бы издалека. Но вскоре он уже собрался, взбодрился и принялся готовить ужин,
напевая у плиты, как миллионер, топая бутсами по гулкому деревянному полу,
поправляя букеты цветов в глиняных кувшинах, кипятя чайник, перебирая струны
гитары, пытаясь развеселить меня, - я же лежал, грустно уставясь в холщовый
потолок. Последний наш вечер, - чувствовали мы оба.
- Интересно, кто из нас раньше умрет, - размышлял я вслух. - Кто бы то
ни был, - вернись, о тень, и дай оставшимся ключи.
- Ха! - Он принес мне ужин; мы сели по-турецки и поужинали, как и в
прежние вечера: в древесном океане бушует ветер, а мы знай жуем свою добрую
скромную скорбную пищу, пищу бхикку. - Ты только подумай, Рэй, о том, как
тут все было, на этом холме, тридцать тысячелетий назад, во времена
неандертальцев. Знаешь, в сутрах сказано, что в те времена жил свой Будда,
Дипанкара?
- Тот, что всегда молчал!
- Только представь себе этих просветленных обезьянолюдей, как они сидят
у гудящего костра вокруг своего Будды, который все знает и ничего не
говорит.
- А звезды были такими же, как сейчас.
Позже подошел Шон, посидел с нами и коротко, грустно поговорил с Джефи.
Все кончилось. Потом пришла Кристина с обоими детишками на руках, она была
сильная и без труда взбиралась на гору с тяжелой ношей. Той ночью, засыпая
под розовым кустом, я горевал о внезапной холодной тьме, опустившейся на
нашу хижину. Это напоминало мне первые главы из жизнеописания Будды, когда
он решает покинуть дворец, бросает безутешную жену, дитя и несчастного отца
и удаляется на белом коне, чтобы в лесах остричь свои золотые волосы, и
отсылает коня с рыдающим слугою домой, и пускается в скорбное путешествие по
лесу в поисках вечной истины. "Как птицы, что днем сбираются на деревьях, -
писал Ашвагхоша почти через два тысячелетия, - а ночью исчезают вновь -
таковы и разлуки этого мира".
На следующий день я решил преподнести Джефи какой-нибудь странный
напутственный подарок, но ни денег, ни идей особых не было, так что я взял
бумажку, крохотную, не больше ногтя большого пальца, и аккуратно вывел на
ней печатными буковками: "ДА ПРЕБУДЕТ С ТОБОЙ СОСТРАДАНЬЕ, ГРАНИЛЬЩИК
АЛМАЗОВ"; прощаясь на пристани, я вручил ему эту бумажку, он прочел, положил
в карман, ничего не сказал.
А вот последнее из деяний его в Сан-Франциско: Сайке наконец смягчилась
и послала ему записку: "Встретимся на корабле в твоей каюте, и ты получишь
то, чего хотел", или что-то в этом роде, поэтому никто из нас не поднялся на
борт, где Сайке в каюте ожидала его для последней страстной сцены. На борт
был допущен один только Шон - на всякий случай, мало ли что. И вот, когда мы
все помахали и ушли, Джефи и Сайке предположительно занялись любовью, после
чего она разрыдалась и стала требовать, чтобы ее тоже взяли в Японию;
капитан приказал всем провожающим сойти на берег, но она не слушалась;
кончилось тем, что, когда корабль уже отчаливал, Джефи вышел на палубу с
Сайке на руках и скинул ее прямо на пристань, а Шон поймал ее там. И хотя
это не вполне соответствовало идее состраданья, гранильщика алмазов, все
равно это было хорошо, ведь он хотел добраться до того берега и заняться
своим делом. А делом его была Дхарма. И поплыл корабль через Голден-Гейт на
запад, на запад, среди серых, глубоких тихоокеанских зыбей. Плакала Сайке,
плакал Шон, всем было грустно.
Уоррен Кофлин сказал:
- Чует мое сердце, сгинет он где-нибудь в Центральной Азии, будет
ходить с караваном яков из Кашгара в Ланчжоу мимо Лхасы, торговать воздушной
кукурузой, английскими булавками и разноцветными нитками, временами залезая
на Гималаи, а в конце концов поможет достичь просветления Далай-ламе и всей
компании на много миль вокруг, и больше о нем никто ничего не услышит.
