что-то про кофе - Джек до сего дня не сомневался, что отец сказал "кофе".
Мама открыла рот, чтобы ответить, и тут палка со свистом рассекла воздух,
врезавшись ей в лицо. Из носа брызнула кровь. Бекки завизжала. Мамины очки
свалились в жаркое. Палка взвилась вверх и снова опустилась, на этот раз
она рассекла кожу на макушке. Мама упала на пол. Покинув свое место, отец
пошел вокруг стола туда, где на ковре, оглушенная, лежала мать. Двигаясь с
присущей толстякам гротескной быстротой и проворством, он размахивал
палкой. Глазки сверкали. Когда он заговорил с женой теми же словами,
какими обращался к детям во время подобных вспышек, челюсть у него
дрожала: "Ну. Ну, клянусь Господом. Сейчас ты получишь, что заслужила.
Проклятая тварь. отродье. Ну-ка, получи свое". Палка поднялась и
опустилась еще семь раз, и только потом Бретт с Майком схватили его,
оттащили, вырвали из рук палку. Джек
(Джекки-малыш, он теперь стал малышом Джекки, вот сейчас - задремав
на облепленном паутиной складном стуле, бормоча, а топка за спиной ревела)
точно знал, сколько раз отец ударил, потому что каждое мягкое "бум!"
по телу матери врезалось в его память, как выбитое на камне зубилом. Семь
"бум". Ни больше, ни меньше. Мамины очки лежали в картофельном пюре. Одно
стекло треснуло и испачкалось в жарком. Глядя на это, не в силах поверить,
они с Бекки расплакались. Бретт из коридора орал отцу, что шевельнись тот,
и он убьет его. А папа вновь и вновь повторял: "Проклятая тварь. Проклятое
отродье. Отдай трость, проклятый щенок. Дай мне ее". Бретт в истерике
размахивал палкой и приговаривал: "да, да, сейчас я тебе дам, только
шевельнись, я тебе дам и еще пару раз добавлю, ох, и надаю же я тебе".
Мама, шатаясь медленно поднялась на ноги, лицо уже распухало, раздувалось,
как перекачанная старая шина, из четырех или пяти ссадин шла кровь, и она
сказала ужасную вещь - из всего, что мать когда-либо говорила, Джек
запомнил слово в слово только это: "У кого газеты? Папа хочет посмотреть
комиксы. Что, дождь еще идет?" Потом она снова опустилась на колени, на
окровавленное, распухшее лицо свисали волосы. Майк звонил врачу, что-то
бормоча в трубку. Нельзя ли приехать немедленно? Мама. Нет, он не может
сказать, в чем дело. Не по телефону. Это не телефонный разговор. Просто
приезжайте. Доктор приехал и забрал маму в больницу, где папа проработал
всю свою взрослую жизнь. Папа, отчасти протрезвев (а может, это была тупая
хитрость, как у любого загнанного в угол зверя), сказал врачу, что мать
упала с лестницы. Кровь на скатерти... он же пытался обтереть ее милое
личико. "И что, очки пролетели через всю гостиную в столовую, чтоб
совершить посадку в жаркое с пюре?" - спросил доктор с ужасающим,
издевательским сарказмом. - "Так было дело, Марк? Я слыхал о ребятах,
которые золотыми зубами ловили радиостанции и видел мужика, который
получил пулю между глаз, но сумел выжить и рассказывал об этом, но такое
для меня новость". Папа просто потряс головой - черт его знает, должно
быть, очки свалились, когда он нес ее через столовую. Дети молчали,
ошеломленные огромностью этой хладнокровной лжи. Четыре дня спустя Бретт
бросил работу на лесопилке и пошел в армию. Джек всегда чувствовал: дело
было не только во внезапной и необъяснимой трепке, которую отец устроил за
ужином, но и в том, что в больнице, держа руку местного священника, мать
подтвердила отцовскую сказочку. Исполнившись отвращения, Бретт покинул их
на милость того, что еще могло случиться. Его убили в провинции Донг Хо в
шестьдесят пятом, когда старшекурсник Джек Торранс примкнул к активной
студенческой агитации за окончание войны. На митингах, которые посещало
все больше народу, он размахивал окровавленной рубашкой брата, но, когда
говорил, перед глазами стояло не лицо Бретта, а лицо матери - изумленное,
непонимающее лицо, - и звучал ее голос: "У кого газеты?"
