включил свет и открыл дверь.
- Заходи, пожалуйста, - сказал я. - Что случилось?
Было три часа ночи; по его мертвениой бледности и
запавшим глазам я понял, что он глубоко расстроен. Он
вошел и сел. Его краса и гордость, длинная черная грива,
волос, рассыпалась по лицу. Он и не подумал зачесать воло-
сы назад, как всегда делал. Я очень любил своего начальника,
он казался мне более взрослым вариантом моего лос-андже-
лесского друга - с такими же тяжелыми черными бровями,
пронзительными карими глазами, квадратной челюстью и
толстыми губами. Его верхняя губа, когда он улыбался, ка-
ким-то необычным образом изгибалась и казалась двойной.
Он любил поговорить о форме своего носа, которую опреде-
лял как "дерзкую" и "энергичную". Он был, пожалуй, чрез-
мерно самоуверен и невероятно мнителен. Но он утверждал,
что в его профессии эти качества являются козырными кар-
тами.
- Что случилось? - повторил он насмешливо, хотя его
двойная верхняя губа подрагивала. - Можно сказать, что
сегодня ночью со мной случилось все сразу!
Он сидел на стуле и выглядел совершенно растерянным.
Казалось, ему не хватало слов. Он встал, подошел к кушетке
и рухнул на нее.
- Мало того, что я несу ответственность за своих паци-
ентов, - начал он, - а также за свой исследовательский
грант, за жену и детей, так теперь еще одно чертово бремя
прибавилось ко всему этому. И что меня бесит - так это то,
что я сам виноват! Какой я дурак, что доверился этой глупой
п...!
- Я тебе вот что скажу, Карлос, - продолжил он, пере-
ведя дух, - нет ничего более ужасного, отвратительного и
тошнотворного, чем женская бесчувственность. Я не жено-
ненавистник, ты это знаешь! Но вот сейчас мне кажется, что
каждая отдельная п... - это всего лишь п...! Двуличная и
мерзкая!
Я не знал, что говорить. Моему боссу сейчас не требова-
лось ни согласия, ни возражений. Да я и не посмел бы возра-
жать ему. Для этого я был слишком уставшим. Я хотел снова
заснуть, но он продолжал говорить, словно от этого разгово-
ра зависела вся его жизнь.
- Ты ведь знаешь Терезу Мэннинг, а? - спросил он
напористо, с обвинительной интонацией.
На миг мне показалось, что он подозревает меня в ка-
ких-то шашнях с его молодой красивой студенткой-секре-
таршей. Не дава" мне ответить, он продолжал свой монолог.
- Тереза Мэннинг - сучка. Она стерва! Глупая, неоте-
санная женщина, которая в жизни только и знает, что бегать
за каждым, кто хоть немного известен и выделяется из тол-
пы. Я-то думал, что она умная и чувствительная. Я думал, что
в ней что-то есть: какое-то понимание, какое-то чувство)
что-то сокровенное. Не знаю, у меня о ней сложилось имен-
но такое мнение, а на самом деле она просто развратная
девка, и, я мог бы добавить, неизлечимо тупая.
Я слушал его, и картина начала проясняться. Очевидно,
психиатр только что пережил какое-то нехорошее приклю-
чение со своей секретаршей.
- С того самого дня, как она пришла работать со мной,
- сказал он, - я знал, что привлекаю ее сексуально, но она
ни разу не сказала об этом. Одни намеки и взгляды. А, черт!
Сегодня днем мне, наконец, надоело ходить вокруг да около,
и я перешел прямо к делу. Подхожу к ее столу и говорю: "Я
знаю, чего ты хочешь, а ты знаешь, чего я хочу".
Он очень подробно рассказал, с каким напором он наз-
начил ей свидание в его квартире в полдвенадцатого ночи и
как он объяснил ей, что он не меняет свой распорядок дня
ни для кого: до часу ночи работает, читает, пьет вино, а
потом идет в спальню. Он снимал себе квартиру рядом с
университетом, хотя в пригороде у него был дом, где он жил
с женой и детьми.
- Я был уверен, что она придет и у нас получится что-то
стоящее, - вздохнул он. Теперь у него был голос человека,
который рассказывает об интимном. - Я даже дал ей ключ
от моей квартиры, - сказал он скорбно.
