во дворец в виде гигантского микроба, Распутина. Благодаря всему этому
часть нации потянулась к лжездоровью, понятно кого. Но это потом, а
сейчас сквозь музыку "Рио-Риты" доносился страстный голос Коли:
Унесем зажженные светы
В катакомбы, в пустыни, в пещеры...
Алексей слушал его с выражением горестной сумрачности, всем своим
обликом показывая жертвенную готовность взвалить на свои плечи
увесистые светильники культуры.
-- Это, конечно, князь, -- быстро определил отец Зины, -- а брюки кто
ему мешает погладить, большевики? Или это знак протеста? А этот мрачный
малый, вероятно, бомбист!
Он перевел взгляд на танцующих. Женя, конечно, танцевал, но не с Зиной,
а с одной из ее подружек. Танцевал он прекрасно и, время от времени с
улыбкой наклоняясь к своей девушке, что-то ей интимно нашептывал. Потом
он вдруг озирался, близоруко щурясь, находил глазами Зину, бросал на
нее несколько тоскующих взглядов и снова, склонив свою лобастую голову,
начинал что-то нашептывать своей девушке.
-- А это, видимо, ваш художник, -- кивнул отец Зины на Женю, -- хорошо
танцует... Хорош... Хорош... Так, так... Понятно... И о хлебе насущном
не забывает, и о дальней цели помнит,
Я расхохотался, до того точно он схватил облик Жени Услышав мой хохот,
Зина бросила своего мальчика и подбежала к нам.
-- Что папа сказал? Что? -- пристала она ко мне, переводя свой сияющий
взгляд с меня на отца. Я ей передал слова отца, и она, закинув голову и
блестя зубами, стала смеяться всем лицом, всем телом, как смеялась
только она. От смеха не в силах вымолвить ни слова, она кивками головы
подтверждала тонкость наблюдений отца и, продолжая смеяться,
повернулась к танцующему Жене. Женя, услышав взрыв ее хохота и видя,
что она смотрит в его сторону, придал своим танцевальным движениям
оттенок усталого, вынужденного автоматизма и издали болезненно ей
улыбнулся, как бы говоря: радуюсь твоему смеху, превозмогая собственные
страдания. Это его новое выражение лица вызвало новый взрыв смеха, тут
Женя, почувствовав какую-то опасность, перестал улыбаться и,
подтанцевав к нам, спросил у меня:
-- О, менш, во цу диз лерм?
-- Ой, папа, -- сказала она наконец, вздохнув и слегка прикрывая
ладонью губы отца, в том смысле, чтобы он все-таки не слишком далеко
заходил в своей критике и не обижал Женю.
Кстати, чуть не забыл Женя читал нам стихи, посвященные Зине. Вообще,
перед тем как читать новые стихи, он имел привычку говорить одну и ту
же фразу:
-- Похвалу принимаю в любом виде. Критику -- только умную.
Стихи, посвященные Зине, казались мне прекрасными. Когда он их читал,
меня охватывало пьянящее ощущение одновременно восторга и ревности.
Удивительно было то, что к живому Жене с его ухаживаниями я не
чувствовал ревности, а к стихам чувствовал. В стихах казалось, что он
глубже ее понимает и потому достойней ее. Это было так странно
совмещать с его насмешливым обликом. И все-таки восхищение всегда
побеждало ревность. Я от души восторгался его стихами. Мне и сейчас
думается, что для шестнадцатилетнего мальчика он писал просто хорошо.
И тоску никуда не затискаю,
Всюду, всюду глаза с поволокою.
Никогда она не была близкою,
А теперь стала вовсе далекою.
А сейчас снова об отце Зины. В другой раз, войдя в комнату дочери и
увидев у меня в руке томик Зощенко, он взял его у меня, листанул
оглавление и, возвращая, сказал:
-- Ваш знаменитый Зощенко...
-- А вам не нравится? -- спросил я.
-- Конечно, юмористика, -- сказал он и вдруг добавил: -- Когда нация в
бесчестии, у нее два пути: или учиться чести на высоких примерах, или
утешаться, читая Зощенко... Но не будем заниматься политикой, лучше
пойдемте в кухню лепить пельмени. У нас сегодня будут настоящие
сибирские пельмени.
