встрече с Уту Берулава... А эта девушка в определенных исторических
условиях могла бы стать выдающейся личностью... Но напрасно она своему
бедному жениху все рассказала... Непедагогично... Можно было скрыть...
Есть средства...
Он остановил машину возле веранды открытого ресторана. Мы поднялись
наверх, уселись за столик и заказали три кофе.
-- Вот как я встретился с ним, -- начал Расим, -- я поехал в лагерь
под Зугдиди, где сидел один наш однофамилец. Мне нужно было серьезно с
ним поговорить, пристыдить его за то, что он позорит наш род, и
спросить его, как он в конце концов думает жить дальше!
Лагеря, собственно, не было. Заключенные жили в бараках и работали на
чайной плантации. И вот нас человек пятнадцать, прибывших на свидание.
Каждый стоит и разговаривает со своим родственником. Рядом стоит офицер
и присматривает за нами. Вдруг я услышал какой-то испуганный шепоток,
все замолчали, и заключенные вместе со своими родственниками сбились в
кучу.
На месте остались только я со своим однофамильцем и какая-то
мингрельская старушка, которая о чем-то горячо упрашивала своего
сына-балбеса. Я оглянулся и увидел, что к нам подходит какой-то
человек. Внушительного роста, плечистый, с черной бородой до пояса.
Потом я узнал, что Уту в заключении всегда отпускал бороду. Одет он был
в черную косоворотку, хорошие шерстяные брюки и сапоги.
Он подошел к нам, остановился, взглянул на притихшую, сбившуюся группу,
а потом обернулся на старушку, которая, не обращая внимания на Уту,
продолжала о чем-то упрашивать своего сына. И, видно, это ему
понравилось. Он спросил у старушки, чем она недовольна, и та, возможно,
приняв его за какого-то начальника, стала выкладывать ему свои горести.
Вдруг взгляд Уту упал на офицерика, продолжавшего стоять поблизости, и
он ему гаркнул по-мингрельски:
-- Ты чего тут?
-- Я ничего, я ничего, -- пробормотал офицерик и попятился к группе,
которая раболепно стояла в стороне.
-- Не беспокойся, мамаша, -- сказал Уту наконец, -- я присмотрю за
твоим сыном.
С этими словами он легким взмахом ладони дал ее сыну дружеский
подзатыльник, так что голова парня откачнулась, как у болванчика. После
этого он молча повернулся и ушел... Вот как я видел Уту Берулава...
Расим отпил кофе, на минуту замолк, и вдруг его горбоносое лицо
озарилось улыбкой воспоминания.
-- Слушайте, -- сказал он, -- до чего интересно получается! У нас
сегодня день поминовения Уту Берулава! Я сейчас вспомнил, что мой Чагу
тоже с ним встречался, только очень давно. Провалиться мне на этом
месте, если это был не Уту Берулава! Молодец мой Чагу, не осрамил наш
род! Но он сам лучше расскажет об этом, вы мне только напомните!
Мы долили кофе, сели в машину, и поехали дальше. Часа через два мы
въехали в это горное сельцо. Чагу жил на отшибе. Возле выезда из села
улица была перекрыта воротами, чтобы скот не мог пройти на поля.
-- Вот его сын ждет нас, -- кивнул Расим на мальчика лет двенадцати,
стоявшего возле ворот. Мальчик открыл их и, пропустив машину, подбежал
к нам.
-- Я пригоню лошадь, -- радостно сказал он, заглядывая в окно.
Мы поехали дальше.
-- Этот мальчишка -- прекрасный наездник, -- сказал Расим, -- он с
девяти лет участвует в районных и республиканских скачках. Дважды брал
призы на лошадях своего отца.
Машина остановилась возле усадьбы Чагу. Мы вошли во двор. Это был
чистый, зеленый, косогористый двор, обсаженный цветущими благоухающими
розами. Двор по абхазской традиции -- это как бы главная комната,
внутри которой расположены все остальные комнаты. Наши женщины убирают
и украшают свой дом, начиная с главной комнаты.
Кстати, сам дом Чагу выглядел весьма ветхим и бедным, но рядом с ним
был заложен фундамент более обширного строения с одинокой стеной.
Из дома нам навстречу вышла пожилая женщина, жена Чагу, ее сын, парень
лет тридцати, его жена с грудным младенцем на руках и двумя малышами,
цеплявшимися за ее юбку. Мы поздоровались с хозяевами, а Расим, кивнув
в сторону недостроенного дома, сказал:
-- Сколько же вы будете его строить? Он уже лет пять стоит в таком
виде.