- И она пришла очень пунктуально, ровно в 11:30,
продолжил он. - Открыла дверь своим ключом и просколь-
знула в спальню, как тень. Это меня ужасно возбудило. Я
знал, что с ней хлопот не будет. Она знала свою роль. Может,
она там спала в постели. А может, смотрела телевизор, я
снова занялся работой, и мне было все равно, какого черта
она там делает. Я знал, что она у меня в мешке,
- Но в тот момент, когда я вошел в спальню, - сказал
он напряженным, как от сильного оскорбления, голосом,
Тереза набросилась на меня, как животное, и схватила меня
за член. Я нес бутылку и два бокала, так она даже не дала мне
поставить их куда-нибудь. У меня еще хватило соображения
и ловкости поставить мои хрустальные бокалы прямо на пол
так, чтобы они не разбились. Ну, а бутылка улетела через всю
комнату, когда Тереза схватила меня за яйца, как будто они
сделаны из камня. Я чуть ее не ударил. Я буквально закричал
от боли, а ей хоть бы что. Она только безумно хихикала
решила, что это я демонстрирую свою сексуальность. Так
она и сказала, наверное чтобы подбодрить меня.
Тряся головой в еле сдерживаемом гневе, мой босс ска-
зал, что эта женщина так безудержно хотела и была настоль-
ко эгоистична, что абсолютно не принимала во внимание
психологию мужчины. Мужчине нужна минутка покоя, ему
нужно чувствовать себя легко, ему нужна дружественная
атмосфера. Но вместо того чтобы проявить ум и понимание
которых требовала ее роль, Тереза Мэннинг вытащила его
половой орган из штанов с ловкостью женщины, проделы-
вающей эту операцию в сотый раз.
- В результате всего этого дерьма, - сказал он, - моя
чувственность в ужасе спряталась. Я был эмоционально кас-
трирован. Мое тело моментально почувствовало отвраще-
ние к этой женщине. Но моя похоть не дала мне сразу же
вышвырнуть ее на улицу.
Он решил, чтобы не ударить в грязь лицом - а это было
уже неминуемо, - совершить с ней оральный секс и заста-
вить ее все-таки получить оргазм, но его тело так упорно
отвергало эту женщину, что он не смог сделать даже этого.
- Она уже казалась мне не красивой, - сказал он, - а
вульгарной. Когда она одета, одежда скрывает ее выпираю-
щие ляжки. Она выглядит нормально. Но в голом виде она
просто комок выпирающего белого мяса! Ее изящество, ког-
да она одета, - фальшивое. Его не существует.
Я и представить себе не мог, что наш психиатр может
изливать из себя столько яда. Он трясся от гнева. Он отчаян-
но хотел выглядеть спокойным и курил одну сигарету за
другой.
Он сказал, что оральный секс получился даже еще более
отвратительным. Его чуть не стошнило, и вдруг развратная
женщина пнула его в живот, столкнула его с его собственной
постели на пол и обозвала импотентом и педиком.
Когда психиатр дошел до этого момента в своем расска-
зе, его глаза загорелись ненавистью. Губы дрожали. Он был
бледен.
- Мне нужно воспользоваться твоей ванной, - сказал
он. - Я хочу принять душ. Я весь провонял этим дерьмом.
Он чуть не плакал, и я бы отдал все на свете, чтобы
оказаться где-нибудь в другом месте, подальше отсюда. То
ли из-за усталости, то ли из-за интонаций его голоса, то ли
из-за идиотизма ситуации, мне вдруг показалось, что я слу-
шаю не психиатра, а записанный на пленке голос одного из
пациентов, жалующегося на мелкие неурядицы, которые
превратились в гигантские проблемы из-за того, что о них
слишком много говорили и думали. Моя пытка закончилась
лишь около девяти часов утра. Мне пора было идти на заня-
тия, а психиатру - на работу.
Итак, я пришел на лекции невыспавшийся, раздражен-
ный и злой. Все казалось бессмысленным. И тут-то произош-
ло событие, которое подвело черту под моей попыткой осу-
ществить радикальные перемены в жизни. Моя воля тут
была ни при чем; все было словно заранее запланировано и
точно выполнено какой-то неизвестной умелой рукой.
Профессор антропологии читал лекцию об индейцах
высоких плато Боливии и Перу, точнее -о племени аймара.
