жучков омывали мне лицо, пока я спал - несказанно приятно и покойно. Небо
было беззвездным, крайне невидимым и тяжелым. Я мог лежать там всю ночь
напролет, подставив лицо небесам, и мне это причинило бы вреда не больше,
чем укрывавший меня бархатный полог. Мертвые насекомые смешивались с моей
кровью; добавлялись порции живых москитов; по всему телу у меня пошел зуд,
и повсюду запахло удушливыми, жаркими, гнилыми джунглями - от корней
волос, от лица до пяток и пальцев ног. Я был, разумеется, босиком. Чтобы
осушить пот, я надел майку - всю в пятнах от насекомых - и снова улегся.
Клякса тьмы на черневшей дороге указывала, где спит Дин. Я слышал его
храп. Стэн тоже храпел.
Время от времени в городке мелькал тусклый свет - это шериф нес службу
со слабеньким фонариком, бормоча что-то себе под нос в ночных джунглях.
Потом я увидел, как его фонарик подергивается в нашу сторону, услышал его
шаги, мягко падавшие на подстилку из песка и растительности. Он
остановился и осветил машину. Я сел и посмотрел на него. Дрожащим, почти
жалобным и совершенно нежным голосом он спросил:
- Dormiendo? - показав на Дина посреди дороги.
- Si, dormiendo.
- Bueno, bueno(23), - пробормотал он, неохотно и печально отвернулся
и отправился дальше в свои одинокие обходы. В Америке таких милых
полицейских Господь никогда не создавал. Никаких подозрений, никакой
суеты, никаких придирок: он - хранитель спящего городка, и точка.
Я снова отправился на свою стальную постель и распластался на ней,
раскинув руки. Я не знал даже, что именно - прямо надо мной: ветви или
открытое небо, и мне это было безразлично. Я открыл рот и глубоко вдыхал
аромат джунглей. То был не воздух, вовсе не воздух, а осязаемая и живая
эманация деревьев и трясины. Мне не спалось. Где-то в чаще петухи начали
кукарекать зорю. По-прежнему ни воздуха, ни ветерка, ни росинки - та же
самая тяжесть Тропика Рака прижимала нас всех к земле, которой мы и
принадлежали до зуда. В небе не было ни намека на рассвет.
Вдруг я услышал, как в темноте яростно залаяли собаки, а затем
раздалось слабое чоканье конских копыт. Все ближе и ближе. Что за безумный
ночной всадник это может быть? И тут я увидел привидение: дикая лошадь,
белая как призрак, рысью бежала по дороге прямо на Дина. За нею, не
отставая, бежали и тявкали собаки. Их не было видно: старых, грязных
лесных собак, - но лошадь была белой как снег и огромной, и почти
светилась, и видеть ее было очень легко. Я совершенно не испугался за
Дина. Лошадь увидела его, переступила рядом с его головой, прошла, как
корабль, мимо машины, мягко ржанула и ушла сквозь город, досаждаемая
собаками, - прочокала к себе в джунгли на другой стороне, и слышал я
только, как слабый бой копыт таял в лесах. Собаки успокоились и сели
вылизываться. Что это была за лошадь? Что за миф и что за призрак, что за
дух? Я рассказал о ней Дину, когда тот проснулся. Он подумал было, что мне
приснилось. Затем и сам припомнил слабый сон о белой лошади, а я сказал
ему, что это был не сон.
Медленно проснулся Стэн Шепард. Малейшие движение - и мы вновь начали
обильно потеть. По-прежнему стояла непроглядная темень.
- Давайте заведем машину и слегка проветримся! - закричал я. - Я
подыхаю от жары.
- Правильно! - Мы с ревом вынеслись из городка дальше, по безумной
трассе, с разверающимися волосами. В серой дымке быстро наступил рассвет,
явив нам по обеим сторонам провалы густых болот с ветхими лесинами,
заплетенными лианами, кренившимися и клонившимися над запутанными
зарослями на дне. Некоторое время мы мчались прямо вдоль железнодорожных
путей. Впереди возникла странная антенна радиостанции в Куидад-Манте, как
будто мы оказались в какой-нибудь Небраске. Мы нашли бензоколонку и залили
полный бак, а последние ночные насекомые джунглей черной массой бросались
на лампочки и падали, трепеща, к нашим ногам большими корчившимися
грудами: у некоторых бабочек крылья размахом в добрые четыре дюйма, другие
ужасные стрекозы так огромны, что им впору питаться птичками, тысячи
гигантских москитов, всевозможных безымянных паукообразных. Я скакал по
всей мостовой, боясь на них наступить; все закончилось тем, что я засел,
поджав ноги, в машине, испуганно поглядывая на землю, где они копошились
вокруг наших колес.
