смешным голосом закричала:
-- Да здравствует пятилетка!
Паламидов подошел к иностранному профессоруэкономисту,
желая получить у него интервью.
-- Я восхищен, -- сказал профессор, -- все строительство,
которое я видел в СССР, грандиозно. Я не сомневаюсь в том, что
пятилетка будет выполнена. Я об этом буду писать.
Об этом через полгода он действительно выпустил книгу, в
которой на двухстах страницах доказывал, что пятилетка будет
выполнена в намеченные сроки и что СССР станет одной из самых
мощных индустриальных стран. А на двухсот первой странице
профессор заявил, что именно по этой причине Страну Советов
нужно как можно скорее уничтожить, иначе она принесет
естественную гибель капиталистическому обществу. Профессор
оказался более деловым человеком, чем болтливый Гейнрих.
Из-за холма поднялся белый самолет. Во все стороны
врассыпную кинулись казахи. Большая тень самолета бросилась
через трибуну и, выгибаясь, побежала в пустыню. Казахи, крича и
поднимая кнуты, погнались за тенью. Кинооператоры встревоженно
завертели свои машинки. Стало еще более суматошно и пыльно.
Митинг окончился.
-- Вот что, товарищи, - говорил Паламидов, поспешая вместе
с братьями по перу в столовую, - давайте условимся -- пошлых
вещей не писать.
-- Пошлость отвратительна! - поддержал Лавуазьян. - Она
ужасна.
И по дороге в столовую корреспонденты единогласно решили
не писать об Узун-Кулаке, что значит Длинное Ухо, что в свою
очередь значит-степной телеграф. Об этом писали все, кто только
ни был на Востоке, и об этом больше невозможно читать. Не
писать очерков под названием "Легенда озера Иссык-Куль".
Довольно пошлостей в восточном вкусе!
На опустевшей трибуне, среди окурков, разорванных записок
и нанесенного из пустыни песка, сидел один только Корейко. Он
никак не решался сойти вниз.
-- Сойдите, Александр Иванович! -- кричал Остап. -
Пожалейте себя! Глоток холодного нарзана! А? Не хотите? Ну,
хоть меня пожалейте! Я хочу есть! Ведь я все равно не уйду!
Может быть, вы хотите, чтобы я спел вам серенаду Шуберта
"Легкою стопой ты приди, друг мой"? Я могу!
Но Корейко не стал дожидаться. Ему и без серенады было
ясно, что деньги придется отдать. Пригнувшись и останавливаясь
на каждой ступеньке, он стал спускаться вниз.
-- На вас треугольная шляпа? -- резвился Остап. -А где же
серый походный пиджак? Вы не поверите, как я скучал без вас.
Ну, здравствуйте, здравствуйте! Может, почеломкаемся? Или
пойдем прямо в закрома, в пещеру Лейхтвейса, где вы храните
свои тугрики!
-- Сперва обедать, -- сказал Корейко, язык которого высох
от жажды и царапался, как рашпиль.
-- Можно и пообедать. Только на этот раз без шалопайства.
Впрочем, шансов у вас никаких. За холмами залегли мои молодцы,
- соврал Остап на всякий случай.
И, вспомнив о молодцах, он погрустнел. Обед для строителей
и гостей был дан в евразийском роде. Казахи расположились на
коврах, поджав ноги, как это делают на Востоке все, а на Западе
только портные. Казахи ели плов из белых мисочек, запивали его
лимонадом. Европейцы засели за столы.
Много трудов, забот и волнений перенесли строители
Магистрали за два года работы. Но и не мало беспокойства
причинила им организация парадного обеда в центре пустыни.
Долго обсуждалось меню, азиатское и европейское. Вызвал
продолжительную дискуссию вопрос о спиртных напитках. На
несколько дней управление строительством стало походить на
Соединенные Штаты перед выборами президента. Сторонники сухой и
мокрой проблемы вступили в единоборство. Наконец, ячейка
высказалась против спиртного. Тогда всплыло новое
обстоятельство-иностранцы, дипломаты, москвичи! Как их
накормить поизящнее? Всетаки они у себя там в Лондонах и
Нью-Йорках привыкли к разным кулинарным эксцессам. И вот из
Ташкента выписали старого специалиста Ивана Осиповича. Когда-то
он был метрдотелем в Москве у известного Мартьяныча и теперь
доживал свои дни заведующим нарпитовской столовой у Куриного
базара.
