кровь, даже на луне.
Нет! Пусть он будет проклят, если убежит отсюда и вернется в Мэн с
этой болтающейся между ногами штукой. Только не он!
И потом, здесь эта шлюха.
Ее зовут Патриция Мак-Кадл, и Гард никогда еще в своей жизни не
встречал шлюху такого высокого класса.
У нее был контракт, основу которого составлял тезис: нет игры - нет
денег.
- Боже! - прошептал Гарднер и закрыл глаза руками. Он попытался
прогнать головную боль, отлично зная, что существует только одно
лекарство, но это лекарство одновременно является и отравой.
Он знал также, что все это очень плохо. Что его опять закручивает
циклон.
Джим Гарднер входил в состояние свободного падения.
Патриция Мак-Кадл была звездой их поэтического марафона. Ее ноги были
длинными, но излишне мускулистыми, нос - аристократическим, но несколько
длинноватым, чтобы считаться привлекательным. Однажды Гард мысленно
попытался поцеловать ее и ужаснулся: она могла бы проткнуть ему носом
щеку. Ее лицо было удлиненной формы, с короткими ресничками над серыми,
как дождливое небо, глазами. Любимые духи - "Мэйфлауэр".
В программу поэтического марафона она была включена в 1988 году,
когда один из шести поэтов, намеревавшихся принять участие в поездке,
повесился на галстуке в собственном сортире.
У Патриции было двенадцать публикаций, и ее стихи нравились публике.
В марафоне она увидела отличный способ рекламирования себя и вскоре сумела
возглавить это предприятие.
Она перепробовала в качестве участников марафона многих поэтов и
менее чем за тридцать шесть часов до его начала пригласила наконец Джима
Гарднера.
- Ты все еще пьешь, Джимми? - спросила она его при встрече. Джимми -
он ненавидел, когда его так называли. Большинство людей звали его Джим.
Джим - это было нормально. И редко кто называл его Гард - кроме него
самого... и Бобби Андерсон.
- Пью помаленьку, - ответил он. - Но не очень много.
- В это нелегко поверить, - холодно возразила она.
- Ты всегда была недоверчивой, Патти, - заметил он, зная, что она не
любит, когда ее так называют, еще больше, чем он имя Джимми. Ее
пуританская кровь восставала против подобной фамильярности.
- Ты спросила просто из любопытства, или же у тебя есть какое-нибудь
предложение?
Конечно, он знал, и она знала, что он знал, что они могут прийти к
соглашению, но соглашение это вылилось в несколько странную форму.
Это был не брачный контракт, но нечто в этом роде. Джим хотел
приобрести к зиме неновую, но хорошо работающую печку, Патриция Мак-Кадл
хотела приобрести себе поэта. Боясь, что он нарушит их устное соглашение,
в тот же день она прикатила к нему из Дерри с контрактом, отпечатанным в
трех экземплярах, и нотариусом. Гард был несколько удивлен, что она не
притащила с собой и второго нотариуса на случай, если первый, к примеру,
подвернет ногу.
Шутки в сторону. Он никак не мог сейчас разорвать этот чертов
контракт, потому что тогда ему не видать печки, как своих ушей. Более
того, эта стерва потащит его в суд и заставит платить не менее тысячи
долларов в качестве возмещения убытков, потому что в контракте было
записано однозначно, что он должен принимать участие в марафоне тридцать
(30) дней.
И потом, она обязательно будет преследовать его. Самой ей будет
казаться, что причиной этому принципы, но на самом деле все это будет
из-за того, что он однажды назвал ее Патти.
Ее муж умер десять лет назад, завещав ей кучу денег. Получив деньги,
она быстро стала известной покровительницей искусств и настоящей деловой
женщиной. Почему одни поэты всю жизнь проводят в безвестности, а другие,
как из рога изобилия, получают все мыслимые и немыслимые призы и награды?
Потому что над этими другими простирается длань такой вот Патриции
Мак-Кадл.
Если он разозлит ее, она может причинить ему много неприятностей. И
тогда, какие бы прекрасные стихи он не написал, они так и останутся
неопубликованными.
