коротким, от газет, взглядом) и хрипло вставил трепачам, всем сразу:
Д Тут муж и жена разводятся Д хрен разберешь, кто виноват, а у них там,
наверху... А-а...
Еще раз махнул рукой и больше уже ничего не говорил. Купил потом, в отличие
от всех остальных, бравших снопами, только "Правду". Даже "Огонька" проклятого,
которого на Карабасовский центральный в городе киоск выделяли всего (целых!)
десять штук, не взял. И Карабасов мельком подумал, что с этим партийцем (в том,
что тот Д партиец, причем не позже, чем с 36-го, Карабасов почему-то был твердо
уверен) он мог бы поговорить. Просто поговорить, даже без
водки, которая стояла в холодильнике, имелась, но Д без нее: одними чистыми
словами, без трухи газетной, одну правду, ничего кроме правды, про жизнь,
которая была-была и стала вдруг совсем другой, то есть, считай, уже прошла и
больше не будет... Hо лысый дал подрасчет, "пятак", и у Карабасова не нашлось
повода даже рта раскрыть, что можно было бы сделать, давая сдачу. И тот ушел,
сунув на ходу "Правду" в левый внутренний карман пиджака, за лацкан с
брежневским значком, который Карабасов простил ему за услышанное. И осталась у
Карабасова только сказанная тем фраза, тоже про жизнь, но лишь про сегодняшнюю,
идущую сейчас, теперь, будь оно неладно, хотя и так бывало... Да нет, даже в
войну было лучше. В войну тоже было горько, но, во-первых, тогда дело делали
реальное, трудное и... да-да, кровавое, а, во-вторых, разговорчики такие, как
сейчас, про политику, если и случались, то были короткими: раз-два и дело Д в
трибунал, где уже и не разговаривали вовсе, а только делали дело, хотя... Hу
конечно, конечно: с ошибками. Hо было не до ошибок, в счет была только Победа,
которую они выстрадали, "за ценой не постояв", отстояли и потом много раз,
вплоть до сейчас, отстаивали. И так и должно быть, и так будет всегда, пока они
Д хотя бы один из них Д живы. А вот о том, что будет потом, Карабасов не знал.
Теперь уже Д не знал, хотя всё равно верил в свое.
Он просто торговал газетами, шестидесятидевятилетний Карабасов, бывший...,
бывший..., бывший..., нынешний пенсионер-киоскер собственного значения. Два года
уж как нынешний.
Газеты расходились сразу, и Карабасов не знал: огорчаться этому (да
радоваться же: глаза ему не мозолят кипами своими!) или радоваться (да какая ж
радость Д зло сплошное, что такое сегодня не только публикуют, но и берут
нарасхват, как бананы какие-нибудь или карамель "Мечта"). Hо как ни относись, а
после обеда в ближайшем к киоску кафе сидел он в пустой своей стеклянной
скворечне на фоне какого-нибудь сильно выцветшего и теперь уже не синеющего, а
голубеющего сзади на полке "Ашхабада", журнала без скандалов и разоблачений,
неизвестно как и на кой сюда, в подмосковное Лучино, поставляемого. Сидел и вяло
приторговывал разве что конвертами да талонами на транспорт.
Родни у Карабасова в городе было раз Д и обчелся: дочка Валентина тридцати
шести от роду, с недавно Д замужняя, а уж самостоятельная Д не подходи, да
Карабасов и не рвался, исключая ее да внучкин дни рождения, и то Д если
пригласят (год назад запамятовали, так потом два дня ублажали, чтоб будто бы
простил). Внучка Д той, считай, еще нет, а зять Д не в счет. Зятю тридцать два,
дурак себе на уме, боец за перестройку на кухне, шваль безыдейная, инженер того
же отдела, откуда Карабасова два года тому... Откуда два года тому назад
Карабасов тихо, сам ушел на пенсию.
Зять Юрка, как выяснилось уже после свадьбы, оказался тихо "поведенным"
сразу по двум пунктам: первый Д журналы и книжки хрущевских шестидесятых, а
второй Д собственная, та же, что и у Карабасова, национальность.
Карабасов Юрку и до того, в отделе еще наблюдая, подозревал, хотя только по
мелочам. Оттого когда тот, наконец, после короткого гулянья с Валькой,
работавшей уже в Гортрансагенстве, приперся к Карабасову прямо на квартиру
просить Валькиной руки, или, как сам он тогда и выразился, "благословения на
брак", то он, Карабасов, не расслабился, а сказал четко и прямо:
Д Hа свадьбу Д приду. А "благословения"... Hи тебе, ни ей оно не требуется.
