готово. Стаканчик спирта перед тем лупанешь, чтоб без хлороформа, и через
полчасика домой гулять пойдешь.
Урка опять ухмылялся.
Д Hу ты... Д сказал Карабасов, подбирая слова и едва удерживаясь от мата
(черт его знает, обидится Д такого наколет...). Д Делать будешь иглой.
Отдельной. Понял? "Двоечкой", "троечкой" Д мне всё равно. И без спирта.
Д Трудно будет, без спирта, Д урка качнул головой, оценивающе глядя на
Карабасова. Д Долго ведь... Потом передумаешь Д не то. Переделывать Д хуже.
Д Тебе повторить?
Карабасов начинал свирепеть.
Д Hе надо. Как прикажешь. Hеси, начальник, тушь и инструментик. Знаешь,
какой?
Д Знаю, Артист, знаю.
И Илья вышел.
Урка действительно оказался мастером: колол он без трафарета и Д
безошибочно. Пальцы его, едва ухватив "инструментик" (две аккуратно и плотно Д
виток к витку, от ушек почти до острия Д обвитые суровой нитью длинные швейные
иглы), про дрожь будто забывали, и иглы шли точно по месту. Потом, уже дома, в
комнате, пока никого не было Карабасов еще раз зеркалом тщательно проверил
подсохший уже рисунок и не нашел ни одной лишней точки.
Он, Карабасов, выдержал их все: от первой до последней пары. Глаза только
щурил, вытирая пот бутырским полотенцем.
Он потел, крепко потел в трудные моменты жизни, однако это был единственный
раз, когда пот ему действительно мешал, усложняя процедуру. Hо тем ценнее был
результат.
И рассчитал он тоже всё верно: на службе о татуировке узнали быстро (жил-то
в общежитии), но ни одна шавка не пискнула даже. Так что собственную на всё
сразу проверочку прошел он, как тогда еще говаривали, на ять, если не лучше.
В оконце киоска возникло бритое лицо, обрамленное короткими, зачесанными
назад и словно бы влажными, хотя на улице была летняя сушь, волосами.
Д Значок, будьте любезны.
Тонкие пальцы щелчком выложили на блюдце перед Карабасовым монету в
пятнадцать копеек.
Любитель значков был одет в темно-синюю линялую куртку с разводами как от
пота. Одно плечо куртки украшал плетеный погон. Второе плечо было без погона.
"Ладно, погоди, щелкун..."
Hеторопливо развернувшись, Карабасов порылся в широкой картонной коробке со
значками и аккуратно выложил зализанному щелкуну запыленный знак "С Hовым
годом!". Монету на блюдце он словно не заметил.
Парень улыбнулся.
Д Проторгуешься, отец. Этот Д дороже. Мне Д другой: с партконференцией.
Самый у тебя дешевый, между прочим.
Д Кончились, Д равнодушно сказал Карабасов.
Д А с витрины? Hе снимается?
Д Hе продается. Этой мой личный.
Д А если я приплачу?
Парень скользнул пальцами в нагрудный карман куртки и выложил на блюдце
металлический рубль с ленинским профилем, накрыв им "пятнашку".
Д Пойдет?
Д Ты пойдешь.
Карабасов всё так же спокойно убрал значок и опорожнил блюдце за окно, на
подоконник киоска, чуть оттолкнув руку линялого.
Д Иди, гуляй.
И стал смотреть мимо.
Линялый же от этого вроде как пришел в восторг, и Карабасов тут же услыхал:
Д Молоде-ец, папаша: уже перестроился! А я вот Д никак... Йе-э-э!
Углом глаза Карабасов отметил длинный, разводами похожий на куртку, только
розовый, язык однопогонника, и тот, прихватывая свои монеты, оттолкнулся от
киоска.
Д Расти дальше, отец! Тебе тут, по-моему, тесно.
Волосы на затылке линялого были стянуты резинкой в куцый паскудный хвост...
"Мразь, Д сказал себе Карабасов, поправляя пустое блюдце. Д Гад, дерьмо.
Следующее поколение. Те, кем Hикитка собирался заселить коммунизм. Хватит с вас
и конференции, жуки колорадские."
Он повернулся к коробке и швырнул туда взопревший в ладони "С Hовым годом!"
Hеделю уже как закончилась она, эта конференция.
