времена - в длинные колышущиеся хламиды, женщины несли золотые тюки
кудели, мужчины - посохи. Пастухи сидели под громадными деревьями посреди
мерцающей пустыни и совещались, овцы толпились на солнцепеке и вздымали за
собою пыль.
- Чувак, чувак, - завопил я Дину, - проснись и посмотри на пастухов,
проснись и посмотри на этот золотой мир, из которого пришел Христос, - ты
же можешь это увидеть своими глазами!
Он оторвал голову от сиденья, окинул одним беглым взглядом всю эту
картину в угасавших лучах красного солнца и упал назад. Проснувшись, он
мне ее всю подробно описал и добавил:
- Да, чувак, я рад, что ты велел мне это посмотреть. Ох, Господи Боже
мой, что же мне делать? Куда же я пойду? - Он тер себе живот, возводил
покрасневшие глаза к небесам, он почти что плакал.
Неотвратимо близился конец нашего путешествия. По обеим сторонам
простирались широкие поля; благородный ветер насквозь продувал огромные
деревья в разбросанных рощах и пролетал над старыми миссионерскими
постройками, становившимися оранжево-розовыми в позднем свете солнца.
Облака были близки, громадны и розовы.
- Мехико к закату! - Мы одолели их - эти девятнадцать сотен миль, от
полуденных дворов Денвера до сих необозримых ветхозаветных просторов мира,
- - а теперь приближались к концу дороги.
- А не снять ли нам насекомые майки?
- Не-а, давай въедем в них прямо в город, и ну его все на фиг. - И мы
въехали в Мехико.
Недлинный горный проход неожиданно вывел нас на высоту, с которой
открывался вид на весь Мехико, распростертый в своем вулканическом кратере
под нами, извергая столбы городского дыма, обозначенный огоньками,
зажегшимися в ранних сумерках.
Вниз, к нему ринулись мы, по Бульвару Инсургентов, к самому сердцу
города, к Реформе. На громадных, унылых площадках пацаны играли в футбол и
поднимали тучи пыли. Нас нагоняли таксисты и интересовались, не нужны ли
нам девочки. Нет, девочки нам сейчас были не нужны. По равнине тянулись
длинные, полуобвалившиеся глинобитные трущобы; в быстро гасших переулочках
мы видели какие-то одинокие фигуры. Скоро настанет ночь. Но вот город
взревел, и мы вдруг поехали мимо забитых людьми кафе, театров, мимо
множества огней. Нам что-то вопили мальчишки-газетчики. Мимо слонялись
механики - босиком, с разводными ключами и ветошью. Безумные босоногие
индейцы-шоферы проскакивали у нас под самым радиатором, окружали нас,
гудели и превращали уличное движение в настоящий кавардак. Шум стоял
неописуемый. На мексиканские машины не ставят глушителей. На клаксоны все
жмут злорадно и подолгу.
- Уии! - вопил Дин. - Берегись! - Он зигзагом бросил наш "форд"
сквозь общий поток, он играл со всеми. Он вел машину как индеец. Он выехал
на круглый парадный проезд по Бульвару Реформа и покатился по нему, а все
восемь спиц этого гигантского колеса выстреливали в нас машинами во всех
направлениях - слева, справа, izquiedra, прямо в лоб, а он вопил и
подпрыгивал от восторга: - Вот о таком уличном движении я всегда мечтал!
Все едут! - Мимо вихрем пронеслась карета скорой помощи. Американские
скорые рвутся вперед и лавируют в потоке машин с завывающими сиренами,
великолепные знаменитые же кареты индейцев-феллахов просто проносятся по
городским улицам на восьмидесяти милях в час, и остальным приходится лишь
уворачиваться, а те не тормозят ни перед кем и ни при каких
обстоятельствах и летят прямо насквозь. Мы видели, как скорая, виляя,
скрылась из глаз в расступившейся плотной уличной толчее на своих
расшатанных колесах. Все водители были индейцы. Пешеходы, даже старушки,
бегом бежали к автобусам, которые никогда не останавливались. Молодые
дельцы Мехико на спор целыми взводами догоняли автобусы и атлетически
заскакивали в них на ходу.
Шоферы автобусов были босы, безумны, они криво ухмылялись и,
сгорбившись, плотно сидели в своих майках за здоровенными низкими рулевыми
колесами. Над ними горели иконки. Свет в автобусах был коричневым и
зеленоватым, и темные лица на деревянных скамьях были четко очерчены.