- Ну поехали же! - вопил я. Дина и Стэна жучки вовсе не беспокоили:
они спокойно выпили по паре бутылочек апельсинового сока и отшвырнули их
подальше от холодильника. Их майки и штаны, как и у меня, были мокры от
крови и черны от раздавленных тварей. Мы глубоко вдыхали вонь нашей одежды.
- Знаешь, мне этот запах начинает нравиться, - сказал Стэн. - Я себя
уже больше не чувствую.
- Этот запах - странный и хороший, - сказал Дин. - Не буду снимать
майку до самого Мехико, я хочу впитать его в себя и запомнить. - И мы
понеслись дальше, творя воздух для своих горячих, запекшихся лиц.
Потом впереди стали неясно вырисовываться горы, сплошь в зелени. Одолев
этот подъем, мы снова окажемся на огромном центральном плато, а там уж
дорога поведет нас прямо к Мехико. Одним махом мы воспаряли на высоту пять
тысяч футов - по окутанным туманом перевалам, что вьются над дымящимися
желтыми ручейками в миле под нами. То была великая река Моктесума. Индейцы
вдоль дороги стали крайне зловещими на вид. Они были нацией в себе -
горные индейцы, оторванные от всего, кроме Панамериканского Шоссе. Они
были низкорослы, приземисты и темны, со скверными зубами; на спинах они
перетаскивали невообразимые тяжести. На другой стороне бездонных, заросших
зеленью ущелий, на отвесных склонах мы видели лоскутки огородов. Индейцы
ползали вверх и вниз по этим кручам и обрабатывали землю. Дин ехал со
скоростью пять миль в час, чтобы лучше все видеть.
- Ух ты, никогда не думал, что такое еще бывает! - В вышине, на самой
высокой вершине, величественной, как любой из пиков Скалистых Гор, мы
увидели заросли бананов. Дин даже вылез из машины, чтобы показать их нам,
и стоял, потирая себе живот. Мы были на горном уступе, где над мировой
пропастью прилепилась крытая соломой лачужка. От солнца загоралась
золотистая дымка, заволакивая собой вид на Моктесуму, - теперь до реки
было больше мили вниз.
Во дворике перед хижиной стояла индейская девочка годиков трех, засунув
пальчик в рот и разглядывая нас широко открытыми карими глазами.
- Вероятно, за всю ее жизнь здесь еще никто ни разу не останавливался!
- выдохнул Дин. - При-вет, малютка. Ну, как дела? Мы тебе нравимся? -
Малютка застеснялась, отвернулась и надула губки. Мы заговорили между
собой, и она снова стала нас изучать с пальчиком во рту. - Эх-х, жалко, у
меня нет ничего, чтобы ей подарить! Подумай только, родиться и жить всю
жизнь на этом уступе: этот вот уступ и есть вся твоя жизнь. Ее отец,
наверное, спускается по веревке в ущелье и вытаскивает из пещеры свои
ананасы, и рубит дрова на восьмидесятиградусной круче, а под ним такая
бездна. Она никогда, никогда отсюда не уедет и никогда ничего не узнает об
окружающем мире. Вот это народ! Вообрази, какой у них, должно быть, дикий
вождь! Вдали от дороги, вон за тем утесом, за много миль отсюда они,
возможно, еще дичее и страннее, да-а, потому что Панамериканское Шоссе
несет хоть какую-то цивилизацию этому придорожному народу. Ты заметь
капельки пота у нее на лбу, - показал мне Дин со страдальческой гримасой.
- Не такой пот, как у нас, он маслянистый, и он никогда не высохнет,
потому что здесь жарко круглый год, и она не знает ничего про не-пот, она
с потом родилась, с потом и умрет. - Капли у нее на лобике были тяжелыми,
вялыми, они не стекали вниз: они просто застыли и поблескивали очищенным
оливковым маслом. - А что это способно сделать с их душами! Как они
должны отличаться от нас в своих личных заботах, и в оценках, и в
желаниях! - Дин ехал дальше, раскрыв благоговейно рот, на десяти милях в
час, полнясь желанием разглядеть буквально каждое человеческое существо на
этой дороге. Мы взбирались все выше и выше.
