рым рукавом выходного тер-ованесовского костюма.
Галина Алексеевна опомнилась, попыталась взять себя в руки, попыта-
лась разобраться, наконец, чего же, собственно, желает от ее порядочнос-
ти юный художник, а он как раз разворачивал извлеченный из кармана лис-
ток, на котором была изображена со спины марширующая колонна, придавлен-
ная свинцовым небом: сотня затылков под глубокими касками, - а откуда-то
из середины колонны - обернутое, смятое ужасом и растерянностью лицо,
кричащее НЕТ! Оказывается, Ярик намеревался вырезать рисунок на линолеу-
ме, распечатать его в сотне, в тысяче экземпляров, расклеить, разбросать
по городу. Юному художнику тоже хотелось покричать НЕТ!, и Галина Алек-
сеевна - по его убеждению - обязана была помочь, обязана хотя бы перед
собственной совестью!
Представьте положение будущего генерала: хотя стремление к ниспровер-
жению и протесту и придавало Ярику необоримое обаяние, - оно же грозило
и невозвратимо погубить юношу, вырвать из этой непростой, дурацкой, но
такой, в сущности, теплой жизни, переместить в запертые темные помеще-
ния, в комариные леса, словом, отобрать его у Галины Алексеевны; при оп-
ределенном же стечении обстоятельств - вдобавок загубить собственные се-
мейную идиллию и карьеру. Нашей героине достало не столько ума, сколько
женской интуиции не призывать художника к рассудку, к разумной осторож-
ности, - такие призывы только добавочно распалили бы восемнадцатилетнего
диссидента, - она напала на Ярика со стороны, с которой тот был менее
всего защищен, ударила, так сказать, с тыла.
В своем ли ты уме?! резко, почти сварливо бросилась Галина Алексеевна
на художника. Какой линолеум?! Какая краска?! переодень своих солдат в
американскую форму, - и я берусь напечатать это произведение искусства
хоть бы и в "Правде". Переодень в немецкую - и мы миллионным тиражом из-
дадим с тобою плакат ко Дню Победы. Это тот же самый соцреализм, который
ты - по твоим словам - так ненавидишь и с которым поклялся в нашей церк-
ви бороться до последнего. Ты их выкормыш больше, чем я! Ты неспособен
возвыситься над ними настолько, чтобы говорить не их языком! Боже! как
мне за тебя стыдно! Маль-чиш-ка! Без-дарь! и почувствовав, что инициати-
ва намертво в ее руках, сделала долгую паузу. А если ты хочешь просто
проинформировать сограждан, то напрасно беспокоишься: газеты уже сделали
это гораздо внятнее и бльшим тиражом. И мир, как видишь, не только не
перевернулся, но даже, кажется, и с места не стронулся!
Ярик долго и тяжело молчал. Потом взял рисунок, скомкал и бросил на
пол. Подскочил Чичиков и стал гонять комок по паркету. У Галины Алексе-
евны отлегло от сердца. Правда, художник, жалкий и понурый, уже не вызы-
вал в ней ни того, ни даже меньшего желания и в этом смысле неожиданно
уподобился Тер-Ованесову. Захотелось одеться.
Когда Галина Алексеевна осталась наедине с нетронутым накрытым сто-
лом, с теперь уже нелепыми икрой, хрусталем и свечами, она отобрала у
Чичикова смятую, покусанную, заслюнявленную картинку, расправила ее, по-
ложила в правый ящик туалета, под наборы косметики, села и заплакала.
И чего бы этим проклятым танкам не подождать хоть пару дней?! С-сво-
лоч-чи!
После вышеописанного случая Ярик, правда, совсем не исчез с горизонта
Галины Алексеевны, однако, стал появляться на нем достаточно редко и все
больше по делу: с просьбами о распределении, о работе, о госзаказе, - и
никогда даже не намекал на прошлую любовь, на интим, но вел себя сугубо
по-приятельски, не больше, и даже с некоторой долею почтения. Галина
Алексеевна просто вынуждена была принимать его тон: не напрашиваться же
в любовницы, не вешаться на шею мальчишке! - однако каждая новая встре-
ча, между которыми проходило иной раз и по году, и по полтора, волновала
все женское ее нутро, и желание от раза к разу не гасло, а почему-то
только росло и разгоралось.