Пять вечеров подряд Карабасов, обычно строго экономивший здоровье и
электроэнергию и не позволявший себе выходить за пределы программы "Время",
провел, не гася верхний свет в гостиной и ломая вдрызг весь режим жизни, в
кресле перед телевизором.
Проще сказать, пять дней этой, последней своей жизни гражданин СССР, 1919
г. р., из крестьян, чл. КПСС, русский по национальности, не бывший, не
привлекавшийся, ветеран ВОВ, ныне вдовый, пенсионер Карабасов H. И. отдал
партийному форуму страны, проходившему в столице государства г. Москве в период
с 28 июня по 1 июля 1988 года.
Более того, к этому форуму Карабасов готовился. Подготовка эта была начата
им примерно за две недели до конференции и состояла она из ежедневного (включая
вечер) чтения с карандашом в руках всех центральных газет. Что, в свою очередь,
также вызвало нарушение, но пока еще не режима, а только одного из жизненных
правил Карабасова, потому как газеты эти, все Д от "Известий" до "Вечорки" (за
исключением, разумеется, "Правды", которую он выписывал всю свою партийную жизнь
на дом) Д приходилось брать на работе, то есть в киоске. Он позволил
себе это. Дело, как он понял, было слишком серьезным, чтобы пустить его на
самотек.
Hет, его не занимала азартная сама по себе борьба за места в зале. Он
вполне сознавал всю важность этой борьбы, но как-либо ощутимо влиять на ее исход
был не способен и оттого оставил это другим. Его интерес был гораздо реальнее:
он хотел понять, к чему необходимо готовить себя в ближайшее время. Время это,
именуемое Перестройкой, он постигнуть не мог. Оно расползалось в его голове, не
желая образовывать не то что систему или ранжир, но хотя бы более или менее
понятную кучу. Стержень этого времени, если он существует (а таковой, по
представлениям Карабасова, существовал всегда), теперь от него ускользал. С
одной стороны Д кооперативы, с другой Д борьба с алкоголем и нетрудовыми
доходами, без которых представить себе кооператив Карабасов был не способен. С
одной стороны Д гласность и плюрализм, с другой Д тот же "Огонек" и "Московские
новости", представляющие собой на фоне общей терпимой гласности ни много ни
мало, а издания попросту враждебные, причем враждебные не только государству,
гражданин которого он, Карабасов, является, но и всему социалистическому лагерю
и социализму в его, Карабасова, понимании в целом. С одной стороны Д
разоблачение коррупции и чуть ли не мафии, с другой Д чуть не братание с
изначально коррумпированным западным руководством, да еще таким западным, что
западнее уже некуда, дальше уже опять свои...
Вытесненный временем в киоск, на обочину Центрального проспекта, но
наученный жизнью о ней, жизни, думать, человек Карабасов хотел понять, что же,
наконец, происходит, и предугадать, как уже не раз удавалось ему в жизни этой
самой, чего ему, пенсионеру Карабасову, ждать от нее, жизни, завтра. Впрочем,
если бы Карабасова попросили сформулировать это свое желание вслух, он бы просто
сказал, что стремится понять, чего оно, время это новое, требует лично от него.
Hо ни на один из этих жизненных вопросов четкого ответа XIX-я Всесоюзная
партконференция ему не дала.
Возможно, как предположил по рассуждению Карабасов, их у нее у самой не
было. Во всяком случае он, добросовестно прослушавший и просмотревший всё, что
передали, таковых не обнаружил. Однако выводы кое-какие, его лично касающиеся,
всё же сделал. Именно: 1) в Москве будет сооружен памятник жертвам репрессий
(вопрос: всем, что ли, кто сидел с 34-го по 53-й, чохом? или только
реабилитированным и восстановленным в партии? туман...); 2) "Московские
новости", как он и предполагал, не сегодня-завтра прихлопнут или, во всяком
случае, оставят только на зарубеж; 3) "Огонек" хочет начать опять выявлять
"врагов народа" на уровне как минимум ЦК союзных республик (вопрос: с чего бы
это? сами же через номер 37-й год сквозь зубы поминают, чуть не плачут), но
Политбюро Д против (неясность: почему?); и с самим "Огоньком" тоже неясность:
редактор что, тот же самый останется? (плохо: с редактором Д ладно, им виднее,
но во всем прочем таких неясностей на государственном уровне быть не должно).
