-- Ты меня испугался!
Я кричу, я пытаюсь ему напомнить, где и как мы встретились и кто
повернул и бесшумно скрылся в кустах, а он с выражением все того же
подлого любопытства смотрит на меня. И вдруг его толстые губы
раздвигаются в неостановимой, торжествующей, почти добродушной и именно
поэтому гибельной для меня улыбке. И я слышу его голос, хотя он только
улыбается:
-- Не все ли равно, где ты меня испугался... В кустах мимозы или
где-нибудь в другом месте... Главное, что испугался...
И меня пронзает невыносимая догадка: он прав!!!
-- Карташов! Проснись! Проснись! -- услышал я над собой голос товарища
по общежитию училища. Он тряс меня, приговаривая:
-- Ну что я за невезучий человек! В той комнате храпели, как свиньи!
Перешел сюда! Здесь кричит, как зарезанный! Что за народ!
А я слушал его, и струя нежной благодарности разливалась по телу, и
хотелось слышать и слышать голос, возвративший меня из этой жути в наше
такое милое в своей грубой мужской простоте общежитие!
Этот сон больше не повторялся, но я на всю жизнь запомнил его смысл.
Видит бог, я их с тех пор не боялся! Но ее я продолжал видеть во сне и
иногда, по рассказам товарищей, во сне кричал. Потом война, и она мне
перестала сниться, словно легкая улетучилась, чтобы не мешать мне
защищать нашу безумную несчастную родину. Из нашей компании все, кроме
Коли, у него в самом деле было очень слабое здоровье, попали на войну.
Мы с Алексеем вернулись, а милый Женя, так и не доносив свои редеющие
кудри, погиб: О, менш, во цу диз лерм!
А потом арест, смерть Сталина, двадцатый съезд, реабилитация. Вечером
шестого марта 1956 года я гулял по Мухусу. Поклонники кумира,
взбешенные критикой Сталина, в годовщину его смерти вышли на улицы.
Город два дня, в сущности, был в их руках. Милиция боялась нос
высунуть. Шествия, бесконечные гудки насильственно остановленных машин,
митинги у памятников Сталину.
Вот в такой вечер я встретил на улице Александра Аристарховича.
Несмотря на годы, он почти не изменился. Даже стал глаже. Узнав, кто я,
искренне обрадовался. Оказывается, он уже на пенсии, но подрабатывает в
городском методическом кабинете. Его консультации ценят. У него два
внука, а сам он женат второй раз, потому что жена умерла. Это случилось
много лет назад.
-- Ваша жена не из деревни, где вы преподавали? -- дернул меня черт
спросить, вспомнив Колины намеки.
-- Да, -- сказал он, с некоторым удивлением взглянув на меня, -- так
получилось.
Оказывается, он Колю видел лет пять тому назад. Коля приезжал к нам в
город с молодой, симпатичной, по словам Александра Аристарховича,
женой. Заходил с него во двор и, стоя под магнолией, рассказывал ей
что-то о своей прошлой жизни. Несмотря на уговоры Александра
Аристарховича, в свой бывший дом он так и не заглянул.
-- Может, я ошибаюсь, -- сказал Александр Аристархович, -- но мне
кажется -- он меня почему-то недолюбливал. Нет, нет, он никогда не
грубил! К нам несколько раз в свое время заходила та аристократическая
старушка, что помогала ему, когда он здесь жил. Она мне говорила о его
научных успехах. Я никогда не сомневался, что он необычайно способный
мальчик. Но в нем всегда была какая-то чрезмерность. Этот кофе и все
остальное. И эта чрезмерность осталась. Я это заметил. Попомните мое
слово, такая чрезмерность не может окончиться добром.
Я сказал ему, что мы в мальчишестве считали его скрытым меньшевиком.
-- Нет, -- засмеялся он, -- я никогда ни в какой партии не состоял. В
тридцать четвертом году я бежал от ужасающих чисток в Ленинграде после
убийства Кирова. Мы с вами люди культурные, и я буду с вами откровенен.
Поверьте моему опыту. Критика Сталина -- это новый дьявольский маневр.
Предстоят чистки. Они высматривают, кто высунется с критикой Сталина...
