говорю, я люблю тебя. Люблю. Девочка, милая, солнышко, люблю тебя. Говори.
Люблю. Говори, говори. Люблю, люблю.
У себя дома она такая же, как в пыльной полузаброшенной мастерской,
ей не мешают тени и следы домашних, все время лезущие в глаза, женщины
устроены куда проще, смотрят на адюльтер трезвее, однажды она
сформулировала это раз и навсегда - ведь никому никакого ущерба, если
никто ничего не знает, значит, надо только, чтобы никто ничего не знал,
надо все устроить, продумать и ничего не бояться.
За окнами, наверное, день, солнечно, микрорайон пуст, только бредет
по школьному двору пацан-прогульщик, да сквозняки гуляют в проемах,
устроенных будто специально для сквозняков посередине нескончаемо длинных
домов. Теплый Стан полон сквозняков, ветры пробирают Теплый Стан до самых
его панельных костей и упираются в лес, стоящий на задворках детского
комбината. Смешное название, будто именно здесь делают детей. А их сюда
отдают уже сделанных, а делают вокруг, в ячейках этих несчетных
крольчатников, ночами, после телевизионных новостей или видеофильмов.
Видео за последние пару лет наполнило крольчатники, как лет десять назад
стерео. Некоторые успевают и утром, потом, правда, приходится очень
спешить к метро, наверстывая пятнадцать потерянных минут, или психовать у
светофоров, постукивая по тонкой, нищей баранке "жигуля". Сейчас день,
только здесь, за шторами, время неопределенно, как неопределенна,
ненормальна ситуация. Эта клетка крольчатника не в порядке, здесь ночь не
вовремя и страсть не по телепрограмме, а за окнами Теплый Стан пуст,
только сквозняки и солнце...
Понимаешь, там, на этом острове, обязательно должна быть чернокожая,
с золотой цепочкой на щиколотке, ленивая, распущенная, научившаяся
по-русски только мату, абсолютно безудержная в постели, это ты же, только
цвет другой и судьба соответствующая. Но ты была бы такой же, если б в
семнадцать лет сбежала из своей айдахской или канзасской глуши, от
родителей, верующих в телепроповедников еще сильнее, чем в Бога, - и пошла
шляться по Европе, и на Бобуре, полной клоунов и безумцев, бродяг и
международной шпаны площади, косо лежащей у похожего на корабельный дизель
центра Помпиду, встретила бы русского. Отец - офицер-десантник, брат -
офицер-десантник, рязанское училище, кроссы, кроссы, кроссы, каратэ,
стрельбы, стрельбы, стрельбы, Кабул, Кандагар, Герат, гашиш, гашиш, гашиш,
удар прикладом, к счастью, через подшлемник, выше шеи, плен, Пешавар,
деревня под Цюрихом, Квебек, Мюнхен, Париж...
На Майорке, на богатом пляже Форментор, где бродят по сверкающему
белому песку богатые немки, шведки и американки с лицами тридцатилетних,
подтянутыми титьками на хорошие сорок и узловатыми коленями, выдающими
настоящие шестьдесят, он пристроился. Носил за такой красавицей шезлонги и
полотенца, натирал ее сухую и тонкую, сплошь в рыжих веснушках кожу
английским кремом, кидал в воде огромный мяч, приносил пол-литровые серые
банки пива "Хенингер", которое она пила, чередуя с вином, как
франкфуртский вокзальный алкаш. Бродил по пляжу в длинных и широких
шортах, выцветшие добела волосы были собраны сзади в косицу, в левом ухе
болталась серьга - все, как положено здешнему жиголо. А вечером надевал
черный шелковый пиджак, подвертывал рукава - бабам очень нравилась эта
мода, открывающая мощь волосатых рук, на правом запястье брякал браслет,
на левом - два, цепочки блестели на шее, выделяясь на красно-бурой коже
вечно загорелого блондина... И шли танцевать, он плотно прижимал мягкий
живот и туго упакованную грудь, прижавшись, крутили задницами под суперхит
сезона, гремящий круглые сутки по всему миру. Потом он гладил как бы ничем
не наполненную кожу, двигающуюся под руками, словно шелковистый полупустой
пакетик из супермаркета, более или менее профессионально стонал,
воспроизводя страсть и бдительно следя, чтобы она, взревев, не вцепилась
ногтями, - потом же сама будет на пляже смущаться - и, переждав
минуту-другую после того, как она кончала орать и дергаться, бурно
демонстрировал собственные судороги. Через полчаса, приняв душ в ванной,
жарко блистающей медными кранами и черным кафелем, выпив стаканчик
"Гленфиддиша", дивного виски, которым, с учетом его вкусов, всегда был
полон бар в номере, он целовал усталую старушку, наивно делавшую вид, что
уснула, садился в приличненький "остин", подаренный ее предшественницей,
совершенно потрясенной русской мощью и размахом, - и ехал к Юльке.