Разумеется, Галина Алексеевна всегда старалась выполнить яриковы
просьбы, часто и без просьб подкидывала ему то выгодную халтуру, то ин-
тересную поездку, - но все старания ее шли юному Модильяни совершенно не
впрок: он вечно конфликтовал с заказчиками (однажды - неслыханная наг-
лость! - даже подал на издательство "Плакат" в суд), ругался, хлопал
дверьми, принципиальничал, иногда ухал и в запои, - и вот уже несколько
лет, как вообще выпал из достаточно широкого круга, контролируемого Га-
линою Алексеевною. Она давно дослужилась до генерала и генералом оказа-
лась неожиданно жестким и раздражительным; Ярик, для которого она всегда
воплощала саму кротость и женственность, пожалуй, не поверил бы глазам
своим и ушам, случись ему поприсутствовать при одном из приступов мутно-
го ее гнева, то и дело обрушивающегося на головы многих коллег художни-
ка, провинциальных и столичных, даже, говорят, на голову самого Ильи
Глазунова.
Охотничьим псам вредно сидеть без дела, - и вот: безобразно разжирев-
ший Чичиков издох на девятом году жизни, оборвав таким образом послед-
нюю, а, в сущности, - давно единственную ниточку, привязывавшую хозяина
к дому, - и Тер-Ованесов ушел от Галины Алексеевны навсегда.
Теперь она жила одиноко и очень целомудренно и обзавелась несколькими
забавными привычками: после программы "Время", например, всегда слушать
"Голос Америки", потом ложиться в постель и педантично, ничего, даже ка-
захской поэзии не пропуская, час перед сном читать "Всемирную литерату-
ру", двигаясь от отрывков из Библии к Шолому Алейхему и Шолохову. Галина
Алексеевна и всегда, и прежде испытывала некоторую неловкость, если Ярик
заходил к ней в министерство или назначал встречи на соседних улицах, -
в последнее же время, когда художник сильно оброс и, пожалуй, опустился,
- в последнее время возможность принимать его дома, без свидетелей, и
подавно стала большим облегчением, - и уж дома-то он принимаем был край-
не радушно, сытно и вкусно кормлен и даже поен дорогими винами и
коньяками. Впрочем, никаких любовных намеков и поползновений Галина
Алексеевна себе не позволяла, потому что, сама поражаясь психологическо-
му этому феномену, удивительно дорожила редкими визитами художника и бе-
зошибочно чувствовала, что, покусись она на сексуальную его свободу, -
визиты прекратятся, возможно, навсегда.
Но сегодняшний яриков визит резко отличается ото всех предыдущих: он
сравнительно поздний и не предварен обычным телефонным звонком. Галина
Алексеевна открывает дверь, - некогда великолепный тайваньский халат с
парчовыми драконами сильно потерся, да и скрывает далеко не те уже пре-
лести, что в незапамятном шестьдесят восьмом, а сквозь замаскированную
лондотоном седину перманента просвечивает бледная кожа черепа, - откры-
вает и видит сильно поддатого художника, держащего в вытянутой руке все-
го на четверть опорожненную и заткнутую газетной пробкою 0,76-литровую
бутылку "Сибирской". Такая мизансцена представляется Галине Алексеевне
несколько унижающей ее генеральское, да и женское достоинства, однако,
она сдерживает в зародыше, давит готовую подняться гневную волну и не
Бог весть как приветливо, но определенно приглашающе отступает в глубину
передней: заходи; раз уж приехал - заходи.
Она наскоро накрывает на стол, извлекает из глубин холодильника квин-
тэссенцию министерских заказов: баночки с деликатесами, специально на
такой случай сберегаемые, а непризнанный гений сидит в углу, не выпуская
из рук "Сибирскую", и бубнит что-то обиженное, во что Галина Алексеевна
не вслушивается, ибо давно привыкла к яриковым неудачам и огорчениям и
слишком трезво понимает, что реально помочь не способна ничем, что, на-
верное, никто на свете не способен Ярику помочь реально.
