странно. В том числе учителя. А этот сморчок Верни Эверсон так прямо и
ляпнул: "Ну, ты совсем ку-ку". Ох как руки чесались врезать ему промеж
глаз. Ссора, драка - нет, это никуда не годится. Нельзя такими вещами
обращать на себя внимание. А уж разговаривать вслух - это вообще хуже
некуда. Хуже...
- Хуже бывают только сны, - пробормотал Тодд и на этот раз себя даже
не одернул.
В последнее время ему снились жуткие сны. Обычно он стоял в шеренге
изможденных людей, одетых, как и он, в полосатые пижамы. В воздухе пахло
паленым, где-то поодаль урчали бульдозеры. Мимо шеренги прохаживался
Дюссандер и выборочно показывал на кого-то чем-то длинным. Этих не
трогали. Остальных уводили. Кое-кто пытался сопротивляться, но большинство
едва могли передвигать ноги. Наконец Дюссандер останавливался перед
Тоддом. Мучительно долго они смотрели друг другу в глаза, после чего
Дюссандер тыкал ему в грудь своим старым зонтиком.
- А этого в лабораторию, - произносил он, обнажая фальшивые зубы. -
Уведите этого американского мальчика.
Иногда Тодду снилось, что он одет в эсэсовскую форму. Сапоги начищены
до зеркального блеска. Тускло мерцает мертвая голова на фуражке. И стоит
он не где-нибудь, а в самом центре родного города, у всех на виду. Кто-то
уже показывает на него пальцем. Кто-то начинает смеяться. У других его вид
вызывает шок, гнев, омерзение. Вдруг, скрипнув шинами, останавливается
допотопный автомобиль, и из него выглядывает двухсотлетний старик, почти
мумия, с пергаментным лицом - Дюссандер.
- Я узнал тебя! - пронзительно кричит он. Потом обводит взглядом
зевак и вновь обрушивается на Тодда: - Ты был начальником лагеря в Патэне!
Посмотрите на него! Упырь из Патэна! Это его назвал Гиммлер мастером
своего дела! Смерть убийце! Смерть!
- Ерунда, - пробормотал Тодд, отгоняя нахлынувшие видения, - ерунда
все это, он у меня вот где.
Он поймал на себе взгляды случайной парочки и с вызовом уставился на
молодых людей, провоцируя их на какой-нибудь выпад. Те отвернулись. Им
показалось, что губы мальчика были растянуты в ухмылке.
Тодд быстро сунул листок в карман и помчал на велосипеде в аптеку
неподалеку. В аптеке он купил жидкость для выведения чернил и синюю
авторучку. Вернувшись в парк (той парочки уже не было, но алкаши торчали
на прежнем месте), Тодд исправил отметки: английский - на 4, историю США -
на 5, природоведение - на 4, французский - на 3 и алгебру - на 4. Оценку
по обществоведению он тоже стер и проставил заново, чтобы уж, как
говорится, по всей форме.
ДА УЖ, НАСЧЕТ ФОРМЫ ОН СПЕЦИАЛИСТ.
- Ничего, - успокаивал он себя. - Главное, предки не узнают. Они еще
долго не узнают.
В третьем часу ночи, парализованный страхом, Курт Дюссандер проснулся
от собственного стона, ловя ртом воздух. Грудь точно придавило тяжелым
камнем - а что если это инфаркт? Нашаривая в темноте кнопку, он чуть не
сковырнул ночник.
Успокойся, сказал он себе, видишь, это твоя спальня, твой дом,
Санто-Донато, Калифорния, Америка. Видишь, те же коричневые шторы на окне,
те же книги из лавки на Сорен-стрит, на полу серый коврик, на стенах
голубые обои. Никакого инфаркта. Никаких джунглей. Никто тебя не
высматривает.
Но ужас словно прилип к телу омерзительной влажной простыней, и
сердце колотилось как бешеное. Опять этот сон. Он знал - рано или поздно
сон повторится. Проклятый мальчишка. Письмо, которым он прикрывается, это,
конечно, блеф, и весьма неудачный... позаимствовал из какого-нибудь
телевизионного детектива. Найдется ли на свете мальчишка, который не
распечатает конверт с доверенной ему тайной? Нет таких. ПОЧТИ нет. Эх,
знать бы наверняка...