Тогда они жили в Пойенсе, вскрыв брошенный каменный сарай на
запущенном винограднике. Юлька возвращалась иногда чуть раньше его, иногда
на рассвете, с дороги раздавался рев тормозящего БМВ или "сааба", хамски
громкий немецкий или шведский гогот - и она появлялась, на ходу стягивая
черную блестящую юбчонку и развязывая золотистую косынку, которой
обматывала минимум верхней части тела, швыряла эту свою ночную спецовку на
стоящий посреди сарая резной ларь, притараненный Сергеем с придорожной
свалки, и через десять минут они оба уже хрипели в смертельной, на
истребление, войне, начавшейся еще в Париже, да так и не кончающейся.
Тонкими, но удивительно сильными ногами она упиралась ему в грудь и
шипела: "No... You can't do something... You can't... no... oh... yes,
yes, yes... do it... fuck me, you, Russian bastard, do try..."
Оба побаивались эйдса , но делали, что могли:
она - ртом, не давая опомниться изумленному баварцу или фламандцу и
вытащить из памяти все остальные картинки в детстве изученных руководств,
а он - старательно организуя ситуацию, в которой затисканная, зацелованная
до темных синяков бабка не замечала или считала приличным не заметить его
недолгой сноровистой возни с супернадежным, электронно испытанным изделием
сингапурского индустриального чуда.
...Из сарая их выгнала полиция, наведенная перепуганными
соседями-индусами. Никак они не могли привыкнуть к Юлькиной манере идти
утром в деревенский магазин по-пляжному. Почему-то вблизи моря вид голых
сисек их не шокировал, по Форментору уже и пятидесятилетние бродили,
размахивая и шлепая своими пустыми останками, а в лавке их, видите ли, это
коробило. Если б не Юлькин паспорт с орлом - могло бы кончиться и хуже.
Но денежки уже поднакопились. В то утро Сергей заехал попрощаться с
милой подругой - благо ей подошло время переезжать на очередной месяц в
Дубровник. Юлька ждала в машине, матеря на двух языках индусов, испанцев,
немцев и прочих дикарей. Сергей расцеловался, искренне пожелав мамаше
веселой любви с сербскими коллегами, шагнул к двери, глянул на расписную
ацтекскую сумочку, валявшуюся на полу, - и поднял ее, посмотрел хозяйке в
глаза. Наполненные светлыми старческими слезами глаза мигнули, дама
закивала: "Si, si... moneda... si, Serhio... si..." Она всегда почему-то
говорила с ним, собирая свой десяток испанских слов, говорить с русским
по-английски или тем более по-немецки ей казалось странным. Сергей раскрыл
сумку и из свалки банковских карточек, узких крон, мятых рыжих
пятидесятимарковых бумажек вытащил серо-зеленые, узкие и длинные доллары,
будто специально для него туго свернутые в толстую трубку, перехваченную
желтой резинкой. Она кивнула еще раз, уже не так уверенно. Сергей сунул
деньги во вздувшийся задний карман шортов и вышел.
В Эстаенче они бездельничали, ругались и трахались. К осени
собирались в Лондон - еще в марте один малый предлагал Сергею место гарда
в какой-то пакистанской конторе, контора была не слишком чистая, наверняка
приторговывали и оружием, и гарду обещали платить прилично.
