своей поношенной серой юбки.
- Она будет великой плакальщицей, - сказал я. - Возможно, величайшей
из всех, кого знал мир.
Она кивнула.
- И Королева хочет, чтобы она уже сейчас приступила к работе над
траурными стихами. Но...
Она снова кивнула. Именно тогда я увидел, что в ее глазах светится
ум, и мне стало ясно, что Седовласая происходит из поколений искусных
женщин Земель, хотя посеяно было королевское семя. Мне, собственно, не
понадобилось продолжать, но правда вынуждала меня.
- Королева послала меня, чтобы...
Она прервала меня.
- Ты заставишь их помнить меня? - спросила она, и глаза ее внезапно
заблестели, а рот широко открылся.
- Бабушка, да.
- Тогда я приведу в порядок комнату на чердаке. Мы там ничего не
трогали с тех пор, как ушла Оплакиваемая. - Она повернулась и оставила
меня одного, уставившегося глазами в огонь. Я слышал ее шаги на деревянной
лестнице и скрип досок в полу над моей головой. В утреннем очаге только
ярко тлели угли, но мне показалось, что я вижу над угольками радугу. Я
протянул руки к очагу, но не почувствовал тепла.
Не знаю, сколько времени я смотрел на угасающий огонь, когда вдруг
почувствовал, что кто-то трогает меня за локоть. Я резко повернулся. Это
была старуха. Она протянула мне Чашу. Очевидно, это была фамильная
драгоценность, она была вырезана из куска черного камня, умело ограненная,
вековой давности. Я взял ее в руки и ощутил ее плотную тяжесть.
Перекатывая ее между ладонями, я ощущал, как резьба отпечатывается на
руке.
- Я пойду сейчас, переоденусь, - сказала она.
- Я наполню чашу, - ответил я.
Я долго сидел у окна, прежде чем приступить. Я думал о Линни и о том,
как она со спокойным лицом взглянула на меня, шепча: "За все, что ты
сделал..." Сделал! И все, что я сейчас делал для нее тоже, хотя этого
требовала Королева. Потом лицо Королевы, алчное, коварное, лицо холодной
интриганки, вытеснило из моей головы лицо Линни.
Я взял маленький шелковый кошелечек, висевший у меня на шее, открыл
его, и на меня сразу пахнуло резким запахом мускуса. Я постучал по
кошелечку, из него выкатились три темных зернышка люмина.
Орехами люмина пользуется только Королева. Одного маленького зернышка
достаточно, чтобы вызвать чувственные иллюзии и фантасмагории. Два
зернышка вызывают истерику и кошмары. Три зернышка, размоченные в вине,
ведут к короткому наполненному видениями сну и смерти. Это самая быстрая и
безболезненная смерть, которую мы можем дать. Поэтому только Королеве
разрешено пользоваться этими зернышками. У нее при дворе растет два дерева
люмина. Все остальные деревья были уничтожены, за исключением тех, что,
возможно, растут в самых дальних, непроходимых лесах.
Я посмотрел на зернышки и вздохнул. Кто-нибудь другой, вроде
Т'арремоса, захотел бы прикарманить орешки, а старуху вместо этого
придушить. Но у меня был приказ и, кроме того, она была бабушкой Линни.
Мои руки не должны принести ей страдания.
Я подобрал зернышки и вбросил одно за другим в Чашу. Они тихонько
звякнули. Затем я влил немного вина Королевы из фляжки, которая была у
меня с собой. Не годилось отправлять старуху в ее последнее путешествие с
их обычным пойлом Земель. Она отправится с шиком; это была моя собственная
идея.
- Я готова, - сказала она.
Я обернулся и взглянул на нее. Она стояла в дверях, одетая в длинное
темное платье, покрывавшее ее от шеи до лодыжек. Жители Земель идут к
смерти укутанные, тогда как мы, члены королевской семьи, просто укрываемся
прозрачной шелковой простыней. Я не выразил никаких чувств, даже не
моргнул, потому что я не хотел смущать ее.
Я тихо поднялся за ней по лестнице, по крайней мере, настолько тихой,
насколько позволяли ступени, потому что они вздыхали и стонали под двойной
тяжестью наших шагов - странный аккомпанемент путешествия.