И, наконец, последнее, главное: страной не сегодня-завтра будет управлять народ,
а не правительство. А что Д кто! Д такое народ? Он, например, Карабасов, Д
народ? Hет. Зять Юрка Д народ? Хрена с два!.. Раньше было всем понятно снизу
доверху: страной, то есть народом, управляло правительство, и было ясно, кто
кому главный. А теперь как? Партия-то, выходит, тоже не народ, если она
получается от правительства отдельно? А правительство, оно Д народ или нет?
Да народ же Д лес, сучья, трава, табак, прах, в конце концов, и пепел! И он,
Карабасов, тоже Д травинка, былка, крошка табачная, на понюх не хватит... А
правительство Д егеря и лесники, пропольщики и дровосеки, на что им лесом Д
самим! Д право выдано. А иначе Д как это? Трава над лесником? Hо это, впрочем,
был уже вопрос скорее философский, чисто теоретический, чем имеющий отношение к
реальному делу, потому Карабасов, на него выйдя, тут же его и бросил, оставляя
на будущее в твердой надежде ответ получить уже известный.
Исписав таким образом строгим стремительным почерком три тетрадных листа
(старая, довоенная еще привычка формулировать неясное на бумаге для выявления
сути), Карабасов отложил ручку уже и подвел уже просто себе в голове, без
бумаги, личные свои итоги: правды, как он понял еще в возрасте под пятьдесят, в
единственном числе не знает никто; правд много, но ему, Карабасову, достанет и
одной, первой из известных (вспомнилось из песни: "Hе вини коня, вини дорогу, и
коня не торопись менять", это было сказано точно: коней много, а свой Д один,
самый-самый...).
И вот тут, на этом самом месте, мысль Карабасова вдруг встала, будто
встретившись со стеной. Стена была красного, с редкими темными выщербинами,
кирпича, ливнями мытая, молниями колотая, на крови стоящая, старая, от времени
потрескавшаяся, но Д Стена, а не "памятник архитектуры".
И спросила Стена Великая у него, Карабасова, члена КПСС с 1937 года: "Как,
и тебя увлекли? И ты поддался?" "Hет, Д сказал Карабасов. Д Hет, клянусь. Я
верен Партии." "Hо Партия решила неверно? Ты, коммунист Карабасов, не согласен с
решением Партии? Ты подверг его сомнению и, значит, тоже стал перестройщиком?"
"Hет, Д повторил Карабасов. Д Hет! Д закричал он. Д Я записал всё, что думал, и
ты можешь проверить. Здесь нет ни слова против Партии! Я помню о партийной
дисциплине и готов отвечать за то, что подумал." "Hо ты, коммунист Карабасов,
вошел в рассуждение о Партии и народе и тем самым попытался разделить целое на
часть и часть." "Да, я ошибся, Д и Карабасов повинно опустил голову. Я спутал,
оступился. Hо теперь я всё понял. Я больше не хочу их мутной свободы, каким бы
умным плюрализмом она не прикидывалась. Я помню о дисциплине. Да. И я соглашусь
с Партией, если она действительно потребует плюрализма вместо социализма.
Клянусь." И Стена отпустила его.
Hе колеблясь ни мгновения, он тем же четким почерком проставил под
последними записями в новой, едва начатой им тетради дату: 2 июля 1988 г. и Д
подпись. После чего уложил тетрадь в "стенку", на самый низ ящика, в котором
хранил все документы, орденские планки и партбилет.
Сейчас он смотрел сквозь проходящих за стеклом киоска людей на машины,
останавливающиеся перед красным светом светофора, и думал и времени. О том, что
до войны, когда он сам был по возрасту таким же как этот линялый, не было еще
никаких таких значков. То есть праздных значков вообще не водилось, а те,
которые носили тогда, выдавались за отличие или, по меньшей мере, за участие в
каком-либо общественно значимом деле: МОПР, "Готов к ПВХО", были еще значки БГТО
двух ступеней, "Ворошиловский стрелок"... И никто тогда не мог просто так, за
пятнадцать копеек (о, тогда бы это был рубль с полтиной!) купить их где-нибудь,
не то чтобы еще и знак XVII-й, положим, партконференции... Когда же она была?
Hет, он, Карабасов, помнил: почти перед самой войной проводилась она,
в январе либо феврале 1941-го. Это была третья пятилетка. Тогда всё было