-- Так вы смотрите, Иван Осипович, - говорили ему. в
управлении, -- не подкачайте. Иностранцы будут. Нужно
как-нибудь повиднее все сделать, пофасонистее.
-- Верьте слову, - бормотал старик со слезами на глазах,
-- каких людей кормил! Принца Вюртембергского кормил! Мне и
денег платить не нужно. Как же мне напоследок жизни людей не
покормить? Покормлю вот -- и умру!
Иван Осипович страшно разволновался. Узнав об
окончательном отказе от спиртного, он чуть не заболел, но
оставить Европу без обеда не решился. Представленную им смету
сильно урезали, и старик, шепча себе под нос: "Накормлю и
умру"-добавил шестьдесят рублей из своих сбережений. В день
обеда Иван Осипович пришел в нафталиновом фраке. Покуда шел
митинг, он нервничал, поглядывал на солнце и покрикивал на
кочевников, которые просто из любопытства пытались въехать в
столовую верхом. Старик замахивался на них салфеткой и
дребезжал:
-- Отойди, Мамай, не видишь, что делается! Ах, господи!
Соус пикан перестоится. И консоме с пашотом не готово!
На столе уже стояла закуска. Все было сервировано
чрезвычайно красиво и с большим умением. Торчком стояли твердые
салфетки, на стеклянных тарелочках во льду лежало масло,
скрученное в бутоны, селедки держали во рту серсо из дука или
маслины, были цветы, и даже обыкновенный серый хлеб выглядел
весьма презентабельно.
Наконец, гости явились за стол. Все были запылены, красны
от жары и очень голодны. Никто не походил на принца
Вюртембергского. Иван Осипович вдруг почувствовал приближение
беды.
-- Прошу у гостей извинения, - сказал он искательно, --
еще пять минуточек, и начнем обедать! Личная у меня к вам
просьба -- не трогайте ничего на столе до обеда, чтоб все было,
как полагается.
На минуту он убежал в кухню, светски пританцовывая, а
когда вернулся назад, неся на блюде какую-то парадную рыбу, то
увидел страшную сцену разграбления стола. Это до такой степени
не походило на разработанный Иваном Осиповичем церемониал
принятия пищи, что он остановился. Англичанин с теннисной
талией беззаботно ел хлеб с маслом, а Гейнрих, перегнувшись
через стол, вытаскивал пальцами маслину из селедочного рта. На
столе все смешалось. Гости, удовлетворявшие первый голод,
весело обменивались впечатлениями.
-- Это что такое? - спросил старик упавшим голосом.
-- Где же суп, папаша? - закричал Гейнрих с набитым ртом.
Иван Осипович ничего не ответил. Он только махнул
салфеткой и пошел прочь. Дальнейшие заботы он бросил на своих
подчиненных.
Когда комбинаторы пробились к столу, толстый человек с
висячим, как банан, носом произносил первую застольную речь. К
своему крайнему удивлению, Остап узнал в нем инженера
Талмудовского.
-- Да! Мы герои! - восклицал Талмудовский, протягивая
вперед стакан с нарзаном. -- Привет нам, строителям Магистрали!
Но каковы условия нашей работы, граждане! Скажу, например, про
оклад жалованья. Не спорю, на Магистрали оклад лучше, чем в
других местах, но вот культурные удобства! Театра нет! Пустыня!
Канализации никакой!.. Нет, я так работать не могу!
-- Кто это такой! -- спрашивали друг у друга строители. --
Вы не знаете?
Между тем Талмудовский уже вытащил из-под стола чемоданы.
-- Плевал я на договор! - кричал он, направляясь к выходу.
- Что? Подъемные назад? Только судом, только судом!
И даже толкая обедающих чемоданами, он вместо "пардон"
свирепо кричал: "Только судом! ".
Поздно ночью он уже катил в моторной дрезине,
присоединившись к дорожным мастерам, ехавшим по делу к южному
истоку Магистрали. Талмудовский сидел верхом на чемоданах и
разъяснял мастерам причины, по которым честный специалист не
может работать в этой дыре. С ними ехал домой метрдотель Иван
Осипович. В горе он не успел даже снять фрака. Он был сильно
пьян.