В центре Мехико со главному променаду канали тысячи хипстеров в
обвисших соломенных шляпах и пиджаках с длинными лацканами, надетых на
голое тело:
некоторые торговали распятиями, а в переулках - травой, некоторые
молились в битовых часовенках рядом с сараями мексиканских варьете.
Некоторые тупички были просто помойками с открытыми сточными канавами, и
маленькие дверцы вели с них прямо в саманные бары размером со стенной
шкаф. Чтобы взять стакан, приходилось перепрыгивать канаву, а на дне этого
рва лежало древнее озеро ацтеков. Из бара на улицу можно было выбраться,
лишь прижимаясь спиной к стене. Кофе здесь варили с ромом и мускатным
орехом. Отовсюду ревело мамбо. Сотни шлюх выстраивались вдоль темных и
узких улочек, и их скорбные глаза блестели нам в ночи. Мы бродили как в
лихорадке, как лунатики. Ели прекрасные бифштексы по сорок восемь центов в
мексиканском кафетерии, выложенном странным кафелем, где несколько
поколений музыкантов стояли за одной громадной маримбой - и пели бродячие
гитаристы, и старики на углах дудели в трубы. По кислой вони узнавались
забегаловки, где давали пульку - граненый стакан кактусового сока, всего
за два цента. Ничего не останавливалось; улицы жили всю ночь. Спали нищие,
завернувшись в содранные с заборов афиши. Целыми семьями они сидели на
тротуарах, играя на маленьких дудочках и хмыкая себе всю ночь напролет.
Торчали их босые пятки, горели их мутные свечки, все Мехико было одним
огромным табором богемы. На перекрестках старухи разрезали вареные говяжьи
головы, оборачивали кусочки тортильями и подавали их с горячим соусом на
салфетках из газет. Таков был великий и окончательно дикий, не знающий
запретов город детей-феллахов, который, как мы знали, мы обязательно
обретем в конце дороги. Дин проходил сквозь это все, и руки болтались у
него по бокам как у зомби, рот был раскрыт, глаза блестели - это было его
драное и святое паломничество, длившееся до самой зари, когда посреди поля
какой-то мальчишка в соломенной шляпе хохотал, болтал и хотел погонять с
нами мячик, ибо ничего никогда не кончается.
Потом у меня сделался сильный жар, я стал бредить и потерял сознание.
Дизентерия. Я вынырнул из темной круговерти своего разума и понял, что
лежу на кровати в восьми тысячах футов над уровнем моря, на крыше мира: я
знал, что прожил целую жизнь и еще множество других жизней в бренной
атомистической шелухе собственной плоти и что перевидел уже все сны. И еще
я видел, как Дин склонился над кухонным столом. Это было несколько ночей
спустя, и он уже уезжал из Мехико.
- Чего ты делаешь, чувак? - простонал я.
- Бедняжка Сал, бедняжка, захворал. Ничего, Стэн о тебе позаботится. А
теперь слушай, если можешь услышать в своей болезни: здесь я все-таки
получил развод от Камиллы и теперь возвращусь к Инез в Нью-Йорк, еду
сегодня вечером, если машина выдержит.
- И все это заново? - вскричал я.
- И все это заново, дружище. Надо возвращаться к собственной жизни.
Хотелось бы остаться с тобой. Буду молиться, чтобы попробовать вернуться.
- Меня схватили спазмы в животе, я скорчился и застонал. Когда же я снова
поднял глаза, благородный храбрый Дин стоял со своим старым поломанным
чемоданом и глядел на меня сверху. Я больше не знал его, и он знал это, и
сочувствовал мне, и натянул одеяло мне на плечи.
- Да, да, да, я сейчас же должен ехать. Старая горячка Сал, до
свиданья. - И он ушел. Двенадцать часов спустя, в своей жалкой лихорадке
я, наконец, пришел к пониманию того, что его нет. К тому времени он в
одиночестве уже гнал машину обратно по банановым горам, именно в это
ночное время.
Когда мне стало лучше, я осознал, что он за крыса, но тогда же мне
пришлось понять и невообразимую сложность всей его жизни: как он должен
был меня здесь бросить, больного, чтобы сладить со своими женами и со
своими бедами.
- Ладно, старина Дин, я ничего не скажу.