Он осторожно сжал и разжал скрюченные артритом пальцы.
Вытащив из пачки сигарету, он чиркнул спичкой о ножку кровати.
Настенные часы показывали два часа сорок одну минуту. Про сон можно
забыть. Он глубоко затянулся и тут же закашлялся дымом. Да уж какой там
сон, сойти, что ли, вниз и пропустить один-два стаканчика. Или три.
Последние полтора месяца он явно перебирал. Разве так он держал выпивку в
тридцать девятом, в Берлине, когда оказывался в увольнении, а в воздухе
пахло лебедой, и со всех сторон звучал голос фюрера, и, казалось, отовсюду
на тебя был устремлен этот дьявольский, повелевающий взгляд...
МАЛЬЧИШКА... ПРОКЛЯТЫЙ МАЛЬЧИШКА!
- Это все... - начал он и вздрогнул от звуков собственного голоса в
пустой комнате. Вот так же вслух он разговаривал в последние недели в
Патэне, когда мир рушился на глазах и на Востоке с каждым днем, а потом и
с каждым часом все нарастал русский гром. В те дни разговаривать вслух
было делом естественным. В результате стресса люди и не такое вытворяют...
- Это все результат стресса, - произнес он вслух. Он произнес это
по-немецки. Он не говорил по-немецки много-много лет, и сейчас родной язык
согрел его и размягчил. Так успокаивает колыбельная в нежных сумерках.
- Да, стресса, - повторил он. - Из-за мальчишки. Но давай начистоту.
Не врать же самому себе в три часа ночи. Разве тебе так уж неприятно
вспоминать прошлое? Вначале ты боялся, что мальчишка просто не может или
не сможет сохранить это в тайне. Проговорится своему дружку, тот - своему,
и так далее. Но если он столько молчал, будет молчать и дальше. А то
заберут меня, и останется он без своей... живой истории. А кто я для него?
Живая история.
Он умолк, но мысли продолжали вертеться. Одиночество... кто бы знал,
как он погибал от одиночества. Даже подумывал о самоубийстве. Сколько
можно быть затворником? Единственные голоса - по радио. Единственные лица
- в забегаловке напротив. Он старый человек, и хотя он боялся умереть, еще
больше он боялся жить, жить в полном одиночестве. У него было плохо с
глазами - то чашку перевернет, то обо что-нибудь ударится. Он жил в
страхе, что, если случится что-то серьезное, он не доползет до телефона. А
если доползет и за ним приедут, какой-нибудь дотошный врач найдет изъяны в
фальшивой истории болезни мистера Денкера, и таким образом докопаются до
его настоящего прошлого.
С появлением мальчишки все эти страхи как бы отступили. При нем он
безбоязненно вспоминал былое, вспоминал до немыслимых подробностей. Имена,
эпизоды, даже какая была погода. Он вспомнил рядового Хенрайда, который
залег со своим ручным пулеметом в северо-восточном бастионе. У Хенрайда
был на лбу жировик, и многие звали его Циклопом. Он вспомнил Кесселя,
носившего при себе карточку своей девушки. Она сфотографировалась на
тахте, голая, с закинутыми за голову руками, и Кессель, небесплатно,
разрешал сослуживцам ее рассматривать. Он вспомнил имена врачей,
проводивших эксперименты... Имена, имена...
Обо всем этом он рассказывал, вероятно, так, как рассказывают старые
люди, с той только разницей, что стариков обычно слушают вполуха,
неохотно, а то и с откровенным раздражением, его же готовы были слушать
часами.
Так неужели это не стоит нескольких ночных кошмаров?
Он раздавил сигарету, с минуту полежал, глядя в потолок, а затем
свесил ноги с кровати. Хороша парочка, подумал он, ничего не скажешь... то
ли подкармливаем друг друга, то ли пьем друг у друга кровь. Если ему,
Дюссандеру, по ночам бывает несладко, каково, интересно, мальчику? Ему-то
как, спится? Вряд ли. За последнее время он явно похудел и осунулся.
Дюссандер подошел к стенному шкафу, сдвинул все вешалки вправо и
вытащил откуда-то из глубины свой "театральный костюм". Форма повисла, как
подбитая черная птица. Он коснулся ее свободной рукой. Коснулся...
погладил.
