этого уважения. После тюрьмы, хотя и время изменилось, я стал
осторожней. И знаю, что на столько же обеднил себя.
...Время от времени к Коле заходил единственный букинист нашего города.
Звали его Иван Матвеевич. Это был хромоногий человек на деревянном
протезе со светлыми глазами и дочерна загорелым лицом от вечного
стояния под открытым небом над желтой, перезрелой нивой своих книг.
Время от времени он приходил к Коле за покупками. Иногда Коля сам,
желая у него приобрести ту или иную книгу, менял ее на свою. Имея в
виду его деревянную ногу и свирепый океанский загар, мы его между собой
называли пиратом Сильвером.
Однажды мы были свидетелями забавной сцены. Коля хотел приобрести
однотомник Пастернака, включающий почти все его стихи, написанные до
1937 года, и отдавал за него пирату два тома Карлейля. Пират требовал
третий том.
Забавность их торга заключалась в том, что каждый унижал именно то,
что хотел приобрести. Пират, уважая в Коле равного себе знатока книг,
сам Коля над этим равенством посмеивался, называл его по
имени-отчеству.
-- Поверьте мне, Николай Михайлович, -- говорил пират, -- цена на
однотомник Пастернака будет неуклонно расти, учитывая, что его больше
не издадут. Это их ошибка. А Карлейль, что ж, Карлейль... Это давно
прошедшие времена, и, если строго говорить, он же, в сущности, не
историк...
-- То есть как не историк, -- возмущался Коля, -- вас послушать, так,
кроме Покровского, не было историков.
-- Николай Михайлович, вы же образованный человек, -- говорил пират,
-- вы прекрасно знаете, что Карлейль скорее поэт истории, нежели
историк. Да и во всем городе навряд ли найдутся еще два человека,
которые о нем слыхали... Продать его будет чрезвычайно трудно, разве
что отдыхающим... Но у них каждая копейка на учете...
-- Ну, конечно, -- выпалил Коля в ответ, -- Мухус только и делает, что
клянется именем Пастернака! А поэтический взгляд на историю и есть
единственно возможный взгляд... Всю правду знает только бог!
-- Кстати, учтите. -- Пират снизил голос и вопросительно посмотрел
на нас. И хотя он прекрасно знал, кто мы такие, но взгляд его означал:
не изменились ли мы со дня его последней встречи с Колей?
-- Свои, свои! -- раздраженно пояснил Коля.
-- Так вот, учтите, -- тихо сказал пират, -- Пастернак ни разу не
воспел Сталина. Это о чем-то говорит?
Он явно решил сыграть на ненависти Коли к Джугашвили. Но Коля не дал
сыграть на этой струне.
-- Пока жив тиран, -- безжалостно осадил он пирата, -- никогда не
поздно его воспеть.
Пират до того огорчился таким ходом дела, что забыл об осторожности.
-- Николай Михайлович, это несправедливо, -- сказал он крепнущим от
обиды голосом, -- если уж он его в тридцать седьмом году не воспел, нет
никаких оснований подозревать...
-- Да вы что думаете, я не знаю творчество Пастернака? -- перебил
его Коля. -- У меня почти все его книги есть. Конечно, прямых од он
не писал, но есть одно весьма подозрительное место...
-- Николай Михайлович, такого места нет!
-- Иван Матвеевич, не спорьте! Я с этой точки зрения тщательно
профильтровал его творчество. В цикле "Волны" есть одно место, на
котором прямо-таки застрял мой микроскоп.
-- Нет там такого места, Николай Михайлович!
-- Иван Матвеевич, почему вы нервничаете? Однотомник у вас в руках. Да
я и наизусть помню это место. Пастернак, говоря о неких условиях
становления человека в Грузии, кстати, мы, живущие здесь, этих условий
как-то не приметили, пишет:
Чтобы, сложившись средь бескормиц
И поражений и неволь,
Он стал образчиком, оформясь,
Во что-то прочное, как соль.
-- Ничего себе образчик! Фальшь! Фальшь! Замаскированная лесть!
-- Николай Михайлович, это придирка!
-- Это не с моей стороны придирка, -- парировал Коля, -- это с его
стороны притирка!
Мы рассмеялись неожиданному каламбуру, и пират помрачнел.
-- Зачем же тогда вы его берете? -- сказал он.