Он потащил нас на кухню лепить пельмени, с большим юмором, знаками
давая нам понять, чтобы мы не тревожили Колю. Юмор заключался в том,
что он свои гигиенические соображения выдавал за уважительный трепет
перед учеными разговорами. Коля в это время, сидя на диване,
проповедовал девушкам своего любимого Гаутаму Будду, учение которого
прямо-таки отскакивало от юных девушек, а Коля вдыхал аромат пыльцы,
сбитой этими отскоками. Милые лица девушек словно говорили: "Ты нам
немножко Будды, а мы тебе немножко пыльцы".
-- Банкир с головой, -- признал Коля, когда я ему на следующий день
передал отзыв о Зощенко, -- но он слишком рационалистичен... Зощенко --
это прорыв, эксперимент. Первая в мировой практике попытка создать
серьезную литературу вне этического пафоса.
-- А разве это возможно? -- с такой личной обидой спросил Алексей, что
в воздухе замаячил очередной уход с веранды.
-- Иногда надо делать невозможное, -- с неожиданным раздражением
сказал Коля и стал проповедовать необходимость героического освоения
тупиковых путей. Если б мы знали, что будет!
---
Она, конечно, не могла не понимать, что я безумно влюблен. Иногда она
оказывала мне знаки внимания, а порой, словно устав от моего
назойливого присутствия, целыми вечерами не смотрела в мою сторону.
Когда мы покидали ее дом, на меня вдруг находила такая тоска, что она
это замечала, хотя я, конечно, старался скрывать от нее всякое внешнее
проявление моего чувства.
-- Выше голову, Карташов! -- вдруг говорила она, проводив нас до
крыльца, и, мгновенно трепанув меня по волосам, вбегала в дом.
Порой я сам целыми вечерами, собрав всю свою волю, не смотрел на нее,
пытаясь увлечь разговором какую-нибудь из ее подружек. И вдруг она
подходила к нам и тихо усаживалась рядом. Иногда я ловил на себе ее
долгий, задумчивый взгляд. Взгляд этот был приятен пристальностью к
чему-то во мне и тревожил, как если бы она убедилась, что не нашла во
мне того, что пыталась разглядеть. Я не мог ничего понять.
Однажды, когда мы гуляли по городу и подошли к маленькой корявой сосне,
росшей на краю тротуара, я как-то автоматически обошел дерево, и оно
нас на мгновение разделило. Зина вдруг побледнела и сказала: "Это к
разлуке... "
Тогда я подивился силе ее капризного суеверия. Я не понимал, какая
страстная натура живет в этой резвой, веселой девушке!
Разумеется, мы хотели ее видеть гораздо чаще, чем это было возможно. Я
помню долгие зимние вечера, когда мы бесконечно ходили по городу, до
оскомины во рту пережевывая наши проклятые вопросы, одновременно мечтая
встретить ее где-нибудь с подругами и чувствуя беспрерывно
подсасывающую душу тоску по ней.
И сила этой тоски и отчаяния порой была такая, что, мысленно воображая
Зину, хотелось схватить ее за эту каштановую прядь, падающую на лоб, и
проволочить по городу, пока она не оторвется. Или, схватив обеими
руками, до отказа раздернуть в обе стороны ее длинное коричневое кашне,
лихо повязанное поверх воротника пальто, или в крайнем случае взять и
вдавить в лицо этот аккуратненький, не по чину самостоятельный носик!
Обезобразить ее, чтобы не мучила!
И как забывалось это мучение, как все расцветало, брызгалось свежестью
жизни, если она вдруг появлялась с подружками из-за угла! Каким
ветерком обвевало душу, раздувая в ней веселые угольки надежды, как
глупо расползалось лицо в благодарной улыбке и как стыдно было на
глазах у ее переглядывающихся подружек становиться столь бессовестно
счастливым!
Но так бывало редко. Чаще всего мы ее нигде не встречали. И тогда,
перед тем как разойтись по домам, мы подходили к фотоателье на
набережной, где в витрине вместе с другими фотографиями был выставлен
ее снимок.
Мы подолгу любовались ее лицом, таинственно оживающим в неровном свете
фонаря, полуприкрытого раскачивающейся веткой эвкалипта. А с моря
налетали холодные, сырые, соленые порывы пронизывающего ветра, и веера
пальм, росших на тротуаре, издавали сухой, бронхиальный скрежет, и была
юность, влюбленность, государственное сиротство и слегка согбенная под
этим вера в свою обреченную правоту! Фотографию эту обнаружил, конечно,
Женя.