Через три года, когда Джеку исполнилось двенадцать, сбежал Майк - он
отправился в нью-хэмпширский университет и получил немалую стипендию
Мерита. Годом позже отец умер от внезапного обширного удара, настигшего
его, когда он готовил пациента к операции. Он рухнул на пол в
развевающемся, незастегнутом белом халате и умер, наверное, еще до того,
как ударился о черно-красный казенный больничный кафель. Через три дня
человек, властвовавший над жизнью Джекки, необъяснимый белый Бог-Призрак,
оказался под землей.
К надписи на плите, "Марк Энтони Торранс, любящий отец" Джек добавил
бы еще одну строчку: Он знал, как играть в "лифт".
Они получили очень большую страховку. Есть люди, собирающие страховые
полисы не менее увлеченно, чем прочие - монеты или марки; к ним-то и
относился Марк Торранс. Деньги за страховку пришли как раз тогда, когда
закончились ежемесячные полицейские штрафы и счета на спиртное. Пять лет
они были богаты. Почти богаты...
В неглубоком, беспокойном сне перед Джеком, как в зеркале, возникло
собственное лицо - свое и не свое: широко раскрытые глаза и невинно
изогнутый рот мальчика, который сидит со своими машинками в холле и ждет
папу, ждет белого призрачного бога, ждет, чтобы взлететь на лифте с
головокружительной, веселящей скоростью в солоноватый, пахнущий опилками
туман - дыхание бара, ждет, может статься, что лифт рухнет вниз и из ушей
посыплются старые колесики и пружинки, а папа будет реветь от смеха, и это
лицо
(превратилось в лицо Дэнни, так похожее на его, прежнее, только у
него были светло-голубые глаза, а у Дэнни они туманно-серые, но изгиб губ
такой же и волосы светлые, Дэнни в его кабинете, на нем спортивные
трусики, а бумаги все промокли, от них поднимается приятный слабый запах
пива... поднимающееся на крыльях дрожжей возбуждение, страшное желание
ударить, причинить боль... дыхание бара... треск кости... собственный
голос, пьяно причитающий: Дэнни, ты в порядке, док?... Ах ты, Боже мой,
бедная ручка... и это лицо превратилось в)
(мамино изумленное лицо, избитое, окровавленное, оно появилось из-под
стола, мама говорила)
("...от вашего отца. Повторяю, чрезвычайно важное сообщение от вашего
отца. Пожалуйста, не меняйте настройку или немедленно настройтесь на
частоту Счастливого Джека, повторяю, немедленно настройтесь на частоту
Счастливого Часа. Повторяю...")
Медленное растворение. Бестелесные голоса доносились к нему, как эхо,
гуляющее по бесконечному туманному коридору.
(Все время что-то мешает, Томми, миленький...)
(Мидок, здесь ли ты, радость моя? Снова во сне бродила я.
Бесчеловечных чудовищ боюсь...)
(Извините, мистер Уллман, но разве это не...)
...контора - полки для скоросшивателей, большой письменный стол
Уллмана, чистая книга для регистрации забронированных номеров на следующий
год уже на месте - ничего-то он не упустит, этот Уллман - все ключи
аккуратно висят на гвоздиках
(кроме одного, какого? которого? универсала, универсала, универсала,
у кого ключ-универсал? если мы поднимемся наверх, возможно, станет ясно)
и большой трансивер на полке.
Джек со щелчком включил его. Сквозь потрескивание короткими
всплесками прорывалось вещание Американской радиокомпании. Он переключил
волну и порыскал среди обрывков музыки, новостей, разглагольствований
проповедника перед тихонько постанывающей паствой, сводок погоды. Вот и
другой голос. Джек вернулся к нему. Это был голос его отца.
"...убить его. Тебе придется убить его, Джекки, и ее тоже. Ведь
настоящий художник должен страдать. Ведь каждый убивает тех, кого любит.
Они же всегда будут что-то замышлять против тебя, будут пытаться мешать
тебе, тащить на дно. В эту самую минуту твой мальчишка там, где ему вовсе
не место. Куда посторонним вход воспрещен. Вот оно как. Проклятый щенок.
