Иоганн смущенно улыбнулся, пробормотал:
- Да, действительно неплохо. - И, желая быть абсолютно правдивым,
признался: - Разумеется, я вспоминал о тебе, Генрих, беспокоился главным
образом о том, чтобы ты не допустил какого-нибудь промаха. Клял себя за
то, что не проэкзаменовал тебя по всей нашей технике. Это было мое
упущение.
- Похоже, - сказал Генрих.
- На кого?
- На тебя.
- Извини, - смутился Вайс, - но это правда, эта мысль мучила меня.
- Так, может, сразу, с первых же слов начать докладывать? -
иронически осведомился Генрих.
Иоганн, делая некоторое усилие над собой, промямлил:
- Нет, зачем же? Успеется...
- Ты совсем не умеешь притворяться, - усмехнулся Генрих, - не умеешь
скрывать свои чувства.
- А зачем, собственно, я должен их от тебя скрывать? - пожал плечами
Вайс. - Мне в самом деле не терпится узнать, что тут происходило с тобой.
- Ну вот! - ликуя, воскликнул Генрих. - В этом твоем вопросе я
услышал то, что хотел. Ну что, доволен ли мной Штутгоф?
Вайс кивнул.
- А ты знаешь, что жена его, в сущности, работала на англичан?
Лицо у Вайса было вытянулось.
- И весьма эффективно, - продолжал Генрих. - Дело в том, что
радионавигационные приборы, которые изготовлял секретный цех, где она
работала, предназначались для "Фау". Что-то неладное происходило в этом
цехе: большинство снарядов почему-то не достигало цели, падало в море.
Дело в том, что в особых маслах для смазки механизмов оказались ничтожные
доли эфирного вещества, оно испарялось особо интенсивно в период полета
снаряда, смазка затвердевала, и траектория полета изменялась.
- А кто это установил?
- Я установил, - гордо заявил Генрих. - Ддя включил меня, как
человека с инженерным образованием, в техническую группу гестапо, которой
было поручено произвести следствие по этому делу.
- Ну и что же?
- Ничего, - сказал Генрих. - После того как я обнаружил эту
остроумную порчу смазочных масел, я склонил комиссию гестапо к тому, что
дефект снарядов заключается в некоторых просчетах, связанных с недоучетом
силы притяжения водной поверхности. Мне пришлось немало потрудиться над
проблемами баллистики. Моя аргументация выглядела весьма убедительной.
Через профессора я посоветовал его супруге впредь производить смазку
навигационных механизмов только после их сдачи техническим представителям
ВВС. Только и всего.
Вайс сказал:
- Ты знаешь, жена Штутгофа погибла.
Генрих вздохнул.
- Знаю. Это ужасно. Видишь ли, создана была новая конструкция
летающего снаряда. Она, очевидно, хотела узнать, в чем заключалось его
отличие от прежнего...
- В чем же? - спросил Вайс.
Генрих сказал:
- Увы, когда более авторитетная комиссия ознакомилась с моим
заключением, его сочли наивным и беспомощным. И я отделался сравнительно
легко: лишился права принимать участие в подобных технических экспертизах.
Занят главным образом тем, что помогаю дяде. На него возложены обязанности
управляющего делами СС. Чисто финансовая и хозяйственная деятельность. -
Пожаловался: - Когда я был уверен, что тебя убили, ты думаешь, мне было
легко сидеть с ним по ночам в его кабинете и заниматься этой проклятой
канцелярщиной? А он, как назло, проникся ко мне особо нежными родственными
чувствами, то обнимет меня, то положит руку на плечо, заботливо спрашивая:
"Мой дорогой, налить тебе еще кофе?" Чувствуя на своем плече руку убийцы
отца, я содрогался от ненависти и омерзения. Мне стоило неимоверного труда
вести себя спокойно: так хотелось влепить ему пулю в лоб!
- Что же тебя удерживало?