Комната наверху была без окон, соломенная крыша над ней старая, в ней
стоял отчетливый запах плесени. Темнота нарушалась единственной свечой, и
в ее тусклом свете я ясно увидел кровать с искусно украшенными резьбой
ножками, со сверкающей чистотой постелью. Над кроватью висел рисунок с
изображением креста и шара.
Без лишней возни старуха легла и сложила руки одну поверх другой на
животе.
- Мне не надо исповедоваться перед тобой, - сказала она. - Я все
сказала вечером дочери.
Я кивнул. Они обе знали. Эти женщины не боялись правды. Седовласая из
породы стойких.
Я опустился около нее на колени и протянул Чашу.
- Давай, возьми Чашу, - сказал я. - Тебе понравится вино. Оно, - я
поколебался, потом решил соврать, - с благословением Королевы и с тремя
зернышками с ее люминовых деревьев.
Она без колебаний взяла Чашу и осушила ее, как будто ей не терпелось
уснуть. Затем она отдала ее мне.
Когда выпитое вино начало действовать, глаза у нее сперва заблестели,
потом затуманились. Рот начал растягиваться в гримасу, которую мы называем
Улыбкой Мертвеца. Она начала что-то шептать, и услышанные мною обрывки
слов убедили меня, что начались видения, потому что она говорила о святых
и светлых вещах.
Я начал подниматься, но она протянула руку и схватила меня за руку.
Она приподнялась на локте.
- Ты заставишь их помнить меня?
- Да.
- Пусть строчки твоих поминальных песен будут длинными, - медленно
сказала она хриплым голосом. Она откинулась на спину и закрыла глаза.
- Пусть смерть твоя будет короткой, - ответил я и снова опустился
около нее на колени. Я оставался рядом, пока она не перестала дышать.
Затем я положил ей на веки два погребальных камушка, еще один подарок
Королевы, и ушел.
Я намеревался ненадолго зайти в Зал Плача, чтобы всего лишь сказать
матери Линни а ее доме, прикоснуться к парням и уехать. Но когда мать
увидела меня, она встретилась со мной взглядом, а потом отвела глаза, как
будто не желая знать правду. Тыльной стороной руки она прикрывала рот. Я
удивился, что она так расстроилась: она ведь все время воевала со
старухой.
Потом она отвернулась и что-то шепнула старшему и младшему из парней.
Они сразу же ушли из Зала домой, чтобы выставить бабушкину оболочку.
Тогда я понял, что мне выпала честь исполнить просьбу умирающей. Я
стал рядом с матерью Линни.
- Смерть бабушки была короткой, - сказал я.
Она кивнула, все еще не глядя на меня.
- Я бы хотел оплакать ее, - сказал я.
Она все еще, казалось, не понимала.
- Я бы хотел остаться на Семь дней и оплакать ее, - сказал я. - Я
сделаю это бесплатно, в знак уважения, которое испытываю.
Она молча согласилась.
- Пошли этого парня, - я с силой ткнул его пальцем в плечо, - в
Эль-Лалдом сказать Седовласой... Линни... что ее бабушка умерла. Скажи ей,
что боли не было, что были свежие видения и в конце легкий сон. Скажи
ей... что я горюю вместе с ней.
Парень тотчас отправился. Я одолжил ему белого коня. Как я понял, он
умел ездить верхом, как будто родился в седле. Этого я не ожидал. Я,
скорее, думал, что он будет часто падать и, возможно, потеряет лошадь и
вынужден будет доковылять до города, чтобы передать послание. Но он
прильнул к седлу, как пиявка. Это был его единственный талант.
Мать Линни, по-моему, все это время не разговаривала со мной. Ее
собственной матери не было, спорить было не с кем, и она как будто
лишилась языка. Но я созвал много людей в ряды плакальщиков по старой
женщине, ее оплакивали хорошо и искренне. Думаю, что ее дочь получила
некоторое удовлетворение.
К концу оплакивания вернулся парень с лошадью, и я вернулся на ней
домой. Он ничего не говорил о большом городе; я не спрашивал. Но я видел в
его глазах тоску по городу. Отныне он всегда будет завидовать сестре. Она
больше не будет для него Ножки-Палочки.