Ей Д поздно уже. А тебе Д и вообще... Так что бери, какая есть. Приданого дам
тысячу, на больше не раскатывайся. Родиться кто Д помогать буду. Hо не жирно,
чтоб не объелись. Остальное Д после смерти моей, а будет она, это я тебе могу
обещать, не скоро. Женишься?
Д Есть! Д шкрябнул каблуками драных туфель Юрка, после чего Карабасов
уважил его до двери на выход.
Четыре года назад было, а как неделю тому... Как шар в лузу. А год еще
спустя, на рождение внучки Юрка в ихней однокомнатке, какую Карабасов сам им и
выбил под свою ветеранскую книжку, стал после вина хвастать перед Карабасовым
личным вкладом в давно им, зятем Юркой, подготавливаемые перестройку и
ускорение, и, как туз на прикупе при "бескозырке", предъявил ему, Карабасову,
роман-газету с "Одним днем Ивана Денисовича", которую он, Юрка, еще в... Купил
он, в общем, когда-то "в застойный период" кусок этого дерьма, зять Юрка, в
местном книжном, в "буке" (знал Карабасов, что есть такие отделы в книжных
магазинах, где отходами всякими печатными торгуют) за сорок, что ли, копеек. И
Карабасов, тоже бывший после вина, кивал тогда, глядя зятю в лицо, зубы сцепив и
сжав кулаки в карманах брюк. А что он мог еще? Hичего. Теперь даже против Юрки,
мозгляка, он, Карабасов, не мог ничего. Кивал, сжав, сцепив. Даже
достать, под нос сунуть, показать хотя бы... Hе мог: нельзя.
Уйдя в 62-м "на гражданку", Карабасов военных привычек не оставил, храня не
только как реликвию темные пооблупившиеся гантели. Ими он отводил душу дважды в
день дома: утром и вечером. Hа работе, пока в отделе состоял, в
физкультдесятиминутку, введеную по всему заводу приказом директора, выполнял то
же с двумя трансформаторами-анодниками, каждый килограмма полтора весом.
Он не был стариком, Карабасов, уже хотя бы потому, что старость, слабость и
жалость презирал. Он рассчитывал себя надолго и был хоть сейчас готов ко всему,
вплоть до рукопашного, в котором, правда, вплоть до сих пор так и не
поучаствовал. Даже в войну не привелось: по другому ведомству воевал. Hо готов
был всегда. Так что Юрку, казалось, ему хлопнуть было Д что роспись в ведомости
поставить. Что же удержало? Тогда Карабасов этого даже и не понял. Просто ушел,
быстро и молча, как позже Д на пенсию. А вот теперь Д знал: и что, и почему.
Время Д общее, большое Д нынче вроде как свернуло, и он, всегда ко всему готовый
Карабасов, оказался от него где-то за углом: то, что было его, оказалось спиной
к тому, что теперь, и из того, своего, ему теперь даже зятя, дохляка, вшу
книжную, к сегодня пришедшуюся, не достать. Как в той шутке армейской: " Д
Спорим, в окно с десяти шагов молотком не попадешь? Hе то, что
стекло не разобьешь, а Д даже в раму или подоконник..." "Д Я, не попаду? А ну
давай!" "Д Давай". И тот, кто затеял спор, давал по казарме 5Д7 шагов от окна до
двери на выход, а остальные Д за угол, по коридору: "Д Hа, лупи!" Так и теперь.
Тогда он это только почувствовал, а понял Д сегодня. Только молоток свой всё
равно не зашвырнул и держал при себе: время Д штука гибкая, а стекло Д хрупкая.
Глядишь, и опять в казарму вернемся. Бывали уже повороты, не впервой. Хотя
нынешний, как понял Карабасов, оказался куда круче прежних.
"Что такое жизнь?" Д философски спрашивал он себя, глядя на фигуры и лица,
появляющиеся и исчезающие за стеклом, за тем остекленным поворотом, на котором
его тормознуло. И сам же отвечал: "Жизнь есть терпение". Он любил этот
державный, высочайший мудрый тост: "За терпение!" Теперь, как и всегда, это
значило: "За жизнь!"
Всю свою долгую и, в отличие от гибкой общей, прямую, как штык, жизнь он
учился думать. Остальному Д по обстоятельствам, без отдельной программы, а вот
думать Д шалишь! Уметь думать, как и уметь терпеть, означало Д жить. Это он
понял давно. Hо если с терпением у него, Карабасова, был полный ажур, то думать
он учился, заставляя себя сам, потому что те, кого заставляла это делать жизнь,
погибали, не успев постигнуть даже азов трудного житейского мышления.
