полиции, но потом их сносит людская лавина, вконец обезумевшая от
осознания вседозволенности... Что делает в этой ситуации лейтенант,
понимающий, что будет, если погромщики ворвутся в расположение поста и
начнут крушить пульты и системы обеспечения пуска? Он командует своим
подчиненным покинуть место боевого дежурства, а сам баррикадируется за
стальными дверями толщиной со среднеупитанного человека и не отвечает ни
на какие требования и запросы толпы... К месту конфликта прибывает вначале
непосредственный командир лейтенанта, затем - другие военачальники, но
лейтенант к тому времени впадает в такой черный пессимизм, что никому и
ничему больше не верит... Дело получает широкую огласку в прессе, но
газеты преподносят героического парня как маньяка-одиночку, решившего
пустить весь этот мир в расход, и экстраполируют его поведение на прочих
ракетчиков, риторически вопрошая саженными заголовками: "И ТАКИМ ЛЮДЯМ
ДОВЕРЕНА СУДЬБА ЧЕЛОВЕЧЕСТВА?!"... Между тем, у лейтенанта постепенно
кончается запас продуктов, рассчитанный на случай ядерного нападения
"противника", и он начинает питаться разными частями своего
обмундирования... Специальные подразделения саперов роют подземный ход,
чтобы добраться до "маньяка", и не проходит и года, как им удается
ворваться на пост через пролом в толстой железобетонной стене и
расстрелять в упор исхудавшего до скелетообразности, поседевшего и
изъеденного язвами от всепроникающей радиации, немощного старика, который
выжил только потому, что верил: благодарное Отечество не забыло о нем и
обязательно найдет способ спасти его...
В этом месте Рамиров вернулся к действительности и, вспомнив про
деньги, спустился в вестибюль, где стоял древний, как некое ископаемое,
армейский полевой телефон общего пользования. Тайна его появления в
пансионе была покрыта мраком. Швейцар Георгий, например, туманно намекал
на какого-то Одноглазого, который, будучи мелким валютным махинатором,
должен был постоянно находиться в курсе последних биржевых новостей, а
посему, едва поселившись в "Голубой розе", купил на "толкучке" сей аппарат
и великодушно установил его в вестибюле, незаконным образом подключившись
к единственной телефонной будке в двух кварталах отсюда (в результате чего
мадам Лэст якобы неоднократно имела неприятности). Рамиров, правда,
сомневался в истинности этой легенды: едва ли субъект, через руки которого
ежедневно протекали тысячи денежных единиц разных стран мира, стал бы
экономить на средствах связи. Да у него в номере стоял бы мощнейший
радиофакс со множеством функций!.. Более правдоподобным Яну казалось
предположение, что телефон принадлежал покойному мужу мадам Лэст, которому
она упорно присваивала посмертно чин генерала, хотя, судя по фотографиям,
он закончил службу прослужил задрипанным обер-капралом...
Редактор "Морнинг газетт" поставил Рамирова в известность, что
представленный им труд не подходит данному изданию "по внутриредакционным
соображениям". При этом он почему-то изъяснялся таким стилем, каким
пишутся витиевато-официальные письма и скверные литературно-критические
статьи.
- Уважаемый господин Рамиров! - почти декламировал он. - Мы
внимательнейшим образом изучили ваше... э-э... эссе, но к сожалению,
вынуждены признать, что оно получилось недостаточно внятным.
- Что вы имеете в виду? - сухо спросил Рамиров.
- Видите ли, современная обстановка настолько сложна, - продолжал
редактор, словно не слыша собеседника, - что всякий творческий работник
обязан - я подчеркиваю, обязан! - четко определить свою позицию, чтобы
излагать свое мировосприятие... Особенно это касается такого философского
жанра, как... м-м... эссе...
- Вы не могли бы изложить свое мировосприятие покороче? - осведомился
обозлившийся Рамиров.
- Что ж, извольте, - изящно продолжал редактор. - Повествуя о
проблемах социального бытия, вы избираете роль стороннего наблюдателя...
Говоря о Добре и Зле, вы невольно даете почву для предположений, что вы
сами витаете где-то вне этих категорий. В чем же, по-вашему, сила такой
авторской позиции?
- Значит, по-вашему, человек должен быть обязательно на стороне Добра
и бороться со Злом, причем так бороться, чтобы от этого самого Зла пух и
перья летели? - спросил Рамиров.
Краем глаза он ловил на себе уважительный взгляд швейцара, пившего
чай на своем рабочем месте у входных дверей. Видно, кричал Рамиров в
трубку на весь пансион, а Георгий обожал умные разговоры.
- Вы предлагаете другую альтернативу, господин Рамиров? - спросили в
трубке. - Ваши полемические аргументы мне, откровенно говоря, непонятны...