-- С моим сумасшедшим мы его никогда не построим, -- крикнула жена
Чагу, -- мы в колхозе заработали девятнадцать тысяч! Мой сумасшедший
поехал в Черкезию и купил две лошади. Расим, дорогой, поговори с ним,
пристыди его!
-- Хорошо, поговорю, -- важно сказал Расим, -- а где он сам?
-- Он по соседству, сейчас придет, -- отвечала хозяйка, кажется,
довольная обещанием Расима.
Мальчик пригнал рыжую лошадку и загнал ее во двор.
-- А ну покажи фотографии, -- сказал ему Расим,
Мальчик вбежал в дом и через некоторое время выскочил из него, неся в
руке кучу разноформатных фотографий.
-- Я же вам альбом купил, почему ты не вклеил их туда? -- спросил
Расим.
-- Не знаю, -- сказал мальчик и смущенно пожал плечами.
Это были изломанные и расплывчатые снимки скачек. Видно, он их часто
показывал людям. Изображение толпы и бегущих лошадей. Получение приза
верхом на лошади. Наездник, проезжающий мимо трибуны и приветствуемый
какими-то начальниками.
Тыкая пальцами, мальчик односложно объяснял:
-- Я... здесь... Я...
-- Я тобой недоволен, -- строго сказал Расим. -- В каком состоянии у
тебя снимки? Я же тебе купил альбом. Почему ты их не вклеил туда?
Мальчик трогательно прижал голову к плечу и с трудом выдавил: "Не
знаю..."
Односложность его ответов показалась мне странноватой, и, когда он
вошел со снимками в дом, я спросил об этом у Расима.
-- Да, -- кивнул он, болезненно поморщившись, как бы признавая наличие
ущербной царапины в роду, -- он однажды неудачно упал с лошади...
Во двор вошел хозяин дома. Это был сухощавый мужчина лет шестидесяти.
Маленького роста, жилистый. Одет он был в галифе и черную сатиновую
рубашку, перепоясанную кавказским поясом, на котором сбоку болтался в
чехле большой пастушеский нож.
Он за руку поздоровался со всеми и, поняв, что Виктор Максимович не
абхазец, особенно сердечно с ним поздоровался как с наиболее дальним и
потому почетным гостем.
-- Долго же вы собирались, -- сказал он, взглянув на Расима, -- вон
уже где солнце... Теперь сами решайте, сначала сядем за стол, а потом
объездим лошадь или наоборот?
-- Нет, нет, -- за всех сказал Расим, -- сначала объездим лошадь, а
потом спокойно сядем за стол, выпьем, поговорим...
-- Вынеси седло, -- кивнул отец мальчику. Мальчик побежал на кухню и
вынес седло и уздечку.
Чагу осторожно подошел к лошади и надел на нее уздечку. Мальчик поднес
седло. Отец так же осторожно, что-то ласково мурлыкая, оседлал лошадь и
затянул подпруги. Лошадь вела себя довольно смирно. Дальше произошло
неожиданное для меня. Чагу не сел на лошадь, а стал, держась за
поводья, гонять ее вокруг себя, нещадно шлепая камчой. Потом он,
перехватив поводья у самой лошадиной морды, стал заставлять ее
двигаться назад. Лошадь вздрагивала, дергалась в сторону, вздымала
морду и долго не могла его понять.
В конце концов он ее заставил пятиться, и она, пятясь, прошла по двору
до самой изгороди. Чагу снова привел ее на середину двора.
Теперь он совсем коротко перехватил поводья и стал заставлять ее
кружиться вокруг себя. Лошадь всхрапывала, упрямилась, но под ударами
камчи все быстрее и быстрее кружилась в полуметре от хозяина. И вдруг
то ли она слишком круто повернулась, то ли еще что, я не успел
заметить, но она опрокинулась на хозяина. Они оба покатились по
косогору двора. Мне показалось, что теперь ни лошадь, ни хозяин не
сумеют сами встать на ноги. Но они оба вскочили, и лошадник, сделав это
на мгновенье раньше, на лету цапнул ее за поводья и не дал уйти.
Теперь лошадь так тяжело дышала, что было слышно на весь двор ее
хриплое дыхание. Чагу перекинул поводья через шею лошади и вскочил в
седло. Лошадь вела себя спокойно. Чагу промчался несколько раз по
двору, резко притормаживая у изгороди.
