неприятного замешательства.
- Видишь, - продолжал он, - у нас есть только два выбора. Мы или
принимаем все, как реальное, наверняка, или мы этого не делаем. Если мы
следуем первому, то мы кончаем тем, что до смерти устаем от самих себя и
от мира. Если мы последуем второму и сотрем личную историю, мы создадим
туман вокруг нас, очень восхитительное и мистическое состояние, в котором
никто не знает, откуда выскочит заяц, даже мы сами.
Я стал говорить о том, что стирание личной истории лишь увеличит наше
чувство незащищенности.
- Когда ничего нет наверняка, мы остаемся алертными, навсегда на
цыпочках, - сказал он. - не знать, за каким кустом прячется заяц, более
восхитительно, чем вести себя так, как если бы мы знали все.
Он больше ни слова не говорил в течение очень долгого времени. Может
быть, час прошел в полном молчании. Я не знал, что спрашивать. Наконец, он
поднялся и попросил меня подвезти его в ближайший город.
Я не знал, почему, но наш разговор опустошил меня. У меня было такое
чувство, будто бы я вот-вот засну. Он попросил меня остановиться по пути и
сказал, что если я захочу расслабиться, то я должен забраться на плоскую
вершину небольшого холма в стороне от дороги и лечь на живот головой к
востоку. В его голосе, казалось, ощущалась спешка. Я не хотел спорить или,
может быть, я просто был настолько усталым, что не мог даже говорить. Я
забрался на холм и сделал так, как он предписывал.
Я спал только две или три минуты, но этого было достаточно, чтобы моя
энергия возобновилась. Мы приехали к центру города, где он попросил меня
ссадить его.
- Возвращайся, - сказал он, выходя из машины. - обязательно
возвращайся.
3. УТРАЧИВАНИЕ ВАЖНОСТИ САМОГО СЕБЯ
У меня была возможность обсудить свои два предыдущие визита к дону
Хуану с тем другом, который свел нас вместе. Его мнением было то, что я
теряю свое время. Я изложил ему до последней детали все наши разговоры. Он
считал, что я преувеличиваю и создаю романтический ореол тупой старой
развалине.
Однако, во мне было очень мало откликов для того, чтобы
романтизировать такого необычного старика. Я искренне чувствовал, что его
критика моей личности была серьезной подоплекой того, что он мне нравился.
Однако же, я должен был признать, что эта критика всегда была апропо /"к
месту"/ резко очерчена и правильна до последней буквы.
Стержнем моей проблемы на этот раз было нежелание признать то, что
дон Хуан способен разрушить все мои предубеждения о мире, и мое нежелание
согласиться с другом, который считал, что "старый индеец просто дурень".
Я чувствовал себя обязанным еще раз навестить его, прежде чем
составить о нем свое мнение.
Среда, 28 декабря 1960 года.
Как только я приехал к нему, он взял меня на прогулку в пустынный
чапараль. Он даже не взглянул на мешок с продуктами, которые я привез ему.
Казалось, он ожидал меня.
Мы шли в течение нескольких часов. Он не собирал, не показывал мне
никаких растений. Он учил меня, однако, "правильному способу ходьбы". Он
сказал, что я должен слегка подогнуть пальцы, когда я иду, для того, чтобы
я мог обращать внимание на дорогу и на окружающих. Он заявил, что мой
обычный способ ходьбы является уродующим, и что никогда не следует ничего
носить в руках. Если нужно нести какие-нибудь вещи, то следует
пользоваться рюкзаком или заплечной сумкой, или заплечным мешком. Его идея
состояла в том, что заставляя руки находиться в определенном положении,
можно иметь большую выносливость и лучше осознавать окружающее.
Я не видел причины спорить и подогнул пальцы так, как он сказал,
продолжая идти. Мое осознавание окружающего нисколько не изменилось, то же
самое было с моей выносливостью. Мы начали нашу прогулку утром и
остановились отдохнуть после полудня. Я обливался потом и хотел напиться
из фляжки, но он остановил меня, сказав, что лучше проглотить только один
глоток. Он сорвал немного листьев с небольшого желтого куста и пожевал. Он
дал немного листьев мне и заметил, что они прекрасны, а если я буду их
медленно жевать, то моя жажда исчезнет. Жажда не исчезла, но в то же время
я не чувствовал неудобств.