-- Затем, что он настоящий поэт. А вы из него делаете Христа.
-- А ваш Карлейль с его высокопарностями...
Коля в конце концов победил. Он приобрел однотомник Пастернака за два,
а не за три тома Карлейля, как хотел пират.
---
Теперь о главном. Девушку звали Зина. Первым с ней познакомился и
влюбился в нее Женя. Она училась в другой школе. Так как такое с Женей
случалось и раньше, мы посмеивались над ним. Особенно над его рассказом
о том, что он влезает на платан, растущий возле ее дома, и оттуда, с
ветки, заглядывая в ее комнату, делает с нее зарисовки. Насчет
зарисовок мы сильно сомневались, но то, что он влезал на дерево и
оттуда вглядывался в ее комнату, чтобы узнать, кого она на этот раз
пригласила в гости, было похоже на правду. Кстати, и позже его
насмешливый карандаш никогда не делал с нее набросков.
Потом Женя как-то привел в ее дом Алексея и Колю, и они тоже влюбились.
У меня было меньше времени, я ходил в спортзал и, наверное, потому
попал к ней позже. Так что был промежуток, когда я насмешничал над
такой повальной влюбленностью.
А потом мы пришли к ней в гости, и я увидел ее. Стройная, резвая
кареглазая девушка с каштановой прядью на лбу встретила нас. На ней был
серый свитер и серая юбка. Протягивая руку для знакомства, она просияла
глазами с каким-то сладящим любопытством, как если бы я был первым
мальчиком, с которым она знакомится впервые в жизни. Нет, сказал я
себе, совсем не обязательно влюбляться, она вполне переносима, даже с
запасом.
Так началось наше знакомство. Мы гуляли по набережной и по городу, пили
чай у нее в комнате, танцевали, провожали ее в музыкальную школу. И я
как будто ничего не чувствовал. Мне только нравилось очаровательное
свойство ее глаз видеть то, что делается сбоку. Идешь с ней или сидишь
в ее комнате рядом, она с кем-то разговаривает, а ты в то же время
чувствуешь, что ее глазок под мохнатыми ресницами все время видит тебя.
Зачем ему надо видеть тебя -- непонятно, но зачем-то надо. Я никогда
точно не мог вспомнить мгновения перехода в состояние влюбленности.
Помню лунную ночь, равномерные вздохи прибоя, мы на скамейке, и она нам
гадает. Дошла очередь до меня. Я подсел к ней. Может, уже был влюблен,
потому что было ужасно приятно подсесть к ней. И вдруг впервые в жизни
таинство прикосновения девичьих пальцев к ладони. И другая рука ее
как-то по-хозяйски поворачивает мою ладонь к луне, чтобы яснее
различать на ней линии судьбы. И легкое, странное, летучее
прикосновение тонких пальцев, и взгляд потемневших глаз исподлобья, и
смугло голубеющее в лунном свете лицо, и нежный лоб, я темная прядь у
самого глаза, и слова о моей судьбе, строгая, горькая, родственная
заинтересованность в моей судьбе. Может, тогда? Или позже, когда она у
себя в училище играла "Вальс-фантазию" Глинки? Нет, не знаю. Просто ты
однажды просыпаешься утром и точно знаешь, что влюблен, а когда это
случилось, не знаешь. Вероятно, это случилось ночью, когда ты спал.
Одним словом, начался золотой кошмар. Дело дошло до того, что однажды
вечером, идя к ней домой, я каким-то образом проскочил ее улицу и в
городе, где каждый переулочек исходил сто раз, запутался. Это было
невероятно. И от самой реальности этого безумия я совсем потерял голову
и блуждал в ужасе, что вот так и не найду ее дома и не увижу ее
сегодня.
В конце концов мне хватило сообразительности решить, что если я буду
спускаться вниз по улице, то обязательно выйду к морю и тогда
разберусь, что к чему. В страшном возбуждении я добрался до моря, и,
словно могучая стихия сразу оздоровила меня, я мгновенно узнал часть
берега, на которую вышел, и все стало на свои места, все улицы,
глядевшие на меня с выражением враждебной странности, превратились в
старых, милых знакомцев. Это было какое-то наваждение. Черт попутал,
говорят в народе.
Зина жила в верхней части Мухуса на тихой, обсаженной платанами улочке.