Художник пренебрегает двадцатиграммовой хрустальной рюмочкою, услуж-
ливо пододвинутой Галиною Алексеевною, и уверенно, по-хозяйски, лезет в
колонку за двумя стаканами, оба наливает всклянь из квадратной своей бу-
тылки, и Галина Алексеевна не успевает отрицательно мотнуть головою, ре-
шительным жестом отстранить это неимоверное для нее количество спиртно-
го, - не успевает, потому что натыкается на полный неподдельного страда-
ния взгляд черных яриковых очей, на душераздирающий вопрос: ладно, пусть
никто! - но хоть она, она-то! - она верит ли еще в его талант?! - и наша
героиня, хоть с той общежитской папочки и не видевшая ни одного настоя-
щего ярикова произведения, а, может, как раз потому, что не видевшая, -
не менее, чем в давней засранной церкви убежденно, но куда более горько,
кивает в ответ, а потом и поднимает стакан, ибо не поднять его в данной
ситуации - все равно, что признаться в неискренности, все равно, что
ударить по лицу несчастного этого человека, пришедшего к ней, как к пос-
ледней инстанции не то справедливости, не то - милосердия.
И тут Галина Алексеевна воображает вдруг, что коллеги и начальство,
подчиненные и подопечные видят ее в настоящую минуту: вот такую - непод-
тянутую, расхристанную, сидящую за одним столом с грязным, ободранным
диссидентом, держащую полный стакан водяры, - но странно: фантазия эта
не покрывает нашу героиню липким, холодным потом ужаса, а, напротив, -
дразнит, забавляет, манит подмеченным еще Пушкиным упоительным ощущением
бездны мрачной на краю, - и Галина Алексеевна как-то особенно азартно,
демонстративно опорожняет единым духом стакан, а потом, когда видение
исчезает, ничего страшного, думает под тяжелым, непрерывающимся взглядом
собутыльника, нужно же, наконец, разрушить психологический барьер между
нами! Трезвый пьяного не разумеет. Или как там: наоборот?
Жгучее, в таком количестве совершенно непривычное тепло добирается до
желудка, и мрачная бездна сообщнически подмигивает кошачьим своим зра-
ком. Свечи, скатерть, хрусталь и серебро с достоверностью галлюцинации
возникают в мозгу Галины Алексеевны при взгляде на разделяющий их с Яри-
ком красный пластик кухонного стола, - играют, переливаются разноцветны-
ми искрами, - и то давнее, неимоверное желание обдает ее всю жаром.
Наконец, художник, оголодавший в неизвестно котором по счету и снова
неудачном браке, утоляет аппетит и продолжает предаваться мучительным
философским поискам, по привычке последних лет интонируемым, преимущест-
венно, вопросительно. Ну почему, дескать, к ним, на Кузнецкий, народу
ходит больше чем к нам (хотя он не состоит и в группкоме графиков, - а
все-таки: к нам) на Грузинскую? Или: куда подевались, куда сгинули вре-
мена бешеной популярности неофициальной живописи, легендарные времена
Измайлово и "Пчеловодства", и почему он, дурак, в ту пору там не выстав-
лялся, а рвался в Союз? Или, наконец, почему ни худфонд, ни эти сраные
(при слове сраные Галина Алексеевна непроизвольно морщится, демонстри-
руя, что слышит его не впервые в жизни) миллионеры не желают покупать
произведений его, Ярика, незавербованного искусства? Почему даже в нес-
частный салон Юны Модестовны не может он пристроить и пары своих холс-
тов?!.
Почему худфонд - Галина Алексеевна знает из первых рук: там более
способностей и даже ее протекции требуются совершенно несвойственные на-
шему Модильяни покладистость, терпение, выдержка и политическая тонкость
в искусстве интриги. Самое смешное, что те же качества, даже в сильней-
шей степени, требуются, оказывается, и в мире диссидентском, - но об
этом Галина Алексеевна, не читающая, - хоть и невредно было бы ей по
службе, - ни "Третьей волны", ни "АЯ", а лишь наслышанная о нехорошем
сем мире с тенденциозного голоса любимой своей заокеанской радиостанции,
не только не знает, но даже и не догадывается: диссидентский мир вообще
представляется ей не менее таинственным, чем загробная жизнь. Впрочем,
привыкшая, как мы уже заметили, к глухой монологичности яриковых сомне-
ний, она вовсе и не собирается на них реагировать. Поэтому настойчи-