...Был июнь, над Майоркой бесновалось, выжигая мысли, солнце. Когда
они вошли, Сергей удивился, почему он понял все и сразу. Тот, что стоял
справа, наверняка и сам прошел через Афган, может, даже прапор. Левый был
похож на комсомольского вожака - обрюзгло-бабье лицо бывшего мальчика,
причесан старательно, чуть на уши, и воротничок рубашки аккуратно отложен.
Сергей опустил руку - на полу с его стороны, рядом с кроватью, всегда
лежал нож, мощное оружие marines, черный широкий клинок и ручка в кожаных
кольцах, ровно и тяжко, как снаряд, летящий нож со странным названием
"Ka-Bar". Тот, что стоял справа, поднял руку с короткоствольной "коброй".
"Не дергайся, Серега, - сказал он, - я не тебя, а девку, если что, мочить
буду".
Ты все придумываешь, как в американском кино. Ну и что, разве не
интересно? Интересно, но не похоже на правду. Если будет похоже, ты не
будешь слушать, и потом у нас ничего не получится. А так немного отдохнем
- и снова... Разве плохо? Хорошо. Ну, рассказывай, рассказывай... И вот
еще что я хочу тебе объяснить: это на нашу жизнь не похоже, на твою и мою.
Так ведь мы же не такие, я не жиголо, а сочинитель московский, и ты не
черная бродяжка, а мирная дикторша, царица перестроечного эфира,
здравствуйте, дорогие телезрители, сегодня на съезде народных депутатов...
Но уже и здесь, рядом с нами, живут другие люди, в кооперативных обжорках
стреляют из автоматов, в роще у Лобни вешают на деревьях и мозжат голени
монтировками, лубянские специалисты готовят автокатастрофы - что же ты
можешь представить себе про ту жизнь, где жара, белое небо без облачка и
свобода? Поверь, там все покруче... Да ладно, не заводись, рассказывай,
рассказывай... Уже не хочу. Лучше иди сюда... Вот так. Так лучше. Вот.
Хорошо.
МЮНХЕН. МАЙ
Дождь прошел, между плитами велосипедной дорожки, отделенной от
тротуара свеженакрашенной белой полосой, еще стояла влажная чернота.
Двадцатый трамвай, чуть громыхнув, пересек Принцрегентенштрассе и понесся
вдоль низкой ограды Энглишгартена.
По широкой аллее, идущей в парке параллельно улице с трамвайными
рельсами, он привычно спешил, треща косыми каблуками ковбойских сапог по
мокрому серому гравию. Ветер еще был не летний, прохладный, на ходу он
поймал и застегнул молнию черной кожаной куртки, мысленно обругал свою
модную прическу, выстриженные виски - холодно же, мать бы их с ихней
модой!
Так и не привык он после родной своей Харьковщины к холоду. Ни к
страшным, проклятым, срезающим любой открытый выступ - хоть палец, хоть
нос - ветрам, полировавшим палубу в Северной Атлантике, ни к ледяной
мороси норвежской осени, когда, голодный до кругов в глазах, шатался он
бессмысленно по Гренсен, сворачивал на Акерсгата, и чистые грубоносые
норвежцы сторонились колеблющейся, неверно шагающей фигуры, ни к сырости
здесь, в сравнительно теплой - а все ж не Украина! - Баварии.
И остался вечным ужасом тот, последний, разрушающий холод черной
жирной воды между черными, уходящими в черное небо стенами бортов, когда
он плыл, и плыл, и плыл, с эквадорского рефрижератора на весь порт
грохотала музыка, на причалах сияли слезливые огни, и он плыл, делая перед
самим собой вид, что не замечает, как теряет дыхание...
Он перешел по короткому мостику над бурно, по-театральному несущейся
водой и вышел к станции, пошел вдоль забора. На противоположной стороне
улицы жались одна к другой машины сотрудников. Как повезло все же, подумал
он, что среди этих приличных, хорошо образованных, серьезных людей нашлось
место. Кто он такой, в сущности, какой из него оператор? Два года возился
с убогими пультами непрофессиональной советской рок-группы, да три года
службы... Беглый корабельный радист, вот и вся профессия. Диплом нужен,
диплом, а то выпрут со станции - и конец...
За воротами, миновав будку охранника, который ему кивнул и даже