Потом он, видимо, решив, что сопротивление лошади недостаточно
красочно, стал подымать ее на дыбы. Но она бедняга, долго не понимала
его, крутила головой, вспрыгивала в сторону и, наконец, все-таки встала
на дыбы. Чагу соскочил с нее, подвел к изгороди и накинул поводья на
кол.
-- Готова! -- крикнул он по русски и, помахивая камчой, подошел к
нам.
Стол накрыли на веранде, и ми уселись. Пока мы пили и ели, я несколько
раз оглядывался на привязанную лошадь, и мне показалась странной ее
абсолютная неподвижность. Она даже хвостом не шевелила. Я спросил у
Чагу, чем это объяснить.
-- Обижена, обижена, -- сказал он с улыбкой, как о простительном
чудачестве еще слишком молодой лошади, -- ничего, скоро пройдет.
-- Лошадь, как человек! -- вдруг вскричал Чагу. -- Только не
разговаривает. Вот я вам расскажу, что со мной однажды было, а вы
переведите нашему гостю.
Он кивнул в сторону Виктора Максимовича.
-- Лет пять тому назад, -- начал Чагу, -- я возвращался со свадьбы в
одном селе. Мы пили всю ночь, и я, конечно, был крепко выпивший. Где-то
на полпути я заснул, вывалился из седла и упал на землю. Как я потом
сообразил по солнцу, я проспал часов семь-восемь. Проснулся я оттого,
что лошадь меня толкала мордой: "Вставай, пора домой". Вокруг меня
метров на десять траву словно косой выкосило. Никуда не ушла. Паслась
поблизости, сторожила меня, чтобы какая-нибудь свинья не осквернила или
зверь не подошел. И уже когда времени оставалось ровно столько, чтобы
хорошим шагом к вечеру дойти домой, она меня разбудила: "Вставай, пора
домой!" Я сел на свою лошадь, и как раз, когда мы входили в ворота
нашего двора, солнце приводнялось (пересоздаю слабую копию абхазского
глагола). Видите, как она уразумела, когда надо меня будить. Вот что
такое лошадь!
Я перевел Виктору Максимовичу слова Чагу. Мы посмеялись.
-- Слушай, -- вспомнил Расим, -- что это за бандит когда-то к тебе
приходил? Это был Уту Берулава или кто другой?
-- Он! Он! -- вскричал Чагу. -- Говорят, его расстреляли и в газете об
этом прописали. Я охотился за этой газетой, но не достал. Достань ее
мне!
-- Зачем тебе газета, -- сказал Расим, -- ты лучше расскажи, как это
было.
-- А какой он с виду был? -- спросил я у Чагу.
-- Большой, -- вскричал Чагу, -- в эту дверь не пройдет. А глаза -- на
беременную взглянет -- раньше времени выкинет, такие глаза!
-- Оставь его глаза, лучше расскажи, что было, -- перебил его Расим.
-- Для гостя по-русски расскажу, -- сказал Чагу, осмелев от выпивки,
-- а вы не смейтесь над моим русским.
-- Это давно было, -- сказал Чагу, обращаясь к Виктору Максимовичу, --
моя старший сын, вот этот, в армии была. Значит, десять-одиннадцать лет
назад. Ночью кто-то стучит. Открываю. Человек стоит.
-- Что надо?
-- Кушать хочу.
Я ему дал кушать и оставил ночевать. Сразу понял -- скрывается от
власти. Может, кровник, может, абрек -- не знаю. Я не спрашиваю. Он не
говорит. Ага! Вот так живет у меня три дня. Все, что мы кушаем, ему
кушать даем, все, что мы пьем, он пьет. Днем он ничего не делает,
только пистолета свой чистит. Ночью спит, как мы. На четвертая дня
садимся обедать, вот эта моя хозяйка подала, что было. А он мне
говорит:
-- Чагу, пойди и достань у соседей хорошая вино.
Я чуть с ума не сошел! Я крестьянин, у меня простая крестьянская вино.
Чем виновата моя вино?! Живет мой дом и посереди моего дома сирет на
мой хлеб-соль!
-- Моя вино плохая? -- говорю.
-- Плохая, -- говорит.
-- Моя отца, -- говорю, -- у твоего отца тоже батраком работала? Землю
пахал, вино приносил, дрова рубил?
-- Много не разговаривай, иди, -- говорит, -- а то узнаешь, кто такой
Уту Берулава!
Если человек, как скотина, сирет на твой хлеб-соль в твоем доме, или
убей его или убей себя! Зачем жить! Ага, думаю, сейчас я тебе покажу
плохая вино. У меня в другой комнате висела хорошая двустволка с