Он, казалось, прочел мои мысли и объяснил, что я не почувствовал
выгоды "правильного способа ходьбы" или же выгоды от жевания листьев,
потому что я молод и силен, а мое тело ничего не замечает, потому что оно
немного глупо.
Он засмеялся. Я не был в смешливом настроении, и это, казалось,
позабавило его еще больше. Он поправил свое предыдущее заявление, сказав,
что мое тело не то чтобы на самом деле глупое, но оно как бы спит.
В этот момент огромная ворона пролетела прямо над нами с карканьем.
Это меня испугало, и я начал смеяться. Я думал, что обстоятельства требуют
смеха, но, к моему великому удивлению, он сильно встряхнул мою руку и
заставил меня замолчать. У него было крайне серьезное выражение.
- Это была не шутка, - сказал он жестко, как если бы я знал, о чем он
говорит. Я попросил объяснения. Я сказал ему, что это неправильно, что мой
смех над вороной рассердил его, в то время, как мы ранее смеялись над
кофеваркой.
- То, что ты видел, была не просто ворона! - воскликнул он.
- Но я видел ее, и это была ворона, - настаивал я.
- Ты ничего не видел, дурак, - сказал он грубым голосом.
Его грубость была беспричинной. Я сказал ему, что я не люблю злить
людей, и, может быть, будет лучше, если я уйду, поскольку он, видимо, не в
настроении поддерживать компанию. Он неудержимо расхохотался, как если бы
я был клоун, разыгрывающий перед ним представление. Мое недовольство и
раздражение пропорционально росли.
- Ты очень жесток, - комментировал он. - ты принимаешь самого себя
слишком серьезно.
- Но разве ты не делаешь того же самого, - вставил я, - принимая
самого себя серьезно, когда ты рассердился на меня?
Он сказал, что сердиться на меня было самое далекое, что он только
мог придумать. Он взглянул на меня пронзительно.
- То, что ты видел, не было согласием мира, - сказал он. - летящая
или каркающая ворона никогда не бывает согласием. Это был знак!
- Знак чего?
- Очень важное указание насчет тебя, - заметил он загадочно.
В этот самый момент ветер бросил сухую ветку прямо к нашим ногам.
- Вот это было согласием! - воскликнул он, и, взглянув на меня
сияющими глазами, залился смехом.
У меня было такое чувство, что он дразнит меня, создавая правила
странной игры по мере того, как мы продвигаемся. Поэтому, ему-то можно
было смеяться, но не мне. Мое недовольство опять полезло наверх, и я
сказал ему все, что думаю о нем. Он совсем не был задет или обижен. Он
хохотал, и его смех вызывал во мне еще больше недовольства и раздражения.
Я подумал, что он намеренно ставит меня в дурацкое положение. Я тут же
решил, что с меня довольно такой "полевой работы".
Я встал и сказал, что хочу идти назад к его дому, потому что я должен
ехать в Лос-Анжелес.
- Сядь, - сказал он повелительно. - ты обидчив, как старая леди. Ты
не можешь сейчас уехать, потому что мы еще не кончили.
Я ненавидел его. Я подумал, что он неприятнейший человек.
Он начал напевать идиотскую мексиканскую народную песню. Он явно
изображал какого-то популярного певца. Он удлинял некоторые слоги и
сокращал другие и превратил песню в совершеннейший фарс. Это было
настолько комично, что я расхохотался.
- Видишь, ты смеешься над глупой песней, - сказал он. - но тот
человек, который поет ее таким образом и те люди, которые платят за то,
чтобы его послушать, не смеются. Они считают это серьезным.
