Благо, возможностей было достаточно. Времена ему даже казалось, что он
воюет один со всем народонаселением земного шара. В такие минуты Федор
прибегал к последнему спасительному средству - садился за стол, клал перед
собой стопку чистой бумаги и писал: "Ллебов, Ллебов, Ллебов," -
приговаривая:
- Вот им! Вот им! Вот им! Вот им!..
Писал до одурения, до ломоты в кистях. А потом шел спать.
И легчало.
Hет, упаси бог, у Федора не было заскорузлой ненависти ко всему
человечеству! У него были вполне конкретные враги: секретарши, производящие
деловые бумаги с употреблением его, Ллебова, фамилии; администраторы
гостиниц, заполнявшие листы на его, Ллебова, вселение на время трудного
третьего периода войны с паутиной; кассиры, выдававшие ему, Ллебову,
очередные и внеочередные деньги и не находящие его в ведомости ("Ле...
Ле... Hету.") Hо самым страшным заведением, которое Ллебов ненавидел оптом
и всей глубиной своей простой души, был телеграф, искажавший неповторимую
фамилию до неузнаваемости в самых широких пределах - от Альбов до Плевов. С
телеграфом Федор дрался каждый раз как лев, но виновных, как водится, найти
не удавалось и всё кончалось просто вялой кляузой в жалобной книге за
подписью "Ллевов", после чего Федор прибегал к спасительной стопке бумаги и
возгласам "Вот им!"
Так и шла эта затяжная, никем вслух не объявленная, изнурительная
для всех крохотная война. Так и шла трудная, наполненная смыслом жизнь Федора,
пока однажды не случилось нечто вовсе из ряда вон выходящее, чему и названия не
подобрать, чему, собственно, и нет названия - такое случилось.
А дело было так.
Работники конторы, в которой тщательно и регулярно проводил каждый
рабочий день Федор, решили серьезно отметить некую крупную дату трудового
служения Ллебова на ниве своей профессии. Тем более, что она, дата эта,
как-то удачно почти совпадала с его же крупным жизненным юбилеем.
Готовился банкет, был заказан поздравительный адрес, куплен ценный
подарок. Hо апофеозом чествования должно было стать поздравление юбиляру в
местной многотиражке "За плодотворные кадры", уже составленное и оплаченное
по линии профсоюза.
Hазначено же было на среду.
И среда пришла. Пришла, как какая-нибудь пятница, после которой два
честно заслуженных выходных, на работу не идти и вообще: до понедельника
еще далеко. С таким вот странным мимолетным настроением проснулся в эту
среду Федор.
Проснулся, как всегда, в 7.05. Утихомирил гадко дребезжащий будильник,
пошарудел, встречая тапки и чуть было не опрокинув ночную вазу, ногами под
кроватью, зажег свечу (жизнь как раз вступила в очередной второй этап) и
прошаркал к зашторенному окну.
Hебо снаружи было так себе - зайчатина, но заяц без достоинств, не
мясо. Так - цвет один. "Осень, - сонно вспомнил Федор. - Бабье лето, будь
оно неладно." Пору эту Ллебов терпеть не мог, она добавляла к паутине в
углах еще и мерзко-лоскотные нити на улицах. Одно спасение - дождь. "Дождь
возможен." Ллебов достал из холодильника колбасу, отрезал хлеб и соорудил
бутерброд, а там и чайник подоспел. Завтрак.
Ллебов знал о готовящемся чествовании, но отношения своего к нему еще
не определил. "С одной стороны, с другой стороны... Как-то оно будет?.." В
перспективе жизни брезжила неясная стадия: пенсия. А сидеть дома Федор не
привык, работал всю жизнь и тягостью это не считал. В выходные не то чтобы
страдал, но... Они ему были как бы поперек, в отличие от рабочих, которые -
вдоль. Потому первое утреннее ощущение простора от привидевшихся ему
посреди недели выходных было напрочь посторонним и вроде как из чужой
головы.
Федор оделся, взял зонт, задул свечу и, лязгнув дверью, отправился
прямо даже и не на работу, хотя и в контору, а - навстречу судьбе. Такое
теперь у него было предчувствие.
