извинений... У меня кран испортился и раковина засорена... Боюсь,
зальет нижний этаж...
Я прошел в ванную. В самом деле кран льет и раковина засорена.
-- Где у вас инструменты? -- спрашиваю.
Она открывает кладовку и показывает на ящик с инструментами.
-- Инструменты есть, -- говорит, -- да что толку -- муж у меня
безрукий.
-- Зато не безголовый, -- отвечаю, роясь в ящике, -- а где он?
-- Он в командировке, -- говорит она.
Я беру нужные инструменты, привожу в порядок кран, прочищаю раковину,
мою руки и выхожу. Смотрю -- на кухне водочка и закуска. Только теперь
я обращаю внимание, что на хозяйке легкий халатик с короткими рукавами
и выглядит она слегка возбужденно. Ну, ладно, думаю, выпью рюмку и
уйду.
Присел за стол, наливаю рюмку и только тяну ее ко рту, как вдруг сзади
за шею меня обнимают ее голые руки и она льнет ко мне своей пахучей,
надушенной головой.
-- Это как понять? -- говорю как можно более спокойным голосом, чтобы
не оскорбить ее, и осторожно ставлю невыпитую рюмку на
стол.
-- А вот так и понять, -- отвечает она, еще сильнее прижимаясь ко мне,
-- я влюбилась в вас... Каждая женщина мечтает о сильном человеке...
Тут я разозлился на неси на себя. На себя за то, что боялся оскорбить
ее. Тем не менее я все еще достаточно вежливо отцепляю ее руки, встаю и
спокойно говорю, хотя изнутри меня всего выворачивает:
-- Вы очень избирательно любите, мадам... Стоит человеку посидеть в
тюрьме, как вы в него влюбляетесь. Может, для того, чтобы полюбить
своего мужа, вам надо его посадить?.. При его невоздержанности на язык
в принципе это возможно, хотя и трудновато в наше время...
И вдруг впервые в жизни я вижу, как женщина в бессильной злобе
ощеривается. Я раньте считал это чисто литературным преувеличением.
Нет, на моих глазах верхняя губа ее конвульсивно дернулась, обнажая
зубы. Через несколько секунд она взяла себя в руки.
-- Вы меня оскорбляете, -- сказала она тихим голосом, -- как это
неблагородно со стороны мужчины... Кстати, возьмите вашу книгу, мы ее
уже прочли.
Она приносит из комнаты книгу Платонова "В прекрасном и яростном мире"
и протягивает ее мне. Я молча беру книгу и выхожу, несколько удивляясь,
почему она в такую минуту вспомнила о книге. Я решил, что это знак
того, что она не хочет больше видеть меня у себя дома.
Какая мразь, думал я по дороге, чтобы полностью обеспечить мое молчание
относительно гостиничной встречи, она решила подключить меня к своим
грехам.
Что делать? Я решил ничего не говорить моему другу при встрече и просто
никогда больше не бывать у него дома. Но вот проходит месяц, два, а его
нет. Что это -- затянувшаяся командировка или она ему что-то сказала?
Но что?
И вдруг я узнаю от одного автомеханика, что мой друг приходил к нему
починять машину. Он ни бельмеса не понимал в моторе и чуть что
обращался ко мне. Я понял, что она ему что-то сказала. Ну, ничего,
думаю, не может быть, чтобы мы где-нибудь не столкнулись. И в самом
деле, месяца через два я встречаю его в кофейне. Стоит за столиком и
пьет кофе, длинный, нескладный, одинокий.
Я взял кофе, подошел к его столику, поздоровался в поставил чашку. Он
суховато мне кивнул.
-- В чем дело, -- спросил я, -- почему ты не появляешься?
Он криво усмехнулся, вдруг весь покраснел и, глядя вниз, стал говорить:
-- Виктор Максимович, дело прошлое, я вам все простил... Но дружить мы
не можем... Я много думал об этом... Я понимаю, что вы влюбились... Вы
долго боролись с собой... Мне всегда казалось странным, что вы так
неохотно принимаете мои приглашения... Вы боролись с собой, и это
делает вам честь... Но ваш последний приход в мой дом и... солдафонское
признание в любви моей жене не делает вам чести...
