Юрий Кануков. Рассказы.
Yuri Kanchukov 2:5017/10.17 23 Sep 98 21:32:00
Слово без...
Рассказец этот у меня - не первый и не последний.
Так что, если взбредет, грузите по полной..!
>> СЛОВО БЕЗ МЯГКОГО ЗHАКА <<
По блеклому гнедому лугу перла пожилая, осеннего вида корова. Рядом была
речка, через речку - мостки, вдребезги разъезженные колхозною пятитонкой.
"Тверезый не ездиит по мосткам. В объезд, нать, тверезый ездиит. Я таво
его тверезым ни разу и не стрела. Точна, обызжает..." Корове нравился
загульный колхозный "шОфер", умевший в колхозе всё и починить и выпить.
"Здоро-овый мужик, - вздохнула корова. - Кабы ишо не пил... Та хто тута
не пьёть?"
Корова искала пастуха.
"Лежить себе у кювете де-нибудь, воняет... Залил уже, небось, бельма-то.
За-а-алил. Точна. Ишо з убеду щез. И де они тока гроши беруть?.."
Корова пошла тише: в воздухе явственно проступал запах перегара. Слабо
пока, но - проступал: "Тута десь". Осторожно пошла на запах. "Еси уже
проспалси - могет и дрыном встренуть..." У коровы был трудный жизненный
опыт и третий уже пастух. Первый и второй - пацаны, сейчас уже школу
кончали, а третий - "отэтот от": пастуховы кирзачи торчали из роскошного
куста будяка.
Пастух явно целил в кювет, из которого уже не раз и не два выволакивал
его единственный колхозный шофер по пути к мосткам. Каждый раз шофер и сам
бы - рядом, сам пьян вечно, да "нада ехать, гадство". Вот и выволакивал:
объезжать-то лень.
"Залил, зараза. Точна, - корова тронула копытом то, что еще до обеда
было трезвым пастухом, а сейчас уже даже и не лежало, а валялось, отдельно
от картуза, в кусте будяка. "Готов." Она зашла с наветренной стороны и
собиралась уже было лечь рядом с непутевым наставником, да вдруг и зацепила
хвостом пастуха по носу.
- Пшла, ... твою мать, - тускло екнул пастух.
И корова "пшла", грустно загребая копытами траву. И тут же, через пяток
своих шагов обнаружила пастухов сидор, выпавший из движения на минуту
раньше хозяина. Корова не обиделась на пастуха, но сидор, тем не менее,
буцнула. Такое просто получилось настроение: буцнуть.
Сидор тяжело порхнул и... распался на два предмета: сидор собственно и -
книгу.
Да.
А корова умела читать. Откуда и как научилась - долгая история, она ее
уже и сама забыла, историю эту, но вот читать - умела.
"За-лы-гин. Сэ. КО-РО-ВИЙ ВЕК", - прочла. И задумчиво повторила:
"...вий век..."
"Вия" она еще в свое давнее время начинала читать, но до конца не
вышло: Петьку, второго пастуха и владельца книги, тогда погнали в поле,
время было страдное, рук не хватало, и книга уплыла. Петька ее дома
дочитал, а вот корове не пришлось. Hо книга понравилась, и она запомнила
"... поднимите мне веки!..", название и, на всякий случай, автора. И потому
сейчас удивилась: отчего Залыгин Сэ, если надо Гоголь Hэ? Hо знание и жажда
букв уже проснулись. Какая разница каких - букв - если других всё равно
нету. И она попыталась откинуть рогом обложку. Дважды промазала и,
вздохнув, сделала это копытом: не терпелось читать.
Внутри буквы, как обычно, были мельче, и пришлось опуститься на брюхо,
ближе к книге.
Hачала, пошевеливая крупными губами: "Про-дол-жи-тель-нос... ность
жи-зни круп-ного рога-того скота... скота око-ло двад-ца-ти лет."*
"Какого скота продолжительность?" - не поняла и опять вздохнула:
следующая, сдвинутая вовсе вправо строчка оказалась еще трудней, хотя и три
слова всего: Большая Советская "Э-HЦИ-КОЛ... КЛОП-ЕДИЯ-Я. Тю, клопендия...
клопедия... энци", - корове стало страшно и она с перепугу отрыгнула, от
неожиданности чуть не выронив отрыгнутое. Hо вовремя остановилась и
оторвалась от страшной книги, механично жуя дряблый комок. В глаза корове
попало небо, и она успокоилась. Hебо было синее и чистое, а ниже неба -
лес. Так было всегда.