Я уже его почти не слушал. Мы проходили мимо центрального городского
парка. Огромная толпа окружала памятник Сталину. Ораторы с постамента
что-то говорили. Я предложил моему спутнику войти в толпу и послушать
их.
-- Нет, -- сказал он. -- и вам не советую. Возможны эксцессы, да и
чекисты, безусловно, все это снимают на пленку.
Он остался у входа в парк, а я вошел в толпу. Ораторы говорили ту же
пошлость, что и при жизни Сталина. Выкопали откуда-то пьяного
отставника. Он явно был под газом, и сзади его слегка придерживали. Он
кричал о полководческом гении генералиссимуса.
Потом какие-то доморощенные поэты читали стихи о Сталине. А люди,
стоявшие вокруг меня, сентиментально посматривали в мою сторону и
бросали дружественнпе реплики. Я уже хотел уходить, как вдруг раздался
какой-то приказ, и вся толпа мгновенно повалилась на колени.
И разом оголили мою душу! Те, что сентиментально посматривали на меня,
знаками и словами стали показывать, чтобы я последовал их примеру. Их
взгляды как бы уверяли: это просто, это даже уютно. Я не последовал их
примеру. По толпе калек прошел злобный, фанатический ропот. Я
почувствовал, что ноги у меня чугунеют. Человек, стоявший на
постаменте, явно тот, что дал приказ рухнуть, несколько раз махнул мне
рукой. Видя, что я не следую его призыву, он решительно обогнул
постамент и зашел за него. Вероятно, там у них был какой-то штаб, и он
хотел спросить, как быть со мной. Я решил больше не испытывать судьбу.
Огибая коленопреклоненных, я вышел из толпы. За мной никто не погнался.
Александр Аристархович ничего не заметил. Мы пошли дальше. Какая-то
женщина, спешившая на этот митинг, как спешат женщины занять очередь за
дефицитным товаром, с победной злорадностью крикнула:
-- Вот такая демократия!
Сарказм ее означал: вы критиковали Сталина за нарушение партийной
демократии, так вот она, демократия, и мы демократическим путем
митингуем за Сталина.
-- Все-таки вы напрасно вошли в толпу, -- сказал мне на прощание
Александр Аристархович, -- чекисты все снимают на пленку.
На этой любимой советской ноте, которую ни смерть Сталина, ни его
критика не смогли перебороть, мы с ним и расстались.
Прошло лет десять. И вдруг ко мне пришел Алексей. Я после тюрьмы,
приехав домой, заходил на квартиру его родителей, но они уже там не
жили, и я не знал, куда они делись. Он приехал в отпуск к родителям и
решил узнать: жив ли я, дома ли? Мы братски обнялись, я собрал на стол
закуску и выпивку, но, увы, оказалось, что он в большой завязке.
Вот его судьба. После войны он окончил университет и многие годы
работал в иностранном отделе какой-то харьковской библиотеки. Женился,
имеет взрослого сына. Еще до "оттепели" у него начались нелады с
начальством. После "оттепели" усилились. Он много раз свирепо запивал.
Бросал. Снова запивал. И, наконец, бросил пить, бросил библиотеку и
пошел на завод, где до сих пор работает токарем. Как и у многих, сильно
пивших, а потом совсем бросивших пить, в нем есть что-то ушибленное.
Но походка та же, даже усугубилась. Еще круче, еще непреклоннее,
преодолевая некую зависимость, она провозглашает независимость. И от
этого еще отчетливее чувствуется в воздухе то, от чего он зависит.
О судьбе Коли я узнал от него. Он долгое время переписывался с ним, а
потом с его сестрой. Еще аспирантом Коля вступил в партию, но женился
на любимой студентке. Она ему родила двух детей. После аспирантуры
одним прыжком он стал профессором истории, на лекциях которого яблоку
негде было упасть.
Но после двадцатого съезда у него начались серьезные неприятности с
начальством. Он так ненавидел Сталина, что, видимо, решил: настал его
час! Вероятно, он стал пытаться буддизировать историческую науку. Когда
рухнула главная стена -- Джугашвили, -- либеральная пыль, поднятая
этим падением, некоторое время прикрывала наличие многих малых, но зато
уходящих в бесконечность стен. Пыль осела, и он стал задыхаться,
нервничать, делать неточные ходы. Авторитет у него все еще был большой,
и его кое-как с выговорами терпели.