Пока мы карабкались вверх, воздух становился все холоднее, и
девочки-индианки на дороге уже кутали головы и плечи в платки. Они
отчаянно махали нам; мы остановились узнать, в чем дело. Они хотели
продать нам маленькие кусочки горного хрусталя. Своими огромными, карими,
невинными глазами они смотрели на нас с такой душевной силой, что ни у
кого не возникло ни малейшего грешного помысла, более того - они были еще
очень юны, многим - лет по одиннадцать, а выглядели на все тридцать.
- Посмотри на эти глаза! - выдохнул Дин. Как глаза Пречистой Девы,
когда та была ребенком. Мы видели в них нежный и всепрощающий взгляд
Иисуса. Они, не отрываясь, заглядывали нам прямо в дущу. Мы протирали свои
бегавшие голубые глаза и встречали блеск их взгляда вновь - он все же
проникал в нас, гипнотизируя и сожалея. Когда они начинали говорить, то
становились вдруг назойливыми и почти что глупыми. В своем молчании они
оставались сами собой. - Они совсем недавно научились торговать этими
кристаллами, ведь шоссе проложили лишь каких-то десять лет назад - а до
этого времени весь народ, должно быть, просто молчал.
Девочки с причитаниями обступили машину. Одна, особенно грустная и
настойчивая, вцепилась Дину в потную руку. Она лепетала что-то по-индейски.
- Ах да, ах да, милая, - ответил Дин нежно и почти печально. Он вышел
из машины, покопался в багажнике в своем драном чемодане - все в том же
старом измученном американском чемодане - и извлек оттуда наручные часы.
Потом показал их ребенку. Та заскулила от радости. Остальные столпились в
изумлении вокруг.
Затем Дин стал рыться в маленькой ладошке, ища "самый милый, самый
чистый, самый маленький хрусталик, который она сама нашла в горах для
меня". Он нашел такой камушек - не больше ягодки. И протянул ей
покачивавшиеся на ремешке часы. Их рты округлились как у детишек в хоре.
Счастливица прижала часы к лохмотьям на груди. Они дотрагивались до Дина и
благодарили его. Тот стоял среди них, запрокинув изможденное лицо к небу,
ища глазами следующий - высочайший и окончательный - перевал; он казался
Пророком, сошедшим к ним. Потом снова сел в машину. Девочкам так не
хотелось, чтобы мы уезжали. Невероятно долго, пока мы взбирались по
прямому отрезку дороги, они всё махали нам и бежали следом за машиной.
- Ах, у меня сердце разрывается! - воскликнул Дин, ударив себя
кулаком в грудь. - Сколько они еще будут выражать нам свою
признательность и восхищение?
Что станет с ними? Неужели они попытаются бежать за машиной до самого
Мехико, если мы поедем достаточно медленно?
- Да, - ответил я, ибо я знал.
Мы достигли головокружительных высот Восточной Сьерра-Мадре. Банановые
деревья золотом поблескивали в дымке. Великие туманы разверзались за
каменными стенами, что тянулись вдоль края пропасти. Моктесума тонкой
золотой ниткой вилась внизу по зеленой подстилке джунглей. Мимо
прокатывались странные городки на перекрестках этой вершины мира, индейцы
в накидках наблюдали за нами из-под полей своих шляп и rebozos. Жизнь была
плотной, темной, древней. Ястребиными глазами они смотрели на Дина,
торжественного и обезумевшего за своим неистовым рулем. Все они
протягивали к нам руки. Они сошли с дальних гор и из высоких селений,
чтобы протянуть руки за тем, что, по их мнению, могла предложить
цивилизация - им никогда и присниться не могли ее уныние и жалкие
разбитые иллюзии. Они не знали, что появилась бомба, от которой могут
треснуть и превратиться в кучи мусора все наши мосты и дороги, а мы можем
однажды сами стать такими же нищими, как и они, и тянуть свои руки точно,
точно так же. Наш поломанный "форд", старенький "форд" шедшей к
процветанию Америки тридцатых годов, продребезжал сквозь них и скрылся в
облаке пыли.
Мы достигли подступов к последнему плато. Солнце стало червонным,
воздух - остро синим, а пустыня с ее случайными речонками - буйством
песчаного жаркого пространства и внезапных библейски тенистых куп. Дин
теперь спал, а Стэн вел машину. Появились пастухи, одетые как в первые