- Ну нет, - сказал я, - он слишком нас любит.
- Все равно все кончается слезами, - сказал Альва.
31
Теперь, словно Джефи указывал мне пальцем путь, я двинулся на север к
своей горе.
Было утро 18 июня 1956 года. Спустившись с холма, я попрощался с
Кристиной, поблагодарил ее за все и потопал по дороге вниз. Она помахала мне
из заросшего травой двора. "Ну вот, все уехали, теперь будет одиноко,
никаких праздников по выходным". Ей в самом деле все это нравилось. Так и
стояла она во дворе, босиком, с босоногой малышкой Праджной, пока я уходил
по конскому выгону.
Дорога на север оказалась легкой, будто мне помогало напутствие Джефи
поскорее добраться до горы. На шоссе 101 меня моментально подобрал
преподаватель общественных наук, родом из Бостона - он пел на Кейп-Коде, а
вчера на свадьбе брата упал в обморок из-за того, что постился. Он высадил
меня в Кловердейле, где я купил припасов в дорогу: салями, кусок чеддера,
крекеры и кое-что на десерт; все это я аккуратненько завернул в свои
пакетики. С прошлого похода у меня еще оставались орехи с изюмом. "Мне-то
они на пароходе ни к чему," - сказал Джефи. С приступом грусти вспомнил я,
как серьезно относился он всегда к вопросам еды; хотел бы я, чтобы весь мир
так серьезно относился к еде, вместо того чтобы заниматься дурацкими
ракетами, машинами, взрывчаткой, изводить на это деньги, которые можно было
потратить на что-нибудь вкусное, а в результате только снести башку себе и
другим.
Позавтракав за гаражами, я прошел около мили до моста через Русскую
реку, где проторчал в серой мгле часа три. Но неожиданно какой-то фермер, с
женой, ребенком и передергивавшим лицо нервным тиком, подбросил меня до
небольшого городка Престона, где один дальнобойщик предложил подвезти меня
до Эврики ("Эврика!" - вскричал я); потом мы разговорились, и он сказал:
"Блин, такая скучища гнать всю ночь напролет одному, мне бы с кем-нибудь
побазарить, хочешь, поехали до Крессент-сити?" Это было не совсем по дороге,
но дальше на север, чем Эврика, и я согласился. Звали его Рэй Бретон, мы
гнали всю ночь, двести восемьдесят миль, под сплошным дождем, он болтал без
умолку, рассказал мне всю свою жизнь, про всех своих братьев, жен, сыновей,
про отца тоже, а в Гумбольдтовском секвойном лесу, в ресторанчике под
названием "Арденнский лес", я великолепно поужинал: жареные креветки, на
десерт огромный клубничный пирог с ванильным мороженым и гигантская порция
кофе, и все это за его счет. Я перевел разговор с его личных проблем на
"последние вопросы", и он сказал: "Да, добрые люди будут на небесах, они
вообще с самого начала на небесах", - по-моему, очень мудро.
К рассвету, преодолев дождливую ночь, мы прибыли в затянутый серым
туманом приморский городишко Крессент-сити, припарковали грузовик в песке
возле пляжа и часок поспали. Затем он купил мне завтрак (блины и яичница;
ему, должно быть, порядком надоело платить за меня), мы расстались, и я стал
выбираться из Крессент-сити на шоссе 199, ведущее на восток, чтобы вернуться
на главную автостраду 99, которая вынесет меня к Портленду и Сиэтлу быстрее,
чем более живописная, но медленная дорога вдоль побережья.
Тут вдруг я ощутил такую свободу, что пошел не по той стороне дороги и
оттуда голосовал, - шел, как китайский святой, в Никуда, низачем, просто шел
на свою гору радоваться. Бедный маленький ангельский мир! Мне вдруг стало
все равно: подумаешь, и пешком дойду. Но именно потому, что я шел,
пританцовывая, по другой стороне, и мне было наплевать, - мне немедленно
стало везти. Остановился рабочий с золотых приисков, с маленьким трактором
впереди, который вел его сын, и мы долго беседовали о лесах, о горах Сискийу
(по которым продвигались к Грантс-Пасс, штат Орегон), о том, как надо печь
рыбу: он сказал, что надо разжечь костер в чистом желтом песке у ручья,
потом отгрести угли, зарыть рыбу в песок и оставить на несколько часов, а
потом откопать и счистить песок. Мой рюкзак и мои планы весьма
заинтересовали его.
