервал их.
-- Вы правы, Уотсон, -- сказал он. -- Это совершенно