- Профессор. Я не знал о его существовании, просто относил в тайник
то, что, мне казалось, представляло интерес. А потом стал думать: когда ты
был со мной, ты мне верил. А когда ты погиб, нет никого из твоих, кто бы
захотел мне верить. Я решил, что меня просто используют - используют, не
доверяя мне. Эти сомнения были очень мучительны. Тогда я вместо информации
положил в тайник письмо, неизвестно кому адресованное, в котором изложил
свои чувства и сомнения. И профессор назначил мне встречу.
Он сказал, что, поступая так, нарушает правила конспирации, но
по-человечески он понимает меня и поэтому не мог не откликнуться на мое
письмо. - Генрих задумчиво усмехнулся. - А вообще странно и даже как-то
смешно: когда я думал, что ты погиб и я очутился в одиночестве, я
почувствовал себя несчастным, каким-то брошенным, но отнюдь не свободным.
Тебя нет, а я все равно должен исполнять свой долг перед тобой.
- Не передо мной, а перед самим собой - в этом все дело. Ведь, в
сущности, именно сейчас ты совершенно свободен, внутренне свободен от
власти тех, кого ты сам считаешь позором Германии. Разве это не настоящая
свобода?
- Да, ты прав, но это нелегко. Я - немец, и я против немцев...
- Слушай, - сказал Вайс. - Мой отец был солдатом в первую мировую
войну, имел георгиевские кресты всех степеней, ну, вроде ваших железных, а
был судим военно-полевым судом за то, что призывал солдат повернуть оружие
против царя. Ты не изменник, нет. Ты враг врагов Германии, фашистской
клики. Послушай, я тебе расскажу... Там, в тюрьме, я познакомился с
несколькими участниками заговора против фюрера. Одни из них хотели убить
Гитлера толко для того, чтобы убрать одиозную личность, ставшую символом
фашизма. Заменить его другим, не столь скомпрометированным перед мировой
общественностью лицом, которому уже в блоке с США и Англией удалось бы
продолжить то, что не удалось сделать Гитлеру... А другие, - сказал с
волнением Вайс, - надеялись на то, что убийство Гитлера послужит сигналом
для восстания антифашистских сил, на то, что Советская Армия не даст
подавить это восстание и немецкий народ получит возможность избрать
народное правительство. - Произнес грустно: - Мне как-то довелось
встретиться с полковником Штауфенбергом - тем самым, что потом совершил
покушение на Гитлера. Так вот, когда он беседовал со мной, он все старался
выведать у меня, как у абверовца, какие-нибудь сведения о подпольных
организациях немцев и военнопленных. Должно быть, он искал связи с ними и,
возможно, с советским командованием. - Вайс развел руками, произнес
грустно: - Потом, когда я узнал в тюрьме, какой это человек, мне было
горько думать, что я ничем не помог ему.
- Ну, рассказывай о себе, - попросил Генрих. - Поделись ценными
впечатлениями узника. Когда тебя приговорили к смерти, о чем ты думал?
- Самое трудное было заставить себя не думать о смерти, вернее, о
нелепости такой смерти. Представляешь: пасть жертвой вражды между двумя
фашистскими службами - и только. Перед казнью человек, если он настоящий
человек, борется с собой, собирает все свои силы, чтобы умереть достойно,
он весь поглощен этой мыслью. А я что мог? Для чего мне было
демонстрировать гестаповцам, каким стойким может быть немецкий фашистский
офицер перед казнью? Да на черта мне это нужно! И поэтому смерть мне
казалась особенно подлой, ужасной, и я не просто трусил, а прямо вся душа
корчилась.
- Но как же ты смог выдержать эту пытку?
- Как - сам не знаю. - И Вайс сказал неуверенно: - Может, выдержал
потому, что очень хотел жить, и жил в тюрьме как заправский узник. А что
еще оставалось?
- Мысли о самоубийстве к тебе приходили?
- Ну что ты! - возмутился Вайс. - Когда заболел там, страшно боялся,
что умру.
- Но ведь это лучше, чем петля?
- В смысле болевых и психических ощущений - возможно, - согласился
Иоганн. - Но, понимаешь, если ты держишься, то до последнего мгновения не
перестаешь верить, что будешь жить. - Досадливо поморщился: - И вообще,
знаешь, хватит. Давай поговорим о другом.
