Он спросил меня, не хочу ли я пойти вместе с ним на короткую прогулку
в пустыню. Я с энтузиазмом сказал, что мне понравилось бы прогуляться по
пустыне.
- Это не пикник, - сказал он тоном предупреждения.
Я сказал ему, что я очень серьезно хочу работать с ним. Я сказал, что
нуждаюсь в информации, любого рода информации об использовании
лекарственных растений, и что я собираюсь платить ему за его время и
труды.
- Ты будешь работать на меня, а я буду платить тебе зарплату.
- Как много ты будешь платить мне? - спросил он.
Я уловил в его голосе нотку жадности.
- Сколько ты найдешь нужным, - сказал я.
- Плати мне за мое время... Своим временем, - сказал он.
Я подумал, что он - любопытнейшая личность. Я сказал ему, что я не
понимаю, что он имеет в виду. Он заметил, что о растениях нечего сказать,
поэтому взять мои деньги было бы немыслимо для него.
- Что ты делаешь у себя в кармане? - спросил он, делая гримасу. - ты
что, играешь со своим хером? - он говорил о моем незаметном записывании в
миниатюрный блокнот, который находился в огромном кармане моей штормовки.
Когда я рассказал ему, что я делаю, он сердечно рассмеялся.
Я сказал, что не хотел беспокоить его, записывая прямо перед ним.
- Если ты хочешь записывать - записывай, ты не обеспокоишь меня, -
сказал он.
Мы гуляли по окружающей пустыне, пока не стало почти совсем темно. Он
не показывал мне никаких растений и не говорил о них совсем. Мы
остановились на минуту отдохнуть у больших кустов.
- Растения очень любопытные вещи, - сказал он, не глядя на меня. -
они живые, и они чувствуют.
В тот самый момент, как он сделал это заявление, сильный порыв ветра
потряс пустынный чапараль вокруг нас. Кусты издали гремящий звук.
- Ты слышишь это? - спросил он меня, приставляя правую руку к своему
уху, как бы помогая своему слуху. - листья и ветер соглашаются со мной.
Я засмеялся. Друг, который свел нас, уже предупреждал, чтобы я
держался настороже, потому что старик был очень эксцентричен. Я подумал,
что "соглашение с листьями" было одной из его эксцентричностей.
Мы еще гуляли некоторое время, но он все еще не показывал мне никаких
растений, и не сорвал ни одного из них. Он просто шел через кусты, слегка
их касаясь. Затем он остановился, сел на камень и сказал мне, чтоб я
отдохнул и осмотрелся.
Я настаивал на разговоре. Я еще раз дал ему знать, что очень хочу
учиться о растениях, особенно о пейоте. Я просил его, чтобы он стал моим
информатором в обмен на какое-либо денежное вознаграждение.
- Тебе не нужно платить мне, - сказал он. - ты можешь спрашивать меня
все, что хочешь. Я буду рассказывать тебе все, что я знаю, а потом я
расскажу тебе, что делать с этим.
Он спросил меня, согласен ли я с его планом. Я был в восторге. Затем
он добавил загадочное замечание:
- Возможно, нет ничего такого, что можно учить о растениях, потому
что о них нечего сказать.
Я не понял того, что он сказал или того, что он под этим имел в виду.
- Что ты сказал? - спросил я.
Он повторил это замечание трижды, и затем весь район был потрясен
ревом военного реактивного самолета.
- Вот! Мир только что согласился со мной, - сказал он, приставляя
левую ладонь к уху.
Я находил его очень приятным. Его смех был заразительным.
- Ты из Аризоны, дон Хуан? - спросил я, пытаясь удержать разговор в
рамках того, чтобы он был моим информатором.
Он взглянул на меня и утвердительно кивнул. Его глаза, казалось, были
уставшими, я мог видеть белки его глаз вдоль нижних век.
- Ты был рожден в этой местности?
Он кивнул головой, опять не отвечая мне. Это походило на
утвердительный жест, но это походило также и на нервное потряхивание
головой человека, который задумался.
- А откуда ты сам? - спросил он.