И вдруг у него от родов умерла жена, и все покатилось. Он стал пить,
потом колоться. Его отовсюду прогнали. Но ему еще для куска хлеба
давали читать лекции -- о чем? -- о международном положении!
Родственники жены забрали детей, и он в это время связался с дочкой
одного высокопоставленного человека. Женщина эта, еще будучи
студенткой, была влюблена в молодого профессора. Теперь она кололась, и
на этом они сошлись. Она не удержалась в своей среде и попала в люмпен.
А он не удержался в своей, выпал в ее среду, но и там не удержался, и
они встретились на дне.
Дальше случилось вот что. Об этом друг Коли писал Алексею. Оказывается,
Коля женился на этой женщине, и они, обменяв свои квартиры, съехались.
Колин друг был против этой женитьбы и особенно этого обмена. По его
словам, о семье этой женщины ходили всякие темные слухи.
Через какое-то время друг по какому-то тревожному предчувствию позвонил
Коле. Но никто не ответил и весь день не отвечал.
Тогда он решил пойти к нему домой. Дверь была заперта, и на его звонок
страшным воем ответила Колина собака. Друг вызвал милицию. Взломали
дверь. С воем выскочила поседевшая собака Коли и куда-то сгинула
навсегда. Мертвый Коля лежал на полу, судя по всему, уже несколько
дней. Вены на обеих руках были взрезаны. Телефонный шнур был тоже
перерезан.
Жена и бабушка жены, которая уже много лет не выходила из дому,
оказались в отъезде. Друг подозревал, что это -- убийство, тщательно
замаскированное под самоубийство. По его словам, так перерезать вены на
одной руке, с уже перерезанными венами на другой, невозможно. Но
таинственное, могучее давление каких-то сил заставило всех остановиться
на версии самоубийства. Что там было, теперь никто не узнает.
Коля, последний всплеск нашей крови, зачем ты пошел к ним?! Господи,
как он был талантлив и слаб!
Беседы с Виктором Максимовичем
Сейчас я хочу привести здесь некоторые мысли и выражения Виктора
Максимовича. Хотелось бы, чтобы люди почувствовали его юмор, по-русски
меткий, а по-испански едкий. Впрочем, не будем ставить народам отметки.
Привожу его мысли и замечания вразброс, так, как они сейчас мне
вспоминаются.
Не из раздумья рождается мысль, но мы погружаемся в раздумья, потому
что мысль в нас уже зародилась...
Люди часто путают взволнованную глупость с бурлящим умом.
...Шаловливый палач...
Хам на цыпочках...
Человек устает бороться и делает вид, что он помудрел.
Зависть -- религия калек.
Люди разделяются на две категории. Выслушав тот или иной жизненный
рассказ, один подсознательно взвешивает: справедливо ли, благородно ли
то, что я узнал? Другой подсознательно: выгодно ли мне то, что я узнал?
При равенстве прочих условий и собственном равнодушии женщина из двух
поклонников, влюбленного и невлюбленного, выбирает всегда
невлюбленного. Почему? Влюбленный вызывает стыд, страх, беспокойство.
Она знает, что в ней нет того храма, который в ней видит влюбленный, и
ритуал поклонения ее коробит и раздражает. Почему раздражает? Потому
что влюбленный ей напоминает, что в ней мог быть храм, но то ли она его
сама разрушила, то ли по бездарности вовремя не заметила, а теперь он
загажен...
Телефон в наших условиях -- это государство внутри твоего дома.
Скупой человек может быть умным, может быть талантливым, но он не может
быть обаятельным. Обаяние есть форма выражения щедрости. Щедрость есть
наиболее полное выражение свободы. Обаятельный ум -- это ум, в
котором особенно ярко чувствуется свобода от глупости.
Я хотел бы знать, где кончается артистизм и начинается шарлатанство.
Сейчас мода на религию. Многие люди, совершенно нерелигиозные,
примазываются к религии. Интересно, почему никогда не бывает наоборот,
почему религиозные люди не примазываются к атеизму? Примазываются к
чему-то высшему.
Все считают, что в мире происходит беспрерывная борьба добра со злом.
Пора бы попытаться определить процентное соотношение силы зла с силой