-- Мой приход?! -- опешил я, -- мое признание в любви?!
-- Ну, разумеется, -- криво и болезненно усмехнулся он, все еще глядя
вниз. -- формально вы пришли за своей книгой... В двенадцатом часу...
Так вот зачем она всучила мне книгу! Как молниеносно соображает порок,
когда действует в своей области!
Почему я тогда не сказал всей правды? Да потому что язык не повернулся!
Не знал я, чем для него кончится такая операция! Ну и, конечно,
некоторое рыцарское отношение даже к этой гадине! Ну как я ему скажу,
что она обняла меня за шею?! Ты спросишь: "На что она рассчитывала?"
Вот именно на все это рассчитывала и правильно рассчитала.
Но часть правды я ему сказал. Я сказал, что явился в его дом по
телефонному звонку, в чем он может убедиться, спросив у соседки.
Сказал, по какой причине меня вызвала его жена, сказал, что книгу мне
она сама всучила, когда я уходил. Сказал, что его жена, может, имеет
какие-то свои достоинства, но она, безусловно, очень лживая и очень
вероломная женщина.
Он как-то мимо ушей пропустил это все и сказал:
-- Оставим нравственные качества моей жены... Но вы ведь влюбились в
нее и признались ей в этом...
Я ему объяснил, переходя на язык науки, как более доступный ему, что
этого со мной не могло произойти и не произошло. Кристаллизация чувства
требует времени, хотя бы самого малого, сказал я. Чтобы влюбиться в
жену друга, надо какое-то, хотя бы очень короткое время смотреть на нее
как на свободную женщину, то есть быть в это время абсолютно аморальным
по отношению к своему другу. Считает ли он, спросил я у него, что я мог
быть по отношению к нему аморальным?
Мне показалось, что он стал прозревать. Он поднял голову и посмотрел на
меня.
-- Тогда во имя чего вся эта чудовищная ложь?! -- вскрикнул он, глядя
на меня, и я увидел на его милом лице ужас ребенка, на глазах которого
разваливается его родной дом, и он умоляет остановить этот развал.
-- Успокойся, -- сказал я ему, -- есть тип женщин, которые бешено
ревнуют мужей к их друзьям, даже если и делают вид, что они им
нравятся...
Не думаю, что я его убедил до конца. Высокий, нескладный, он ушел,
неуклюже горбясь. Но мысль, его начавшая работать в новом направлении,
уже не могла остановиться. Не знаю, догадался ли он о приключениях
своей жены или, прокрутив в своей светлой голове события их прошлой
жизни, убедился в ее абсолютной лживости, и этого ему было достаточно,
но через год он с ней разошелся. Представляю, что это за год был для
него.
Но и ко мне он больше не вернулся. Поверив на какое-то время своей
жене, он унизил себя в моих глазах. Так ему должно было казаться. А
человеку страшнее всего возвращаться туда, где он был унижен. Особенно
если он был унижен самим собой.
Поверь, мне в жизни нравились многие люди, но так, как его, ни одного
мужчины я никогда не любил. Наверное, о такой мужской дружбе говорится
в абхазской поговорке: будь ты горящей рубашкой на мне, и то бы не
скинул тебя.
Он был на пятнадцать лет младше меня, и я его любил одновременно и как
сына и как брата. Ни того, ни другого у меня никогда не было. Он был
мне сыном по своей духовной незащищенности и братом по духу.
Я и сейчас смотрю иногда на его фотокарточки. Я его несколько раз
щелкал у себя в саду и в море. Но разве они могут передать бесконечное
одухотворение его лица, когда он заговаривал на любимую тему или
импровизировал, развивая только что родившуюся мысль. А как он хохотал,
господи, как он смеялся!
Прошло с тех пор шесть лет. Я знаю, что у него новая семья. Он доктор
наук, профессор. Попивает. Однажды я познакомился с одним научным
работником их института, который перевелся туда из Москвы. Он с большим
восхищением говорил о нем. Они дружат. Нет, я не испытывал никакой
ревности.
-- Скажите, -- спросил я у него, не распространяясь о нашей недолгой,
но горячей дружбе, -- он под настроение все так же самозабвенно
хохочет?