Прошло немало времени, прежде чем он снял ее с вешалки. Он одевался
медленно, не глядя на себя в зеркало, пока не застегнулся на все пуговицы
(опять эта дурацкая молния на брюках) и не защелкнул ременную пряжку.
Только после этого он оглядел всего себя в зеркале и одобрительно
кивнул.
Он снова лег и выкурил сигарету. Вдруг его потянуло в сон. Он
выключил ночник. Неужели все так просто? Он не мог поверить, однако не
прошло и пяти минут, как он спал, и в этот раз ему ничего не снилось.
Февраль 1975
После обеда Дик Боуден угощал коньяком - отвратительным, на взгляд
Дюссандера. Разумеется, он не только не подал виду, но и всячески его
расхваливал. Мальчику поставили шоколадный напиток. За обедом Тодд двух
слов не сказал. Может быть, волновался? Похоже, что так.
Дюссандер сразу очаровал Боуденов. Тодд, чтобы раз и навсегда
узаконить ежедневные "читки", внушил родителям, что у мистера Денкера
очень слабое зрение, значительно слабее, чем это было на самом деле (тоже
мне, добровольная собака-поводырь, усмехнулся про себя старик), Дюссандер
старался все время об этом помнить и, кажется, ни разу не сплоховал.
Он надел свой лучший костюм. Было сыро, но артрит вел себя на
редкость миролюбиво - так, легкая боль. По непонятной причине мальчик
просил его не брать зонтик, но он настоял на своем. В общем, вечер удался.
Даже плохой коньяк не мог его испортить. Что там ни говори, а Дюссандер
лет десять не выбирался в гости.
За обедом он говорил о немецких писателях, о послевоенном
восстановлении Германии, о своей работе на заводе "Эссен Мотор". Дик
Боуден задал ему несколько толковых вопросов и как будто остался доволен
услышанным. Моника Боуден выразила удивление тем, что он так поздно
решился переехать в Америку, и Дюссандер, близоруко щурясь, поведал о
смерти своей жены. Моника была само сочувствие.
И вот, они попивали отвратительный коньяк, когда Дик Боуден вдруг
сказал:
- Может быть, я вторгаюсь в личное, тогда, мистер Денкер, пожалуйста,
не отвечайте... но что, хотелось бы знать, вы делали во время войны?
Мальчик напрягся - впрочем, едва заметно.
Дюссандер улыбнулся и начал нашаривать на столе сигареты. Он их
отлично видел, но важно было сыграть без единой ошибки. Моника подала ему
пачку.
- Спасибо, дорогая. Вы замечательная хозяйка. Моя покойная жена и та
могла бы вам позавидовать.
Польщенная Моника рассыпалась в благодарностях. Тодд глядел на нее
волчонком.
- Нет, не вторгаетесь, - обратился Дюссандер к Боудену-старшему,
закуривая. - С сорок третьего я, по возрасту, находился в резерве. В конце
войны стали появляться надписи на стенах... кто-то высказывался по поводу
Третьего рейха и его сумасшедших создателей. В частности, одного -
главного - сумасшедшего. - Спичка догорела. Лицо Дюссандера было почти
торжественным. - Многие испытали облегчение, видя, как все оборачивается
против Гитлера. Огромное облегчение. - Тут он обезоруживающе улыбнулся.
Следующую фразу он адресовал непосредственно Дику Боудену - как мужчина
мужчине. - Хотя никто, сами понимаете, не афишировал своих чувств.
- Ну еще бы, - со знанием дела сказал Боуден-старший.
- Да, не афишировал, - печально повторил Дюссандер. - Помню, как-то
мы своей компанией, четверо или пятеро близких друзей, сидели в кабачке
после работы. Тогда уже случались перебои со шнапсом и даже пивом, но в
тот вечер было и то и другое. Наша дружба прошла испытание временем. И все
же когда Ганс Хасслер заметил вскользь, что фюрера, вероятно, ввели в
заблуждение, посоветовав ему открыть русский фронт, я сказал: "Побойся
Бога, что ты говоришь!" Бедный Ганс побледнел и быстро сменил тему. Через
три дня он исчез. Больше я его не видел, и остальные, по-моему, тоже.
- Какой ужас! - прошептала Моника. - Еще коньячку, мистер Денкер?
- Нет, нет, спасибо, - улыбнулся тот. - Хорошего понемножку, как