Отлупи его палкой, Джекки, мальчик мой, отходи его так, чтоб выбить из
него дух вон. Пропусти стаканчик, Джекки, и мы поиграем в лифт. А потом я
пойду с тобой, и он получит по заслугам. Я знаю, ты сможешь. Конечно,
сможешь. Ты должен убить его. Тебе придется убить его, Джекки, и ее тоже.
Потому что настоящий художник должен страдать. Потому, что каждый..."
Голос отца звучал все выше и выше, становясь нечеловеческим, сводящим
с ума, превращаясь в нечто пронзительное, назойливое, выводящее из
терпения - превращаясь в голос божества-призрака, божества-свиньи; он
несся из приемника прямо в лицо Джеку и
- Нет! - завопил он в ответ. - Ты умер, ты лежишь в своей могиле,
тебя во мне нет, нет! - Ведь Джек вытравил из себя отца до капли и то, что
тот вернулся, прополз те две тысячи миль, которые отделяли отель от
городка в Новой Англии, где отец жил и умер, было несправедливо,
неправильно.
Он занес радио над головой и швырнул вниз. Приемник вдребезги
разлетелся на полу, усеяв его старыми колесиками и лампами, словно
какой-то безумец играл в лифт и вдруг игра пошла вкривь и вкось, от этого
голос отца исчез, остался только его собственный голос, голос Джека, голос
Джекки, который твердил в холодной реальности конторы:
- ...умер, ты умер, ты умер!
Потом сверху донесся испуганный топот Венди и ее изумленный, полный
страха голос:
- Джек? Джек!
Он стоял, моргая над разбитым приемником. Теперь для связи с внешним
миром остался только снегоход в сарае. Он закрыл лицо руками, сжал виски.
Ну вот, заработал себе дополнительную головную боль.
27. КАТАТОНИЯ
Промчавшись по коридору в одних чулках, Венди сбежала с лестницы в
вестибюль, прыгая через две ступеньки. На покрытый ковром пролет, ведущий
на третий этаж, она не взглянула. А если бы взглянула, то заметила бы: на
верхней ступеньке, сунув палец в рот, неподвижно и молча стоит Дэнни. На
шее и под самым подбородком вспухли синяки.
Крики Джека прекратились, но страх Венди от этого не ослаб. Вырванная
из сна голосом Джека, звучавшим на прежней, высокой, оскорбительной ноте,
которую Венди так хорошо помнила, она все еще думала, что спит, а другой
частью рассудка понимала, что проснулась, и это пугало ее куда сильнее.
Венди на пятьдесят процентов не сомневалась, что, ворвавшись в контору,
обнаружит пьяного Джека, смущенно стоящего над распростертым телом Дэнни.
Она влетела в двери. Джек стоял там, растирая виски. Лицо было белым,
как у привидения. У ног россыпью битого стекла лежал их приемник.
- Венди? - неуверенно спросил он. - Венди?
Похоже, недоумение усилилось, и на миг Венди увидела его настоящее
лицо - лицо, которое обычно Джек так хорошо скрывал. Это было лицо
отчаянно несчастного человека, пойманного в ловушку зверя, которому не под
силу разобраться в ситуации и сдаться без потерь. Потом заработали мышцы:
они шевелились под кожей, рот безвольно дрожал, адамово яблоко подымалось
и опадало.
Смущение и удивление Венди отступили перед потрясением: Джек готов
был расплакаться. Ей приходилось видеть его плачущим, но с тех пор, как он
бросил пить, - ни разу... да и в те дни он плакал, только надравшись до
положения риз и исполнившись патетической жалости к себе. Он был жестким
парнем, натянутым, как кожа на барабане, и такая потеря контроля над собой
опять перепугала ее.
Он приблизился. На нижних веках уже набрякли слезы, голова
непроизвольно тряслась, словно тщетно пыталась прогнать эту бурю чувств,
грудь поднимали судорожные вздохи, слившиеся в мощный, мучительный всхлип.
Ноги, обутые в тапочки, споткнулись об останки радио, и Джек буквально
упал жене в объятия, та даже отшатнулась под тяжестью его тела. Ее обдало