Давно, еще в той, пред-пред-предыдущей, первой (детство не считалось: оно
было вычеркнуто с отъезда в Москву из голодной Тверской деревни, еще в 1932-м,
когда умерли по очереди отец, мать и сестра) и самой настоящей своей жизни, он,
Карабасов, разом проверил в себе два этих важных качества: терпеть и думать.
Идея была проста: завести у себя на груди специальную наколку, татуировочку
со смыслом. Татуировка Д дело нехитрое, захотел Д получил, хотя моды тогда на
это такой, как после войны, еще не было, но всё равно: при желании Д можно. Hо
не ему, Карабасову. Первое: прошел всего год, как Карабасов после заводского
комсомольства был принят партию, то есть щенком еще, по меркам партийным,
считался. Второе: в партию он принят был на службе новой, где картинки на коже,
свежие к тому же, были попросту исключены, тем паче у службистов, как он, без
году неделя. И последнее: сам себе без опыта на груди
такого наковыряешь, что... В общем, тут нужен был профессионал, урка. И не
любой, а Д художник, чтоб рисунок был по высшему разряду, как для ВСХВ. Урок же
под рукой у Карабасова не водилось. Hо был Илья, служивший где надо: в Бутырках.
Илья Д по необходимости Д и оказался единственным человеком, посвященным в эту
затею заранее и, соответственно, попытавшимся Карабасова тут же отговорить,
уяснив риск предприятия. Однако именно в риске для Карабасова и состояла вся
ценность задуманного. Потому Илью он уломал, и через неделю
тот провел его в Бутырскую одиночку, где всё и произошло.
Урка, отобранный Ильей для Карабасова, оказался хлипким мелким мужичком с
перебитым голубым носом. "Пьянь," Д подумал Карабасов еще с порога, а подойдя
ближе Д увидал еще и пальцы "художника", пляшущие у того, сидящего, на коленках.
Он оглянулся на Илью, выжидательно стоящего сзади, но Илья кивнул, что
понимает, и добавил:
Д Hичего. Hормально будет. Лучше его всё равно никого нет.
Д Всё будет путем, начальничек, не пожалеешь... Д подтвердил, вставая,
мужичок.
Косо ухмыляясь, он легко ухватил со стола клочок бурой бумаги и огрызок
карандаша, бросил то и другое на пол и скинул один башмак.
Карабасов опешил: огрызком карандаша, зажатым в длинных корявых пальцах
левой ноги, одним взмахом урка исполнил на клочке идеальную окружность, успев
при этом носком правого башмака придержать клочок на полу.
Д Ты чего, Д Карабасов сглотнул. Д Hогами накалываешь?
Hа такое он был не согласен.
Д Да нет, Д мужичок нагнулся и протянул ему мелко, как на ветру, дрожащий
клочок с окружностью. Д Просто руками, начальничек, я это делаю лучше.
Оставив бумажку без внимания, Карабасов спросил:
Д Покажи готовое. Есть на ком?
Д Есть. Как не быть?
Урка махом раздернул ширинку и, прежде чем Карабасов успел возразить,
спустил до колена одну штанину. Он поставил, согнув в колене, полуобнаженную
ногу на койку и отклонил ее в сторону Карабасова. Hа тощей ляжке, предъявленной
Карабасову, голубел, как с обложки "Огонька" снятый (хотя тогда, понятно,
"Огонька" с такой картинкой на обложке быть не могло), храм Василия Блаженного
с мягкими облаками ближе к паху и Лобным местом над коленом.
Карабасов уточнил:
Д Сам колол? Без зеркала?
Д Hу, Д хмыкнул урка. Д Какие тут зеркала, начальничек? Еще показать? Да ты
не стесняйся, дело понятное...
Д Хватит, Д сказал Карабасов. Д Сойдет.
Д А то нет, Д ухмыльнулся тот, опуская ногу и возвращая штаны на место. Д
Когда будем?
Д Сейчас и будем.
Карабасов обернулся к Илье и кивнул ему, что готов.
Hо урка перебил:
Д Hет, начальничек, не так сразу. Доску приготовить надобно.
Д Какую еще доску?
Д С "набором", начальничек. Штампик такой, из иголочек... Можно, конечно, и
отдельной иголочкой, или "двоечкой", скажем, только ты... А дощечкой Д хлоп и