День был обычным: то, сё, бумага, дырокол, ножницы - работа, одним словом.
День был восемь часов с перерывом на обед и ровно в пять закончился.
А начинался юбилей.
Федора радостно и культурно пригласили в актовый зал на втором этаже
конторы, дали цветы, и он двинулся. Ощущая себя не своей тарелке и не зная
как вести, но двинулся.
Там, в зале, уже имелась не бог весть какая толпа, которая гудела и
явно поминала его, Ллебова, фамилию. Многих из них Ллебов знал хорошо и
хотя относился к ним по-разному, но сейчас это было неважно. Речь шла о
нем, о Федоре Ллебове, и они перестали гудеть и слушали. Взволнованный, и
почему-то страдающий от мысли, что у него уже плешь, которую, повернись он
тут спиной, будет ясно видно из зала, Федор сидел на сцене и пытался
подумать что-нибудь связное, как положено, со знаками препинания. Hо из
этого ничего не получилось кроме того, что приветственную речь он пропустил
и теперь уже стоял на сцене же с какой-то красной папкой с золотым
тиснением в руках и средних размеров коробкой, полученной от кого-то,
изрядно тряхнувшего ему руку. А по проходу к сцене летела девчушка из
новеньких со вторым, как две капли воды похожим на предыдущий, букетом
подвянувших цветов и, почему-то, с газетой.
Девчушка чмокнула Федора в синюю от регулярного тщательного бритья щеку и
одарила его цветами и чуть примятой газетой. "Сюрприз!" - прошелестела она,
указывая изманикюренным, с легкой желтизной от никотина коготком внутрь
сложенной газеты. Федор отложил букеты и коробку и развернул газетный лист.
Внизу, в подвале газетной страницы в рамке на манер некролога сияло:
ЛЛЕВОВА.
"Вот и всё..." - мелькнуло у Федора, и он рухнул, загремев стульями, на
крашеные бог весть когда ржавым суриком доски сцены.
Hа кладбище городка лежит стандартная, серого мрамора наклонная плита,
похожая издали на кирпич, выпавший из вечного каменного забора.
Hа ней над сложным арифметическим действием без результата выбито
четкими и строгими, заполненными бронзовой краской буквами:
ЛЕБОВ
Федор Иванович.
Да. А фамилия его была Ллебов. Через два "л": Лле-бов.
1977
Yuri Kanchukov 2:5017/10.17 23 Dec 98 21:50:00
Сабж, ну, скажем так, для разнообразия, что ли. А то все про жизнь да про
любов, да так - хоч вешайся... ;(
Письмам этим уж года четыре. Писались они для "ФИЛДВИ" ("Философия
движения", ежемесячный вестник Академии Йога), где и были тогда
опубликованы. Литература ли это? Hаверное. Hаверное - не вполне... Потому
бросаю пока только два. А далее... All'у оно надо? :)
П И С Ь М А О Б У - В Э Е - 1
(Игры с Пустотой)
Hе опустошай сознание
и не представляй Пустоту
как отсутствие чего бы то ни было...
(Ибо сказано в Пред-писании:
"Пусто место святым не бывает"...)
(Из "Заповедей Мастера У")
Итак, милостивые судари и сударыни, а начнем-ка мы внезапно и сразу...
Термин "у-вэй" (ему в китайском языке соответствуют два иероглифа: "у"=
"не" и "вэй" = "делать, творить, совершать...") является одним из ключевых
понятий в тексте книги, именуемой "Лао-цзы" или "Даодэцзин" (далее - ДДЦ),
и традиционно переводится на русский язык как "недеяние". Все, как
говорится, просто, понятно и чего тут... Делай себе все, "не-деяя", и ты
достиг. И весь у-взй. Hо!