Так что потерпи, дружок, - подумал он. Потом заказал себе в номер
бутылку "Джонни Уокера" (о, этот могущественный, благословенный ЧЕК!) и
повторил вслух:
- Нужно потерпеть - и точка.
И все же мысли его возвращались к Бобби. Хорошо было бы позвонить ей
и сказать: Меня почти засосал циклон, Бобби, но я вовремя ухватился за
спасательный круг. Повезло, верно?
Ну и заткнись теперь. Ты сам кузнец своего счастья. Если бы ты был
сильным, Гард, то удача сопутствовала бы тебе. А так ты имеешь то, что
имеешь.
Джим заглянул в шкаф и поискал глазами, что можно было бы надеть
взамен испорченного выходного костюма, и выбрал потертые джинсы, легкую
летнюю рубашку и белые носки. Одевшись, он откусил кусочек лежащего на
столе несвежего сэндвича и отправился в ванную на поиски аспирина. Найдя
наконец упаковку, он проглотил сразу несколько таблеток. Посмотрел на
бутылку. Отвел взгляд. Пульсирующая боль в висках не утихала. Джим сел у
окна с блокнотом в руках и принялся обдумывать, что будет читать сегодня
вечером.
Сейчас все его стихи казались ему бездарными. Голова, не переставая,
болела. Он вспомнил, что однажды говорил ему доктор: Время от времени у
тебя будут жуткие головные боли, сынок. Но когда они возникнут, все равно
благодари Господа за то, что остался жив.
Трудно благодарить Господа, когда так адски болит затылок.
Он отложил блокнот в сторону и прикрыл глаза.
Я больше не перенесу этого.
Перенесешь.
Не перенесу. Здесь все в крови, даже луна. Я чувствую это, я почти
вижу это.
Не болтай чепухи! Возьми себя в руки!
- Я постараюсь, - прошептал он, не открывая глаз, и сам не заметил,
как через пятнадцать минут уже крепко спал, посапывая носом. Он уснул сидя
в кресле.
Перед выходом на сцену он, как всегда, немного волновался и, когда
пришла его очередь, чувствовал себя сперва как человек, страдающий
раздвоением личности, однако через несколько мгновений пришел в себя.
Аудитория сегодня была больше, чем обычно: в зале находилось порядка
ста человек. Множество глаз, которые, казалось, пожирали его. На память
пришла цитата из старины Т.Рекса: "Девочка, ты полюбила вампира, и сейчас
я ВЫПЬЮ ТВОЮ КРОВЬ!"
Начинай, Гард! Не заставляй их ждать.
Голос Бобби, прозвучавший в его голове, успокоил его.
Зал был ярко освещен. Он увидел Патрицию Мак-Кадл. На ней было
маленькое черное платье, стоившее никак не меньше трехсот долларов. Она
строго смотрела перед собой, чинно сложив руки на коленях. Гард подумал:
Она видит, что происходит, и ей все это не нравится. Ты только посмотри!
Она ждет моего провала!
Сукин сын, ты не заслуживаешь ничего другого, после того как посмел
назвать меня Патти! Давай же, Гарднер! Три сотни, которые я уже заплатила
тебе, - вполне сносная плата за эксклюзивное удовольствие видеть, как все
эти люди тебя освищут. Давай, начинай!
В зале пронесся легкий гул. Пауза затягивалась. Он, крепко стиснув
зубы, стоял на помосте, с легким удивлением рассматривая зрителей. И
вдруг, вместо того, чтобы слышать Бобби, Гарднер увидел ее.
Бобби находилась в Хейвене. Он увидел ее сидящей в кресле, одетой в
шорты и футболку. У ног ее спал Питер. Она держала в руках книгу, но не
читала ее, устремив свой взгляд в окно, в темноту, погруженная в
собственные мысли.
Он даже каким-то образом знал, о чем она сейчас думает. О чем-то, что
находится в лесу. О чем-то... что она нашла в лесу. Да, Бобби была сейчас
у себя дома, пытаясь разобраться, что же такое она нашла и почему так
устала. Она не думала о Джеймсе Эрике Гарднере, известном поэте.