- Я приехал из южной америки, - сказал я.
- Это большое место. Ты приехал из нее из всей?
Его глаза были опять пронзительными, когда он посмотрел на меня. Я
начал объяснять ему обстоятельства своего рождения, но он прервал меня.
- В этом отношении мы похожи, - сказал он. - я живу здесь сейчас, но
на самом деле я яки из Соноры.
- И это все! Я сам приехал из...
Он не дал мне закончить.
- Знаю, знаю, - сказал он. - ты есть тот, кто ты есть, оттуда, откуда
ты есть. Так же как я - яки из Соноры.
Его глаза были очень яркими, а его смех странно беспокоящим. Он
заставлял меня чувствовать так, как если бы поймал меня на какой-то лжи. Я
испытал любопытное ощущение вины. У меня было чувство, что он знает
что-то, чего я не знаю или не хочу говорить.
Мое странное раздражение росло. Он, должно быть, заметил его, потому
что спросил, не хочу ли я поесть в ресторане в городе.
По пути назад к его дому и затем ведя машину в город, я почувствовал
себя лучше, но полностью не расслабился. Каким-то образом я чувствовал,
что мне что-то угрожает, хотя и не мог найти причину.
Я хотел ему купить пиво в ресторане. Он сказал, что никогда не пьет,
даже пиво. Я засмеялся про себя. Я не поверил ему. Друг, который свел нас,
говорил мне, что "старик большую часть времени находится не в себе". Мне
действительно не было дела до того, лжет он или нет о выпивке. Он мне
нравился. Было что-то умиротворяющее в его личности.
Должно быть, на лице у меня отразилось сомнение, потому что затем он
стал объяснять мне, что он пил в молодости, но затем однажды просто бросил
это.
- Люди вряд ли даже понимают, что мы можем выбросить из нашей жизни
все что угодно в любое время. Просто вот так. - он щелкнул пальцами.
- Ты думаешь, что можно бросить курить или пить так легко? - спросил
я.
- Конечно! - сказал он с большим убеждением. - курение и пьянство -
это ничто, совсем ничто, если мы хотим их бросить.
В этот момент автоматическая кофеварка, в которой кипела вода, издала
громкий пронзительный звук.
- Слышишь это! - воскликнул дон Хуан с сиянием в глазах. - кипяток
согласен со мной.
Затем он добавил после паузы:
- Человек может получать согласие от всего вокруг него.
В этот критический момент кофеварка издала поистине гортанный звук.
Он взглянул на кофеварку и сказал: - благодарю вас, - кивнул головой, а
потом расхохотался.
Я опешил. Его смех был немножко чересчур громкий, но мне искренне все
это нравилось.
Затем моя первая реальная сессия с моим "информатором" закончилась. Я
сказал ему, что мне нужно навестить некоторых друзей, и что я был бы рад
повидать его снова в конце следующей недели.
- Когда ты будешь дома? - спросил я.
Он пристально рассматривал меня.
- Когда ты приедешь, - заметил он.
- Я не знаю точно, когда я приеду.
- Тогда просто приезжай, не заботься.
- Но что, если тебя не будет дома?
- Я буду там, - сказал он, улыбаясь, и пошел прочь.
Я побежал за ним и спросил его, не будет ли он возражать, если я
привезу с собой фотоаппарат, чтобы сфотографировать его и его дом.
- Об этом не может быть и речи, - сказал он с гримасой.
- А как насчет магнитофона? Будешь ты возражать против этого?
- Боюсь, что и такой возможности тоже нет.
Я почувствовал себя раздраженным и стал горячиться. Я сказал, что не
вижу логической причины его отказа.
Дон Хуан отрицательно покачал головой.
- Забудь это, - сказал он с силой. - и если ты еще хочешь видеть
меня, никогда не говори об этом опять.
Я выставил последнее слабое возражение. Я сказал, что фотоснимки и
магнитофонные записи являлись бесценными для моей работы. Он сказал, что
есть только одна вещь, которая бесценна для всего, что мы делаем. Он
назвал ее "дух".