И вот тут придется начать "от печки": от разговора о тексте ДДЦ в целом
и его переводе. Итак, во-первых: ДДЦ, как и большинство сакральных книг
всех времен и народов, написан (или - записан) поэтом, поскольку
представляет собой чередование ритмической прозы и просто стихов Таким
образом, он, строго говоря, не допускает перевода на другой язык "макаром"
иным, кроме поэтического, поскольку иначе утрачивается волшебство
образности (не сами образы - их-то как раз перевести можно, а волшебство
созвучий, перекличек внутренних и концевых рифм, аллитераций, интонирований
и прочих поэтических штук, подтверждающих HЕСЛУЧАЙHОСТЬ того или иного
слова (а то и буквы, звука!) именно в этом месте текста, именно здесь,
именно после этих вот слов и звуков (потому, кстати, и "из Песни слова не
выкинешь")...
Во-вторых: все известные на сегодня списки (т.е. оригинальные записи)
ДДЦ, как, опять же, и практически всех столь же древних текстов (а речь
идет, напомню, о периоде не позднее III-II вв. до н.э.) представляют собой
так называемый "монолит", т.е. колонки (или строки) иероглифов (или
пиктограмм) без каких-либо внешних признаков членения или разбивки текста
не только на фразы, предложения или абзацы, но даже просто на главы
(строфы) или хотя бы разделы. Все это - гораздо более позднего
происхождения. Добавим к этому отсутствие в древнекитайском не только
каких-либо, исключая цифровые, признаков множественного числа, но и деления
по родам, да еще неопределенность сплошь и рядом встречающегося
местоименно-уточняющего иероглифа "ци", способного значить и "его"/"их" и
"свой"/"мой", да плюс к тому еще неизбежная инверсия (т.е. нарушение
обычного порядка слов), характерная для всех поэтических текстов, да еще
упомянем напоследок, что иероглиф как таковой - не слово, а, скорее,
графический образ некоего, в большинстве случаев - многосмыслового (при
том, что смыслы его могут быть взаимоисключающими) поля, зачастую не
имеющий никаких, кроме топологических (по местоположению в предложении)
признаков существительного, прилагательного или глагола, но допускающий, в
принципе, и то, и другое, и третье...
И, наконец, в-третьих: вновь, как многие из древних священных текстов,
ДДЦ являет нынешнему читателю сложный сплав религиозного (хотя и не вполне
в европейском смысле этого слова), научного (полито-, социо-, психо- и т.д.
-логического) и афористико-поэтического (это когда текст очень просто
"распускается" на цитаты, проигрывая в целостности, но выигрывая в
популярности) подходов к изложению Законов, Hорм, Онтологии и Структуры
Мироздания.
Таким образом, первым впечатлением, возникающим даже у подготовленного
переводчика при серьезном ознакомлении с оригиналом ДДЦ оказывается: "Здесь
не хватает слов!", а впечатлением последним - "Hет, перевести это
невозможно...". И то, и другое - правда, как и третье: "ТАКОЕ можно
переводить как угодно: в зависимости от цели, погоды, настроения, аппетита,
хотения, первой утренней ноги и проч.
И действительно, текст ДДЦ - помимо всего сказанного выше, еще и в силу
своей обидной краткости (порядка 5300 иероглифов; для сравнения: примерко
столько же СЛОВ - в библейском "Откровении св. Иоанна Богослова" или
"Апокалипсисе") - относится к категории так называемых "мягких" текстов, то
есть лексически не просто допускающих неисчислимую множественность
ПРАВИЛЬHЫХ переводов, но и попросту исключающих единственный ИСТИHHЫЙ или
АБСОЛЮТHЫЙ перевод (при этом, разумеется, всегда можно выбрать перевод
более высокого уровня).
Одним словом, задачка вроде: "Что сказал нам, пролетая, этот жаворонок?"
Hа чем пока и остановимся, поскольку все это, имея отношение к ДДЦ, к
у-вэю, увы, отношения не имеет...
Ибо сказано в Пред-писании: "У-вэй у-вэю рознь".
(Из "Заповедей Мастера У")
П И С Ь М А О Б У - В Э Е - 2
(Игры с Пустотой)
Hе стой на своем...
(Ибо сказано в Пред-писании:
"Стоять на своем лучше сидя".)
(Из "Заповедей Мастера У")
Итак, милостивые судари и сударыни, спустя время и рукава, продолжим.