ЧАСТЬ ПЯТАЯ
Дин уехал из Мехико и в Грегории снова встретился с Виктором, и допихал
свою колымагу до самого Лейк-Чарльза, Луизиана, где задняя часть, в конце
концов, действительно отвалилась прямо на дорогу, как он всегда и ожидал.
Поэтому Дин послал Инез телеграмму, и та отправила ему денег на авиабилет,
и остаток пути он пролетел. Прибыв в Нью-Йорк со свидетельством о разводе
на руках, он взял Инез, и они немедленно отправились в Ньюарк и там
женились, и той же самой ночью, сказав ей, что все в порядке, и чтобы она
не беспокоилась, и делая логичным то, в чем не было ни порядка, ни логики
- а только не поддающиеся оценке прискорбные напряги, он прыгнул в
автобус и отчалил через весь ужасающий континент в Сан-Франциско - снова
к Камилле и к двум девочкам-малышкам. Итак, он был теперь трижды женат,
дважды разведен и жил со своей второй женой.
Осенью я и сам двинулся из Мехико домой, и как-то ночью, сразу за
ларедской границей, в Дилли, Техас, стоял на горячей дороге под дуговой
лампой, о которую бились летние бабочки, как вдруг услышал шаги из темноты
за кругом света, глядь - мимо ковыляет высокий старик с развевающимися
сединами и мешком за спиной; завидя меня, он произнес:
- Иди, стенай по человеку, - и сгинул в свою тьму. Означало ли это,
что мне, наконец, следует пешком отправиться в свое паломничество по всем
темным дорогам Америки? Я затрясся и поспешил в Нью-Йорк, и однажды ночью
стоял на темной улочке Манхэттена и кричал в окно квартиры, где, как я
полагал, пьянствуют мои друзья. Но из окна высунулась головка хорошенькой
девушки и спросила:
- Да? Кто там?
- Сал Парадайз, - ответил я и услышал, как имя мое эхом разнеслось по
печальной и пустой улице.
- Поднимайся сюда, - позвала она. - Я как раз варю горячий шоколад.
- И вот я поднялся, и там была она - девушка с чистыми и невинными
милыми глазами, которые я всегда искал, и так долго к тому же. Мы
уговорились любить друг друга безумно. Зимой мы собирались переехать в
Сан-Франциско со всеми нашими битыми пожитками и ломаной мебелью на
каком-нибудь грузовичке-драндулете. Я написал Дину и рассказал ему об
этом. В ответ он прислал громаднейшее письмо в восемнадцать тысяч слов
длиной - всё про свои молодые годы в Денвере, и сказал, что приедет за
мною, и лично выберет нам старый грузовик, и отвезет нас домой. У нас
оставалось шесть недель, чтобы скопить на машину, мы начали работать и
считать каждый цент. Как вдруг Дин все равно приехал, на пять с половиной
недель раньше, и ни у кого не было никаких денег, чтобы осуществить этот
план.
Я вышел как-то погулять среди ночи и вернулся к моей девочке, чтобы
рассказать ей, чего я надумал за прогулку. Она встретила меня в темной
маленькой прихожей со странной улыбкой. Я что-то начал ей рассказывать,
как вдруг заметил необычную тишину в комнате, осмотрелся и увидел на
радиоприемнике потрепанную книжку. Я знал, что это была "высокая
полуденная вечность" Дина - Пруст. Словно во сне я увидал, как он и сам
выходит на цыпочках из комнаты в одних носках. Он уже не мог
разговаривать. Он подпрыгивал и смеялся, он заикался, махал руками и
говорил:
- Ах... ах... вы должны слушать и услышать. - Мы слушали, навострив
уши. Но он забыл, что хотел сказать. - На самом деле, послушайте... кхм.
Смотри, дорогой Сал... милая Лаура... я приехал... меня нет... но
погодите, ах да. - И он с каменистой печалью уставился на свои руки. -
Не могу больше говорить... вы понимаете, что это... или может быть... Но
слушайте! - Мы слушали. -Вы же видите... больше не нужно
разговаривать... и далее.
- Но почему ты приехал так рано, Дин?
- Ах, - ответил он, взглянув на меня как будто впервые, - так рано,
да. Мы...
мы узнаем... то есть, я не знаю. Я приехал поездами... в теплушках... в
старых жестких вагонах... Техас... всю дорогу играл на флейте и на
деревянной окарине.
- И он вытащил свою новую дудочку. На ней он сыграл несколько