Он выговаривал это слово как "эй-ме-ра", да еще и растяги-
вал гласные с таким видом, словно это и есть самое что ни на
есть правильное произношение. Он сказал, что приготовле-
ние алкогольного напитка из перебродившей кукурузы (ко-
торый вообще-то называется чича, но профессор говорил
"чаи-ча") было обязанностью жриц, которых индейцы ай-
мара почитали как полубожеств. Он заявил - с таким ви-
дом, словно оглашал великую истину, - что эти женщины
приготовляют кукурузную массу, готовую к брожению, пе-
режевывая и сплевывая вареные зерна. Таким образом в
кукурузу добавляется фермент, содержащийся в человечес-
кой слюне. При упоминании человеческой слюны всех сту-
дентов передернуло.
Профессор, казалось, был доволен собой сверх всякой
меры. Он заливисто смеялся, как избалованный ребенок.
Продолжая рассказ, он поведал нам, что эти женщины -
настоящие мастера по части "жевания чаичи". Он посмотрел
на первые ряды аудитории, где в основном сидели молодые
студентки, и нанес свой решающий удар.
- Мне оказали честь, п-р-р-ригласив, - сказал он с
какой-то псевдоиностранной интонацией, -переспать с од-
ной из жевальщиц чаичи. Искусство жевания чаичи требует
развития мощных мышц горла и щек. И эти женщины могут
творить настоящие чудеса.
Он обвел взглядом притихшую аудиторию и сделал
длинную паузу, прерывавшуюся лишь его хихиканьем.
- Я думаю, вы понимаете, что я имею в виду, - произ-
нес он наконец и разразился истерическим хохотом.
От профессорского намека аудитория просто сошла с
ума. Лекция прервалась по меньшей мере на пять минут -
хохот, шквал вопросов, от ответов на которые профессор
уклонился, и снова глупое хихиканье.
Кассеты, рассказ психиатра, а теперь еще и "жевалыци-
цы чаичи" - с меня было довольно? В мгновение ока я
рассчитался с работой, выписался из университета, вскочил
в машину и уехал в Лос-Анджелес.
- Эти случаи с психиатром и профессором антропо-
логии, - сказал я дону Хуану, - ввели меня в незнакомое
эмоциональное состояние. Я могу назвать его только инт-
роспекцией. Я непрерывно разговариваю сам с собой.
-- Твое расстройство очень простое, - ответил дон Ху-
ан, трясясь от смеха.
Он явно радовался тому состоянию, в котором я оказал-
ся. Этой радости я не разделял, поскольку не видел в ситу-
ации ничего особенно веселого.
-Твой мир приходит к концу, - сказал он. - Для тебя
это конец эпохи. Неужели ты думаешь, что мир, который ты
знал всю свою жизнь, покинет тебя мирно, без эксцессов?
Нет у/к! Он еще напоследок поизвивается вокруг тебя и пару
раз ударит тебя хвостом.
ПОЗИЦИЯ, НА КОТОРОЙ Я НЕ МОГ БОЛЬШЕ ОСТАВАТЬСЯ
Лос-Анджелес всегда был для меня домом. Я выбрал этот -
город отнюдь не случайно и чувствовал себя в нем так,
словно здесь родился. Возможно, то, что я жил тут, означало
даже нечто большее. Моя эмоциональная привязанность к
Лос-Анджелесу всегда была абсолютной. Моя любовь к нему
всегда была столь полной, что мне не требовалось выражать
ее вслух. Мне никогда не нужно было пересматривать это
чувство или освежать его, никогда.
Моей лос-анджелесской семьей были мои друзья. Они
были моим миром, а это значило, что я принимал их пол-
ностью, точно так же, как я принимал и город. Один мой
друг как-то заявил, полушутя, что мы ненавидим друг друга
от всего сердца. Конечно, они могут позволить себе такие
чувства; ведь у каждого из них есть родители, жены или
мужья, и потому их эмоции распределяются иным образом.
У меня же в Лос-Анджелесе нет никого - только мои
друзья.
По какой-то причине они избрали меня своим личным
духовником. Каждый из них изливал мне свои проблемы и
трудности. Мои друзья были столь близки мне, что я никогда
не мог мириться с их бедами и несчастьями. Я был способен
часами говорить с ними о таких вещах, которые привели бы
меня в ужас, услышь я их у психиатра или на его аудиокассе-
тах.
Более того, я никогда прежде не осознавал, насколько
каждый из моих друзей поразительно схож с психиатром
или профессором антропологии. Я не видел, насколько они
внутренне напряжены. Каждый из них почти не расставался
с сигаретой - точь-в-точь, как и мой психиатр. Я не замечал