Небольшой травянистый двор, виноградная беседка и двухэтажный
деревянный дом, на верхнем этаже которого ее семья занимала
трехкомнатную квартиру. Часть стены, обращенная к улице, и вся лестница
были оплетены глицинией. Видно было, что хозяин дома, у которого они
снимали квартиру, любовно следит за своим зеленым усадебным островком.
К этому времени все мои друзья успели признаться ей в любви и все
получили мягкий отказ. Так что дружеские отношения не менялись. Было
похоже, что друзья мои готовы заново пройти программу влюбленности,
снова признаться ей в любви и, как бы сдав переэкзаменовку, перейти в
счастливый класс.
-- Тоже мне, дворяне из девятнадцатого века, -- ворчал Коля, получив
отказ, -- наш род княжил с пятого...
И тут же взвился, вспомнив соседа:
-- Мир еще не знал такого подлеца! Вчера играем с ним в шахматы. Его
король буквально зажат моими фигурами. Но надо мной висит мат в один
ход ладьей. Стоит мне сдвинуть пешку, и этот липовый мат сгинет. Но я
решил: зачем, когда я его сейчас заматую? Я: -- Шах! -- он, подлец,
находит клетку. Я: -- Шах! -- он, подлец, опять находит клетку. И тогда
я, забыв, что надо мной висит, делаю предварительный ход, чтобы
покончить с ним вторым ходом. И тут он тупо ставит мне мат. Ну, я
зеванул! Браво! Браво! Керенский на белом коне! Так этот подлец,
знаете, что мне говорит в утешение: "Все равно у вас было все плохо".
Это у меня было все плохо?! Я чуть сознание не потерял от возмущения! И
эти люди с таким пониманием реальности правили Россией?! Правда,
недолго! Не триста лет! Даже не триста дней! Джугашвили, где ты? Возьми
его!
Кстати, чуть не забыл. Однажды Александр Аристархович, заметив, что мы
на веранде играем в шахматы, оставил свои ведра и поднялся к нам. Он
стал с нами играть, и руки у него в самом деле заметно дрожали, хотя
это было вполне терпимо.
Все мы ему проиграли, и только один Женя, не обращая внимания на его
руки, выиграл. Он играл примерно на нашем уровне, но гораздо меньше нас
проявлял интерес к шахматам. У Александра Аристарховича ему захотелось
выиграть, и он выиграл.
-- У вас оригинальное шахматное мышление, -- сказал ему Александр
Аристархович, -- вам стоит всерьез заниматься шахматами.
-- Да, -- согласился Женя и начал дурачиться, -- девушки так и говорят про
меня: "Наш Алехин". -- Вы тренируете команду школьниц? -- спросил
Александр Аристархович.
-- Тренирую, -- подхватил Женя, -- в моей команде есть и две
студентки. С дебютами у нас все хорошо. Но дальше беда! Они никак не
хотят идти на жертвы.
-- Умение жертвовать, -- важно заметил Александр Аристархович, -- это
достаточно высокая стадия шахматного мышления... Ничего... Со временем
научатся...
Видя наши корчи, он что-то почувствовал, но не мог понять что.
-- Остается надеяться, -- вздохнул Женя, -- но ведь лучшие годы
проходят, Александр Аристархович. Согласитесь, обидно.
-- Ну, что вы, у вас все впереди, -- засмеялся Александр Аристархович,
продолжая что-то чувствовать. -- Спасибо, ребята, за удовольствие. Я
пойду...
С этими словами он покинул веранду, всей своей солидно удаляющейся
фигурой как бы говоря: нет, нет, все было прилично.
...Однажды во время вечеринки у Зины в комнату вошел ее отец. Кроме
нас, там было еще несколько мальчиков и девушек. Некоторые танцевали.
Отец ее, оказался мужчиной среднего роста, ладным, спортивным, с
быстрыми насмешливыми глазами. Мы о нем знали только то, что он крупный
банковский чиновник.
-- Рад познакомиться, -- сказал он мне просто, -- я давно знаю вашего
отца.
Он оглядел комнату дочки. На диване в окружении мальчиков и девушек
сидел Коля и витийствовал. Рядом стоял Алексей. Тогда как раз был у них
период страстного увлечения символистами, которых Коля при полной
поддержке Алексея через полгода проклял. Идея проклятия была такая:
декаданс из искусства, как зараза, перешел в политику и оттуда проник