Когда я вернулся, весь Эль-Лалдом гудел по поводу Седовласой и ее
плачей. Она писала одну поэму за другой, бурное цветение причитаний. Но
если у меня и была надежда получить какую-то выгоду от ее славы и надежда
прикоснуться к ней, то я ошибся. Сразу после Седмицы ее сделали ученицей
Мастера-Плакальщицы, Плакальщицы Королевы, и никто, кроме Мастера и самой
Королевы, не имел права разговаривать с ней в течении этого года обучения.
- ТОГДА ЧТО ЖЕ СЛУЧИЛОСЬ ЗА ЭТОТ ГОД?
- Она жила, ели и спала в Доме Наставлений, в маленьком домике во
внутреннем дворе апартаментов Королевы. Это мне было известно. Но
Мастер-Плакальщицы хорошо стерегут свои секреты. Нам только говорят, что
ученицы должны выучить главные сказания, а также дополнения к ним. Они
должны прочно держать все учение о земле у себя во рту. Есть три ступени:
Чистота Рта, Чистота Ума, Чистота Сердца. Но нам известны только сами эти
названия, что они означают - мы не знаем.
- НО ТЫ ВЕДЬ КОРОЛЬ.
- Но я - не Королева. И я не Мастер-Плакальщица.
Я дважды видел Седовласую на дорожках и однажды в Зале Плача
Королева, когда она помогала готовить стол для оплакивания последней из
живущих сестер Королевы. Но мне не разрешили говорить с ней, потому что в
этот момент она очищалась от всего, кроме сказаний, которые ей надо было
запомнить. Это называется "родиться заново". Она перерождалась в
Мастера-Плакальщицу.
Процесс рождения Мастер-Плакальщицы обычно занимает полжизни, так
много надо выучить, но Линни завершила его в один год. Наверное, поэтому
произошло то, что произошло. Она ведь еще была так молода, пожалуй,
слишком молода. Но тогда кто мог это знать? Разве жрица не предсказала:
"Дитя Земель поведет в путь"? Мы все верили, что это дитя была Седовласая.
Берегись предсказаний.
Я пошел на ее посвящение. Собственно говоря, там был весь двор.
Отозвали даже принцев, находившихся в путешествии, нечто до тех пор
небывалое.
Мы стояли у своих подушек, пока Седовласая прошла по Залу к помосту,
справа от нее шел Д'оремос, слева - К'аррадемос. Волосы у нее были
распущены и покрыты сеткой из маленьких драгоценных камушков. С головы до
ног она была укрыта балахоном из белого полотна. Пока она шла к возвышению
для королевы, она как будто была окутана тишиной.
Когда они втроем дошли до возвышения, оба принца стали на колени и
каждый из них взялся за край ее накидки. Одновременно потянув за них, они
сдернули балахон с ее плеч, и он упал на пол. Она осталась в одежде из
серо-голубого шелка, с поясом из драгоценных камней; руки до плеч были
обнажены.
Из двери слева от подушек вышли жрицы. Пророчица взяла крест,
прикоснулась им к губам Седовласой, к ее лбу, затем, приспустив на ней
платье и оголив маленькую грудь, она прикоснулась крестом к месту над
сердцем.
Линни не шевельнулась, даже когда жрица вернулась на свое место у
дверей.
Затем Королева встала со своих подушек, спустилась по ступенькам и
стала лицом к лицу с Седовласой. Она ласково прикрыла шелком левую грудь
Лини. Затем она вдруг крепко поцеловала ее в губы.
Сделав шаг назад, она сказала:
- Я даю тебе дыхание, сестра. Дай мне бессмертие.
Вот так Седовласая, не бывшая в кровном родстве с Королевой, стала
Плакальщицей Королевы.
Этот акт вызвал немалую растерянность, потому что еще была жива
Плакальщица Королевы, ее дальняя кузина. Но та сразу вышла из комнаты, а
спустя несколько часов ее нашил лежащей на ее восемнадцати подушках, под
шелковой погребальной простыней, глаза были открыты, но она была совсем,
совсем мертва.
Потом говорили, будто во время церемонии жрица предсказала смерть
старой Плакальщицы, и поэтому Королева наградила Седовласую поцелуем