Вся семья у нее была музыкальная. В ту зиму ее отец и мать играли в
любительской постановке оперы "Евгений Онегин". Репетиции почему-то
проводились в клубе Моряков, и Зина нас туда время от времени водила.
Отец играл Онегина, а мать играла Татьяну.
Бедные кулисы, бедная сцена с глупой трибункой в углу, жалкие костюмы,
но музыка Чайковского, и она рядом в сером свитере и серой юбке. Вечно
меняющая позу, покашливающая в коричневое кашне, в клубе было
прохладно, отбрасывающая его край, покусывающая губы от волнения,
одновременно все время видящая меня рядом своим непостижимым карим
глазком, встряхивающая головой и отбрасывающая прядь со лба, в ужасе
закрывающая уши, если на сцене сфальшивили, кричащая туда или, если ее
не понимали, вскакивающая и бегущая с развевающимися концами длинного
кашне, вылетающая на сцену, свет которой почему-то с особой жадностью
озарял и ловил ее быстрые, цветущие ноги! Движения, движения, движения
и моя влюбленность, с пугливой цепкостью следящая за ними!
От ее близости, от самого ее запаха, от музыки Чайковского, от
изображения нашей потерянной пушкинской родины в голове все
перепутывалось и, перепутываясь, оживало странной явью. Оттого, что
Онегина и Татьяну играли ее родители, уже стареющие, нежно любящие друг
друга муж и жена, казалось, что и Онегин с Татьяной были счастливы в
настоящей жизни, а просто так, по таинственной воле поэта, сыгран
теневой вариант их судьбы, и сам Пушкин не убит, и с ними наша прежняя
родина, а все, что с ней случилось, это только сон, только теневой
вариант судьбы, который мог бы случиться, но, к счастью, не случился, и
милый чудаковатый мсье Трике -- это Париж, влюбленный в неповторимую
поэтичность Татьяны-России. Как это было давно, но это же было!
Зина думала обо всем примерно так же, как и мы, но терпеть не могла
политические наши разговоры.
-- Как можно все время об одном и том же, -- встряхивала она головой и
предлагала пойти в кино, выпить лимонад Логидзе, нагрянуть к одной из
подруг или даже испечь пирог, если мы после долгой прогулки соглашались
подождать.
-- Мой папа говорит, -- любила она повторять в таких случаях, -- что
мы, русские, сначала разучились жить, а потом научились жить химерами.
Бывая у подруг Зины, детей простых советских служащих, мы заметили, что
все они гораздо избалованней ее, просто неумехи, и их матери дома все
за них делают.
Мы обсудили между собой этот вопрос, и Коля ехидно заметил:
-- Все обстоит просто. Бывшие кухарки, потеряв своих барынь, стали
кухарками своих детей. А бывшие барыни, потеряв кухарок, сделали
кухарками своих дочек.
Иногда мы всей гурьбой заходили к Коле поболтать и выпить кофе
по-турецки. Однажды мы там застали старушку-кибениматограф. Зина ей
явно понравилась. Узнав, чья она дочь, старушка-кибениматограф,
хитренько взглянув на шмыгнувшего в комнату Колю, быстро прошептала ей:
-- Выходи за Колечку замуж. В будущем. Ничего, что он князь. Сейчас,
милочка, это не имеет большого значения.
Мы захохотали достаточно нервным смехом.
-- Чем я заслужила такую честь? -- смеясь спросила Зина.
-- Заслужила, -- избавляя ее от комплексов, уверенно кивнула старушка
и быстро приложила палец к губам, потому что в дверях появился Коля.
Весной, когда все расцвело, комната Коли как бы стала еще более
затхлой, и Зина не выдержала.
-- Мальчики, -- сказала она, -- дальше терпеть нельзя! Это не дом, а
притон бродяги!
Она сорвала с вешалки старый халат Колиной мамы, почти дважды
завернулась в него и крепко перепоясалась. Со времени смерти мамы Коли,
а с тех пор прошло четыре года, полы в комнате, конечно, никто не мыл.
Усохший дворец буфета был покрыт таким слоем пыли, что хранил на своей
огромной поверхности все рисунки, нанесенные на него пальчиком его
сестренки. Вглядевшись в эти рисунки, можно было проследить за