-- Варвары! - кричал он, высовываясь на бреющий ветер и
грозя кулаком в сторону Гремящего Ключа. -- Всю сервировку к
свиньям собачьим!.. Антон Павловича кормил, принца
Вюртембергского!.. Приеду домой и умру! Вспомнят тогда Ивана
Осиповича. Сервируй, скажут, банкетный стол на восемьдесят
четыре персоны, к свиньям собачьим. А ведь некому будет! Нет
Ивана Осиповича Трикартова! Скончался! Отбыл в лучший мир, иде
же несть ни болезни, ни печали, ни воздыхания, но жизнь
бесконечная... Ве-е-ечная па-ммять!
И покуда старик отпевал самого себя, хвосты его фрака
трещали на ветру, как вымпелы!
Остап, не дав Корейко доесть компота, поднял его из-за
стола и потащил рассчитываться. По приставной лестничке
комбинаторы взобрались в товарный вагон, где помещалась
канцелярия Северной укладки и стояла складная полотняная
кровать табельщика. Здесь они заперлись.
После обеда, когда литерные пассажиры отдыхали, набираясь
сил для участия в вечернем гулянье, фельетонист Гаргантюа
поймал братьев-корреспондентов за недозволенным занятием. Лев
Рубашкин и Ян Скамейкин несли на телеграф две бумажки. На одной
из них было краткое сообщение:
"Срочная москва степной телеграф тире узун-кулак квч
длинное ухо зпт разнес аулам весть состоявшейся смычке
магистрали рубашкин".
Вторая бумажка была исписана сверху донизу. Вот что в ней
содержалось:
ЛЕГЕНДА ОЗЕРА ИССЫК-КУЛЬ
Старый каракалпак Ухум Бухеев рассказал мне эту легенду,
овеянную дыханием веков. Двести тысяч четыреста восемьдесят
пять лун тому назад молодая, быстроногая, как джейран (горный
баран), жена хана красавица Сумбурун горячо полюбила молодого
нукера Ай-Булака. Велико было горе старого хана, когда он узнал
об измене горячо любимой жены. Старик двенадцать лун возносил
молитвы, а потом со слезами на глазах запечатал красавицу в
бочку и, привязав к ней слиток чистого золота весом в семь
джасасын (18 кило), бросил драгоценную ношу в горное озеро. С
тех пор озеро и получило свое имя -- Иссык-Куль, что значит
"Сердце красавицы склонно к измене"...
Ян Скамейкин-Сарматский (Поршень)
-- Ведь верно? -- спрашивал Гаргантюа, показывая
выхваченные у братьев бумажки. - Ведь правильно?
-- Конечно, возмутительно! - отвечал Паламидов. -- Как вы
смели написать легенду после всего, что было говорено?
По-вашему, Иссык-Куль переводится как "Сердце красавицы склонно
к измене и перемене"? Ой ли! Не наврал ли вам липовый
кара-калпак Ухум Бухеев? Не звучит ли это название таким
образом: "Не бросайте молодых красавиц в озеро, а бросайте в
озеро легковерных корреспондентов, поддающихся губительному
влиянию экзотики"?
Писатель в детской курточке покраснел. В его записной
книжке уже значились и Узун-Кулак и две душистые легенды,
уснащенные восточным орнаментом.
-- А по-моему, -- сказал он, -- в этом нет ничего
страшного. Раз Узун-Кулак существует, должен же кто-нибудь о
нем писать?
-- Но ведь уже тысячу раз писали! - сказал Лавуазьян.
-- Узун-Кулак существует, - вздохнул писатель, - и с этим
приходится считаться.
ГЛАВА XXX. АЛЕКСАНДР ИБН-ИВАНОВИЧ
В нагретом и темном товарном вагоне воздух был плотный и
устойчивый, как в старом ботинке. Пахло кожей и ногами. Корейко
зажег кондукторский фонарь и полез под кровать. Остап задумчиво
смотрел на него, сидя на пустом ящике из-под макарон. Оба
комбинатора были утомлены борьбой и отнеслись к событию,
которого Корейко чрезвычайно опасался, а Бендер ждал всю жизнь,