- Что ты имеешь в виду? - спросил я. Я думал, что он намеренно
подобрал пример, чтобы сказать мне, что я смеялся над вороной из-за того,
что я не принимал ее серьезно, точно так же, как я не принимаю песню
серьезно. Но он опять надул меня. Он сказал, что я похож на этого певца и
тех людей, которым нравится его песня, мнительный и смертельно серьезный в
отношении всякой чепухи, за которую никто в здравом уме не даст ни гроша.
Он затем возвратился назад, как если бы для того, чтобы освежить свою
память. Повторив все, что он сказал раньше на тему "изучать растения", он
подчеркнул, с ударением, что если я действительно хочу учиться, то я
должен переделать большую часть своего поведения.
Мое чувство недовольства росло до такой степени, что мне уже
приходилось делать огромные усилия даже, чтобы делать заметки.
- Ты слишком серьезно себя принимаешь, - сказал он медленно. - ты
слишком чертовски важен в своих собственных глазах. Это должно быть
изменено! Ты так чертовски важен, что ты чувствуешь себя вправе
раздражаться всем. Ты так чертовски важен, что ты можешь себе позволить
уйти, если вещи не складываются так, как тебе бы хотелось. Я полагаю, ты
думаешь, все это показывает, что ты имеешь характер. Это чепуха! Ты слаб и
мнителен!
Я попытался изобразить протест, но он не поддался. Он указал, что за
всю мою жизнь я никогда ничего не закончил из-за чувства неуместной
важности, которую я связал с самим собой.
Я был ошеломлен уверенностью, с которой он делал свои заявления. Они
были правильны, конечно, и это заставило меня чувствовать не только
злость, но еще и угрозу.
- Важность самого себя - это другая вещь, которую следует бросить,
точно так же, как личную историю, - сказал он драматическим тоном.
Я действительно не хотел с ним спорить. Было очевидно, что я нахожусь
в ужасно невыгодном положении. Он не собирался идти назад к дому до тех
пор, пока не будет готов, а я не знал дорогу. Я вынужден был оставаться с
ним.
Он сделал странное и внезапное движение, как бы понюхал воздух вокруг
себя. Его голова слегка вздрагивала медленно и ритмично. Он, казалось, был
в состоянии необычайной алертности. Он повернулся и посмотрел на меня
взглядом, в котором были удивление и любопытство. Его глаза прошлись вверх
и вниз по моему телу, как бы разыскивая что-либо особенное. Затем он резко
поднялся и быстро пошел. Он почти бежал. Я следовал за ним. Он выдерживал
очень ускоренный шаг примерно в течение часа. Наконец, он остановился у
скалистого холма, и мы уселись в тени куста. Бег трусцой совершенно утомил
меня, хотя мое настроение улучшилось. Было очень странно, как я изменился.
Я чувствовал почти подъем в то время, как, когда мы начали бег трусцой,
после нашего спора, я был в ярости на него.
- Это очень странно, - сказал я, - но я действительно чувствую себя
хорошо.
Я услышал вдалеке карканье вороны. Он поднял палец к правому уху и
улыбнулся.
- Это был знак, - сказал он.
Небольшой камень покатился вниз, издав хрустящий звук, когда он упал
в чапараль.
Он громко рассмеялся и указал пальцем в сторону звука.
- А это было согласие, - сказал он. Затем он спросил меня,
действительно ли я готов к разговору о моей важности самого себя. Я
рассмеялся. Мое чувство злости, казалось, было настолько далеко, что я
даже не мог понять, каким образом я рассердился на него.
- Я не могу понять, что случается со мной, - сказал я. - то я злюсь,
а теперь я не знаю, почему я больше не злюсь.
- Мир вокруг нас очень загадочен, - сказал он. - он нелегко выдает
свои секреты.
Мне нравились его загадочные заявления. Они были вызывающими и
непонятными. Я не мог определить, то ли они были заполнены скрытым
смыслом, то ли они были просто откровенной чепухой.
- Если ты когда-нибудь приедешь назад, сюда в пустыню, - Сказал он, -
держись подальше от того каменистого холма, где мы остановились сегодня.