И тут в голове его с бешеной скоростью закрутилась, повторяясь, одна
и та же мысль, как вспышка огня в ночи: Бобби в беде! Бобби ДЕЙСТВИТЕЛЬНО
В БЕДЕ!
Щелчок - и картинка в голове изменилась. Теперь Бобби была в подвале
дома, доставшегося ей по наследству от дяди. Она склонилась над каким-то
механизмом... Было темно, Гард не смог разглядеть, что именно она делает.
Но она определенно что-то делает, потому что из-под ее пальцев вылетают
голубые искры... Механизм был чем-то знаком Гарднеру, но...
Потом он услышал нечто еще более удивительное, чем голубые искры. Это
был Питер. Питер выл. Бобби не обращала на это внимания, что было непохоже
на нее. Она была целиком поглощена своим занятием...
Шум в зале нарастал, и видение исчезло.
Он мутным взглядом окинул лица зрителей. Многие из них выглядели
встревоженными. Он что, боится их? Боится? Но почему?
Только Патриция Мак-Кадл никак не выказывала волнения. Напротив, она
смотрела на него со странно спокойным удовлетворением, и это подтолкнуло
его.
Гарднер внезапно обратился к аудитории, удивляясь в душе, как
естественно и обыденно звучит его голос.
- Простите меня. Сегодня я хотел бы прочесть вам совершенно новые
стихи, но все никак не мог решиться. - Пауза. Улыбки. Чей-то смешок, в
котором явно прозвучала симпатия к нему. Тень гнева на лице Патриции
Мак-Кадл.
- Собственно, - продолжал он, - это не совсем так. Просто я решал:
стоит или не стоит читать эти стихи вам, но потом сделал выбор в вашу
пользу...
Еще чей-то смешок, другой, третий. Атмосфера разрядилась. Щеки Патти
покраснели, как помидор, и она так стиснула пальцы рук, что они побелели.
Не смотри на нее, Гард! Ты думаешь, что победил ее, и ты прав. Она
повержена. И все же не смотри на нее. Она тебе этого не забудет.
И не простит.
Но все это будет когда-нибудь потом. Сейчас же он открыл рукопись
своих стихов. Глаза его наткнулись на посвящение: Бобби, которая должна
первой прочесть их.
"Лейтон-стрит" - так назывались эти стихи. Это была улица в Юте, где
она выросла, улица, где произошло становление ее как писательницы -
простого автора простых рассказов. Гард знал, что она способна на большее,
но для этого ей нужно было бы покинуть Лейтон-стрит. На Лейтон-стрит она
потеряла горячо любимого отца и не менее горячо любимую мать. На
Лейтон-стрит она страдала от бессонницы, засыпая иногда в классе после
мучительной ночи, когда ей ни на минуту не удавалось сомкнуть глаз. На
Лейтон-стрит над ней был постоянный гнет тирании сестры Анны...
Анна.
Более, чем что-либо другое, Анна олицетворяла собой Лейтон-стрит.
Анна была тормозом для стремлений и возможностей Бобби.
Что ж, - подумал Гард. - Для тебя, Бобби. Только для тебя. И начал
читать "Лейтон-стрит" - спокойно, неторопливо, как если бы он не стоял на
сцене, а сидел в уютном кресле у себя дома.
Произведение было написано белым стихом. Верлибром.
Эта улица начинается там, где кончается жизнь.
Дети, живущие на ней, одеты в перелицованные тряпки.
Но, как и все дети в мире,
Они играют в "салочки" и "прятки".
Их беда только в том, что
Они никогда не увидят ничего,
кроме Лейтон-стрит...
Проходят дни, зима сменяет лето.
По радио они слышат про космические полеты и птеродактилей,
Но им так и не суждено увидеть самим, что же это такое.
Ведь их беда в том, что
Они никогда не увидят ничего,
кроме Лейтон-стрит...
Они вырастут, состарятся, и когда
Подойдут к последнему порогу,
За которым только вечность,
Они скажут:
Я так и не увидел ничего,
кроме Лейтон-стрит...
Он не пытался "играть" свои стихи, он просто как бы пересказывал их.
Большинство из тех, кто сегодня вечером пришел послушать поэтов, дружно