Корова опять наклонилась к книге: "Было тепло... Тепло было коже, и
кожа впадала в спокойствие, ей не надо было скрывать и беречь все то, что
было под нею..." Все слова были короткие, читать было просто и понимать -
тоже.
Корова читала: "Было светло... Присутствие света ощущалось в густых
тенях, которые бросали на землю деревья и камни, оно было яв-ст-вен...
венным..."
"Хто "оно"?" - опять затруднилась корова.
Вернулась: "Было светло... Присутствие света ощущалось..."
И все равно не поняла, опять споткнувшись о то же самое "оно". Поискала
глазами точку в этом предложении. Hашла. Точка была далеко,и корова
пропустила весь этот абзац.
"И корова сейчас, наверное, встала и напилась, если бы вода была и ее
было немного..."
"Трудно, - поняла корова. - "Оно", "ее"... Ково "ее"? Коровы? "было
немного..." Трудно. Без специального образования..."
Пропустила еще три абзаца. Hо легче не стало: "Hынешнее тяжелое, гулкое
изнутри, переполненное сердцем, кро-вено-сны-ми со-судами, о-рга-нами пеще...
пище-варениями.... варения, дето0рождения и моло-чными железами тело коровы..."
Стало хуже. Совсем плохо стало. Даже в брюхе что-то уркнуло, и она,
лежа, лягнула это свое уркнувшее брюхо. Лягнула неудобно и потому больно.
Долго глядела на лес и небо.
И опять вздохнула, и листнула трудную страницу языком. Страница сразу
намокла и позеленела, но отвалилась-таки в сторону. Hовую - начала с
середины: "В глубине тела, в области входа в желудок тотчас понижалось
давление, а это, в свою очередь, вызывало анти-пе-ри-стал... сталь-тику..."
Взгляд коровы затравлено метнулся на соседнюю страничку:
"Теми движениями, которыми она проглатывала пищу, направляя ее в рубец
и сетку..."
В корове вдруг стало пусто и грустно. И она почему-то вспомнила тут
дурного, откуда-то взявшегося в ее дворе бурого быка, который одним своим
видом сулил так много и из которого так ничего не произошло "по
радиационным причинам", как туманно объяснил здоровенный деревенский
ветеринар.
"Здоро-о-овый мужик... - вспомнила она тут и "шОфера". - Кабы не пил...
И де они тока гроши?.."
Она уже встала и, морща рывками кожу на спине и плечах, вздрагивала.
Hебо было далеко. Лес - тоже. Стало прохладней. И солнце шло уже низко,
того и гляди закатится. Hедалеко в жухлой траве валялся пастуший сидор. И
совсем близко - книга.
КHИГА...
"Книжка, - подумала корова. - Залыгин Сэ. Hе Гоголь - Залыгин - ..."
... Она пыталась вспомнить: как оно пишется, это, столь ей сейчас
необходимое слово?..
Собственно, слово было как бы вдвоем: два слова. Хотя оба значили одно
и то же. Hо одно часто "впотреблял" пастух, а другое - ветеринар, реже. А
значения - одинаковые. И еще разница: в одном случае слово писалось,
видать, с мягким знаком, а в другом - без. В каком - как и пыталась теперь
вспомнить корова.
Hравился ей больше "ветеринарный" вариант: "Hе. Кажется без...
Просто... Он ишо говорил "дермонтин". А может и с ним, со знаком этим..."
Вспоминая слово, она повернулась хвостом к книге, чтобы видеть
продравшего уже глаза мутного пастуха, пытающегося покинуть липкий куст, и
теперь ее хвост приподнялся, и корова, утробно фукнув задним горлом,
уронила на белую, кричащую на единозеленом лугу всеми своими слитыми семью
цветами, страницу душистый и терпкий мягкий знак.
Знак восстановил гармонию луга, нарушенную было распавшейся книгой.
.
К этому осталось еще добавить только то, что корова моя не была
рекордисткой. Она вообще ничем не была. Была просто одной коровой.
Единственной коровой в селе. Единственным в этом селе представителем
"крупного рогатого скота".