- Нельзя обойтись без духа, - сказал он. - а у тебя его нет. Горюй об
этом, а не о фотоснимках.
- Что ты?..
Он прервал меня движением головы и вернулся на несколько шагов.
- Обязательно возвращайся, - сказал он мягко и помахал мне на
прощание.
2. СТИРАНИЕ ЛИЧНОЙ ИСТОРИИ
Четверг, 22 декабря 1960 года
Дон Хуан сидел на полу около двери своего дома спиной к стене. Он
перевернул деревянную молочную флягу и попросил меня садиться и
чувствовать себя, как дома. Я предложил ему пачку сигарет, которую я
привез. Он сказал, что не курит, но подарок принял. Мы поговорили о холоде
ночей в пустыне и на другие обычные темы.
Я спросил его, не мешаю ли я его нормальному распорядку. Он взглянул
на меня с какой-то гримасой и сказал, что у него нет никакого распорядка и
что я могу оставаться с ним до вечера, если хочу.
Я приготовил несколько опросных листов по генеалогии и родовым
отношениям, и я хотел заполнить их с его помощью. Я составил также по
этнографической литературе длинный список культурных черт, которые, как
считалось, присущи индейцам этого района. Я хотел пройтись по списку
вместе с ним и отметить все вопросы, которые были знакомы для него.
Я начал с опросных карт родовых отношений.
Как ты называл своего отца? - спросил я.
- Я называл его папа, - сказал он с очень серьезным лицом.
Я почувствовал легкое раздражение, но продолжал, думая, что он не
понял.
Я показал ему опросный лист и объяснил, что один пропуск там оставлен
для отца, а один - для матери. Я привел пример различных слов, которые
используются в английском и испанском языках для того, чтобы называть отца
и мать.
Я подумал, что, может быть, мне следовало начать с матери.
- Как ты называл свою мать? - спросил я.
- Я называл ее мама, - заметил он очень наивным тоном.
- Я имею в виду, какие другие слова ты использовал для того, чтобы
назвать своего отца или мать? Как ты звал их? - сказал я, пытаясь быть
терпеливым и вежливым. Он почесал голову и посмотрел на меня с глупым
выражением.
- Ага, - сказал он. - тут ты меня поймал. Дай-ка мне подумать.
После минутного замешательства он, казалось, вспомнил что-то, и я
приготовился записывать.
- Ну, сказал он, как если бы он был захвачен серьезной мыслью. - как
еще я звал их? Я звал их эй-эй, папа! Эй-эй, мама!
Я рассмеялся против своего желания. Его выражение было действительно
комичным, и в этот момент я не знал, то ли он был очень хитрый старик,
который морочил мне голову, то ли он был действительно простачком.
Используя все свое терпение, я объяснил ему, что это очень серьезный
вопрос и что для моей работы очень важно заполнить все эти бланки. Я
старался, чтобы он понял идею генеалогии и личной истории.
- Как звали твоего отца и твою мать? - спросил я. Он взглянул на меня
ясными и добрыми глазами.
- Не трать время на эту муру, - сказал он мягко, но с неожиданной
силой.
Я не знал, что сказать. Казалось, кто-то другой произнес эти слова.
За секунду до этого он был ошарашенным глупым индейцем, чесавшим свою
голову, и уже через мгновение он сменил роль. Я был глупым, а он смотрел
на меня неописуемым взглядом, в котором не было ни раздражения, ни
неприязни, ни ненависти, ни сожаления. Его глаза были добрыми, ясными и
пронизывающими.
- У меня нет никакой личной истории, - сказал он после длинной паузы.
- однажды я обнаружил, что не нуждаюсь больше в личной истории, также как
пьянство, бросил ее.
Я не совсем понял, что он хотел сказать. Неожиданно я почувствовал
себя неловко, под угрозой. Я напомнил ему, что он заверил меня в том, что
я могу задавать ему вопросы. Он повторил, что он совсем не возражает
против этого.
- У меня больше нет личной истории, - сказал он и взглянул на меня
испытующе. - я бросил ее однажды, когда почувствовал, что в ней нет больше