Он выкинул меня в горной деревушке, очень похожей на Бриджпорт,
Калифорния, где мы с Джефи грелись на солнышке. Я отошел на милю и прилег
вздремнуть в лесу, в самом сердце гор Сискийу. Проснулся я в неведомом
китайском тумане, с чрезвычайно странным чувством. Отправился дальше тем же
манером, по неправильной стороне; от Керби до Грантс-Пасса меня вез
блондин-торговец подержанными автомобилями, а потом, после того как жирный
ковбой за рулем грузовика с гравием, злорадно ухмыляясь, нарочно чуть не
наехал на мой рюкзак, подобрал меня печальный парнишка-лесоруб в каске,
мчавшийся с огромной скоростью по сонной долине, то взлетающей вверх, то
ныряющей вниз, до Каньонвилла, где, как во сне, остановился шизовый
грузовик-магазин, полный перчаток и рукавиц на продажу, и шофер, дружелюбный
Эрнест Петерсен, всю дорогу болтая (причем настоял, чтобы я сел на сиденье
лицом к нему, так что ехать пришлось спиной вперед), довез меня до Юджина,
штат Орегон. Он говорил обо всем на свете, дважды купил мне пива, несколько
раз останавливался на заправках и развешивал свой товар.
"Мой отец был великий человек, - заметил он, между прочим, - он
говорил: в этом мире больше козлов, чем коз". Он был страстный болельщик,
ходил на соревнования с секундомером и бесстрашно и независимо разъезжал на
собственном грузовике, игнорируя местные попытки записать его в профсоюз.
На алом закате мы распрощались у прелестного пруда в окрестностях
Юджина, где я собрался ночевать. Я расстелил спальник под сосной в густых
зарослях, через дорогу от уютных пригородных коттеджиков, откуда меня не
могли увидеть, да и как они могли увидеть, если все равно смотрели
телевизор. Я поужинал и проспал двенадцать часов, только один раз проснулся
среди ночи, чтоб намазаться средством от комаров.
Утром моему взору предстало мощное начало Каскадов, того самого горного
хребта, на северном краю которого, возле самой Канады, в четырехстах милях
отсюда, находилась моя гора. Утренний ручей оказался мутным - через дорогу
лесопилка. Я умылся в ручье и отправился в путь, кратко помолившись над
четками, теми, что подарил мне Джефи на привале на горе Маттерхорн: "Поклон
пустоте божественной бусины Будды".
На открытом шоссе меня тут же подхватили два крутых молодчика и довезли
до окрестностей Джанкшн-сити, где я выпил кофейку, прошел пешком пару миль
до придорожного кафе поприличнее, поел блинов и зашагал дальше по каменистой
обочине, раздумывая, доберусь ли когда-нибудь до Портленда, не говоря уже о
Сиэтле; тут меня подобрал смешной светловолосый человечек, маляр, в
заляпанных краской башмаках, у него было четыре пинтовых банки холодного
пива, потом он останавливался у придорожной таверны, потому что хотел еще
пива, в конце концов мы оказались в Портленде и неслись по гигантским вечным
мостам, которые расходились за нашей спиной, пропуская крановые баржи в
дымный речной портовый город, окруженный поросшими сосною горами. В центре
Портленда я сел на двадцатипятицентовый автобус до Ванкувера, штат
Вашингтон, там съел кони-айлендский гамбургер - и опять на шоссе 99, где
меня взял милый молодой усатый оки-бодхисаттва с одной почкой и сказал: "Вот
здорово, теперь есть с кем поговорить", и везде, где мы останавливались
выпить кофе, ужасно серьезно играл в пинбол; кроме того, он подбирал всех
стопщиков: сначала здоровенного, растягивающего слова оки из Алабамы, потом
безумного матроса из Монтаны, развлекавшего нас мудреными беседами, и так,
на скорости восемьдесят миль в час, мы выскочили к Олимпии, штат Вашингтон,
а оттуда, по извилистым лесным дорогам - к военно-морской базе в Бремертоне,
Вашингтон, и теперь все, что отделяло меня от Сиэтла - был