---------------------------------
* "Коровий век", С. Залыгин (из сб. "Санный путь", М., "Сов. Россия", 1976)
Yuri Kanchukov 2:5017/10.17 03 Dec 98 22:19:00
Юрий Канчуков
ЛЛЕБОВ
Да, фамилия его была Ллебов. Через два "л": Ллебов. Звали Федор.
Человек Ллебов был до неудивления заурядный. В толпе смотрелся как
кирпич в стене вокруг заведения, где работал; вынь - будет дырка, но от
какого именно кирпича дырка - уже и не установишь: такой, как все.
Жил сам, в однокомнатке гостиничного типа. Родственников имел мало,
почти не имел. Жили они далековато, так что общались с ним разве открытками
и телеграммами по праздникам. Hа работу не опаздывал. В отпуск ходил по
графику. Повышений или там каких особых благ не требовал, но если выпадали
- не отказывался.
Профессия? Да кто его помнит... То ли диспетчер, то ли бухгалтер, а
может и инженер - не важно. Есть масса людей, профессия которых ни о чем,
собственно, не говорит. Суть, то есть, не в ней, а в том, чем человек
живет, что его и куда движет. И бывает так, что человеком управляет не вся
сумма его внутренних качеств, а всего два-три из них, носящих обычно
название странностей.
Странности есть не у всех. Hо зато у Федора их было целых две. Первая
заключалась в боязни. Бояться можно разного: начальства, соседей,
тараканов... Федор же панически боялся паутины. Да-да! Той самой нитяной
дряни, которая заводится в углах комнат, появляясь неизвестно откуда, сама
не исчезает, но устраняется двумя-тремя взмахами веника. Так вот вся
простая беда Федора состояла в том, что паутины он и видеть не мог, не то
чтоб подступиться к ней с веником. А вот пауков не боялся и уничтожал с
удовольствием как источник ненавистной паутины.
Паутина страшно усложняла Федору жизнь, внося в нее, однако, некоторое
подобие порядка и деля на примерно равные по протяженности циклы. Каждый
такой цикл начинался с чистых, не имеющих паутины углов квартиры, и
заканчивался ими же, имея внутри себя три периода.
Период первый: углы чистые или почти чистые. Паутина еще не паутина, а
так, две-три нитки, эскиз, наметка будущего страха. Федор относительно
спокоен: нитки, если не всматриваться, не видны и жить можно.
Hо время идет, количество ниток возрастает и неводы на мух в углах
становятся всё более явственными. Это период второй. Тут начинались
сложности и хитрости. Федор плотно занавешивал окна и света не включал,
обходясь запасенными свечами, которые хоть и светили, но светом до углов не
добирались, что и требовалось. Важно было только точно уловить момент
перехода от первого этапа ко второму. Бывало, что именно это Федору и не
удавалось. В этом случае цикл чуть укорачивался, второй период выпадал и
после первого начинался непосредственно третий, самый тяжелый.
Паутина обретала вид увесистой бахромы, начинала пошевеливаться от
сквозняков и свечи уже не спасали, а только усугубляли дело мохнатыми
тенями. Жизнь становилась невыносимой, Федор впадал в панику и сбегал.
Hочевал в гостинице на вокзале либо снимал комнату у какой-нибудь
опрятной незлобивой хозяйки. Свою же квартирку сдавал на месяц-полтора
посторонним, подбирая постояльцев почистоплотней. Сдавал он ее почти даром,
поскольку суть такого предприятия состояла не в деньгах, а в чистых углах.
Так и шло. В пределах двух лет цикл замыкался, углы очищались и всё
начиналось сначала.
Странностью номер два у Федора значилась любовь к собственной фамилии.
Фамилию свою Федор любил с той же исступленностью, с какой страшился
паутины. Точнее даже будет не "любил", а "ллюбил", ибо фамилия его была,
как уже сказано, Ллебов.
В удвоенности "л" Федору чудились отголоски именитости прежних
дворянских династий. "Лл" рождало в нем уверенность в его, Федора, пусть и
не бог весть какой, но всё же избранности, особой предназначенности, на
которую посягали и которую следовало защищать и отстаивать всеми имеющимися
силами.
Только через два "л"! Малейшую попытку написать на "л" короче Федор
пресекал и скандалил, где бы то и с кем бы то ни было. Имели место и битые
на этой почве морды. Иногда чужие, но чаще - собственная, Федорова.
Случались и приводы в милицию. Hо всего этого Ллебов, что называется, в
голову не брал, не помнил и каждый раз встревал с прежним отчаянным пылом.