-- Хохочет?! -- переспросил он, уставившись на меня недоуменными
глазами, -- он, безусловно, самый талантливый ученый института, но и
самый желчный человек из всех, кого я видел!
Страшная вещь -- оскорбленный идеализм.
Мальчики и первая любовь
(Исповедь Виктора Максимовича)
У нас была компания из четырех мальчиков. Мы все учились в одном
классе. Конечно, время от времени к нам присоединялись и другие, но
настоящая духовная близость была только межу нами. Главным авторитетом
в ней был Коля Шервашидзе. Он был потомком, хотя и достаточно непрямым,
того самого князя Георгия Дмитриевича Шервашидзе, обергофмейстера
двора, который после смерти Александра Третьего женился морганатическим
браком на его вдове Марии Федоровне. Вот как нас высоко заносило!
Но, разумеется, нас привлекала к нему не его высокородность. Да и род
его к этому времени распался, и сам он жил в ужасающей нищете. Большой,
многоквартирный дом его отца был давно распродан, родители умерли.
Сначала отец, кажется, он был юристом, потом мать.
Из трех оставшихся комнат две еще при жизни матери сдавались жильцу, а
в одной обитал Коля со своей восьмилетней сестренкой. Комнаты жильца
имели парадный выход на улицу, а Колина комната через обширную веранду
выходила во двор. В десяти шагах от веранды росла могучая магнолия,
бросавшая на нее в жаркие летние дни прохладную тень. Почти круглый год
подножие дерева пестрело опавшими, но упорно не гниющими листьями и
плюшевыми шишками. Здесь на веранде мы обычно собирались.
Большая комната Коли наполовину была загромождена книжными шкафами.
Часть книг, не уместившаяся в шкафах, дряблой горой лежала прямо на
полу. Бывало, если вытащишь из груды заинтересовавшую тебя книгу,
облачко пыли подымется над горой, что означало -- вулкан еще не потух.
В комнате стояли две кровати, прикрытые ветхими, засаленными одеялами,
стол и огромный буфет, напоминающий деревянный дворец, как бы усохший
за исторической ненадобностью.
Колин квартирант казался нам странноватым. Звали его Александр
Аристархович. Мы о нем знали только то, что приехал он из Ленинграда.
Сначала один прожил целый год, а потом к нему перебрались жена с
дочкой.
Он преподавал в деревенской школе математику и физику. Под влиянием
Коли, конечно, мы почему-то дружно решили, что он беглый меньшевик. О
юность! Почему меньшевик? Почему беглый? Никаких сведений!
Единственное: живет в городе -- преподает в сельской школе. Значит,
беглый меньшевик; путает следы.
Может, это покажется странным, но ни один из нас не был монархистом.
Даже Коля, хотя он и любил хорохориться своим происхождением. Мы жалели
царя и его семью, но по убеждению были сторонниками демократической
системы.
Изредка мы слегка выпивали сухое винцо, и Коля, неизменно стоя,
произносил свой неизменный первый тост:
-- За здоровье ее величества королевы Англии!
Он считал, что русская история надломилась в 1905 году, когда царь
упустил возможность дать стране настоящий парламент и сохранить
монархию по английскому образцу.
Распахивать окно в феврале семнадцатого года, по убеждению Коли, было
уже поздно, ибо наружный воздух России в то время был гораздо
тлетворней внутреннего и страна задохнулась. Так он считал.
И вот мы, принимая Александра Аристарховича за скрытого меньшевика,
совсем как в советских фильмах, но по своим причинам, смеялись над ним.
Большевики их высмеивали, потому что те якобы по своей злокозненной
тупости не понимали победную правильность ленинского пути. Мы же над
ними горько иронизировали, потому что они, по нашему мнению, прошляпили
демократию.
Трудно понять все причины, но Александр Аристархович был предметам
постоянных издевательств Коли, и нас он этим заразил. Может быть,
юношеское самолюбие сказывалось тут, зависимость от квартплаты жильца,
пятьдесят рублей в месяц, единственный твердый доход. Правда, иногда он
еще продавал букинисту книги. Кроме того, изредка приходили денежные
переводы из Сибири, куда после революции отбросило его бабушку и
дедушку по материнской линии. Я сознательно не называю большой город,
где они жили. Еще живы люди, которых это может огорчить.