- Извини, - задумчиво сказал Генрих, - мне это нужно было знать на
тот случай, если и со мной такое случится. - Вдруг насмешливо сощурился. -
Кстати, разреши сообщить тебе нечто приятное: Шарлотта каждое воскресенье
отправляется на кладбище и возлагает на твою могилу цветы.
Вайс смутился, сказал поспешно:
- Ну, ты объясни ей, что это - недоразумение.
- Нет уж, будь любезен - сам. Подобные поручения не входят в мои
обязанности.
В этот момент в дверь постучали, и на пороге появился Вилли
Шварцкопф. На лице его изобразилось такое фальшивое изумление при виде
воскресшего Вайса, что тот понял: Вилли с самого начала был прекрасно
осведомлен обо всех его злоключениях. И не случайно старший Шварцкопф счел
нужным заметить Вайсу, что о его преданности Вальтеру Шелленбергу ходят
легенды.
- Вы своим "подвигом", герр Вайс, натворили черт знает что. Теперь
рейхсфюрер захочет каждого из нас испытывать в преданности ему - до
виселицы включительно! - Расхохотался и объявил: - Вы штрейкбрехер,
Иоганн, вот вы кто! Сумели выслужиться и возвыситься над нами всеми.
Нехорошо. Нескромно. Теперь далеко пойдете, если не споткнетесь. -
Предупредил дружескидоверительно: - Учтите, вашему успеху завидуют, и
многие не столько пожелают протянуть вам руку, сколько подставить ногу. -
И заключил: - Но я всегда испытывал к вам особое расположение. Надеюсь, вы
это помните?
Услышав такие слова из уст высокопоставленного эсэсовца, Вайс сделал
вывод, что пребывание в тюрьме сулит ему в будущем немалые выгоды. И
вместе с тем предупреждение Вилли настораживало: видимо, этот успех далеко
не безопасен.
Вилли вышел, чтобы распорядиться об ужине.
Генрих молча развернул на столе карту, где была обозначена обстановка
на фронте.
Иоганн припал к карте. И то, что он увидел на ней, переполнило все
его существо радостью. Он признался Генриху:
- Знаешь, самое опасное для разведчика - ну, такое ощущение счастья,
когда невозможно с ним справиться.
- Скажите пожалуйста, то он с самой смертью на "ты", то он, видите
ли, капитулирует - впадает в панику от радости.
- Очевидно, в тюрьме несколько истрепалась нервная система, -
попытался оправдаться Вайс. - Ты извини, я уйду. Право, у меня нет охоты
изображать скорбь на лице, когда твой дядюшка заговорит о трагическом
положении на фронте.
- Хорошо, - согласился Генрих. - Я скажу, что у тебя разоболелась
голова. Головная боль после заточения - это вполне достоверно.
Больших усилий воли стоило Вайсу подавлять в себе желание
расспрашивать о ходе сражений на Восточном фронте. Эти расспросы требовали
бы слишком большой душевной нагрузки. Нести на себе бремя притворства,
вести каждый раз поединок с сами собой, выражать чувства, противоположные
тем, что переполняли душу, - такое напряжение было сейчас немыслимо для
него: приходилось экономить душевные силы.
Он предусмотрительно выработал для себя стиль поведения деловитого,
целиком преданного своей профессии, гордого оттого, что он приобщен к ее
тайнам, преуспевающего сотрудника СД. Что же касается вермахта - это не
его ведомство. Поэтому, когда сослуживцы обсуждали при нем победы или
поражения германской армии, Вайс сохранял невозмутимо-спокойный вид, раз и
навсегда заявив всем, что его эмоции узкопатриотичны и ограничены
единственно делами разведки. ОН не желает расточать свою умственную
энергию на обсуждение проблем, не имеющих прямого касательства к его
службным делам.
Эта декларация, ставшая принципом его поведения, не только защищала
Вайса от необходимости надевать на себя еще одну личину сверх той, которую
он носил, но и внушала уважение к нему, как к человеку строгих правил,
поставившему перед собой твердую и ясную цель - занять высокое положение в