- Да поймите вы, черт вас побери, - заорал Рамиров, - что для начала
нужно хотя бы уяснить, что такое Добро, а что такое Зло! И вообще,
существуют ли эти понятия в чистом виде или они постоянно смешиваются,
переходят одно в другое? Я, прежде всего, хотел, чтобы люди задумались над
этим и не были излишне категоричными, иначе такое Добро добром не
кончится! А сегодня - тем более!.. И так уже на наших глазах одни люди во
имя добра уничтожают других, а все остальные аплодируют и кричат "бис"!
Это, по-вашему, Добро?!
- Что вы имеете в виду? - растерянно спросили в трубке. - Я
категорически отказываюсь вас понимать, господин Рамиров...
Ян решительно брякнул трубку на рычаг.
Таким образом, еще один вариант добывания денег, который теплился в
душе Рамирова слабенькой надеждой, отпал сам собой.
Когда Ян вернулся в номер, ему смертельно захотелось выпить. Это
желание было таким нестерпимым, что еще бы немного - и он плюнул бы на
данный самому себе обет и отправился бы к Георгию, по ночам
приторговывавшим наполовину разведенным спиртным, и долго уламывал бы его
дать в долг бутылку, а швейцар, конечно, упирался бы, бегая по сторонам
хитрыми глазками, но, скорее всего, Яну удалось бы уговорить бывшего
прапорщика, и потом последовала бы кратковременная эйфория, когда кажется,
что все вокруг - замечательно, и что все проблемы решаются легко, и что
тебя окружают только честные, близкие люди, и он, шатаясь, таскался бы по
пансиону из номера в номер в поисках понимания и очередных порций
спиртного, а потом бы наступило равнодушное отупение, а затем - только
тьма и беспамятство, и проснулся бы Ян на следующий день с жуткой головной
болью и ноющим, будто от побоев, телом, и тогда бы, наверное, опять пришли
черные мысли о том, что пора перестать влачить жалкое существование на
белом свете...
На этот раз его спас исписанный листок, валявшийся под столом.
Рамиров поднял его и машинально пробежал взглядом.
Он опять увидел перед собой лицо командира десантной группы
лейтенанта Евгения Бикоффа и услышал его презрительный голос: "Красиво
говоришь, писатель... Что же ты предлагаешь? Устроить всеобщее братание с
противником?!"...
И так отчетливо, будто это происходило вчера, Ян вспомнил свои мысли
и переживания в тот момент, когда нужно было во что бы то ни стало
доказать умным, честным, но слишком категоричным парням в военной форме,
что любая война - это жестокость, вытравливающая из души человека все
человеческое.
И тогда Рамиров схватил ручку и кинулся лихорадочно писать.
Он писал до тошноты, забыв обо всем на свете. Только когда у него
заломила спина, заболели отвыкшие от писания глаза и пальцы свело
судорогой до такой степени, что они уже не держали, наверное, сотую за
сегодняшний день сигарету, Ян пришел в себя, увидел, что за окном уже
темнеет, и тут же услышал, что, оказывается, в его дверь давно стучат.
Судя по характеру стука, это была его родная дочь Джулия. Обычно в
пансионе "Голубая роза", если не считать мадам Лэст, стучаться в номер к
соседу было не принято. Более того, это считалось дурным тоном среди
постояльцев. Торговцы наркотиками, сутенеры, гангстеры местного масштаба
если уж и стучали к кому-нибудь в номер, то непременно посреди ночи,
причем не рукой, а ботинком или каким-нибудь увесистым подручным предметом
типа бутылки или рукоятки пистолета. Воры же и проститутки не стучались
никогда.
Полгода назад, когда Рамиров обретался в состоянии жуткого
алкогольного "штопора", выражаясь языком бомжей и завсегдатаев пивных
точек, он впервые услышал этот стук в свою дверь. Пока Ян раздумывал, чем
бы запустить в того, кто войдет в его "берлогу", дверь распахнулась, и на
пороге вырисовалась стройная девичья фигурка, чем-то смахивающая на
сказочную фею. Рамиров настолько был поражен предательством его,
несомненно, омраченного белой горячкой, сознания, что немедленно вырубился
и очнулся лишь на следующие сутки. Оказалось, однако, что фея и не думала
исчезать. Напротив, за это время она успела трансформировать дикий хаос
холостяцкого быта, при котором грязные носки почему-то хранятся в поддоне
холодильника, а стопы раскрытых книг соседствуют с импровизированной
пепельницей в виде наполовину опорожненной пивной банки, в почти идеальный
порядок. Воздух был чист и свеж, от стола доносился аппетитный запах, все
обозримые предметы одежды были выстираны и выглажены...
В ходе последующей беседы девушка призналась Рамирову, что является
его родной дочерью, что зовут ее Джулией, но можно и называть просто
Джилькой, кратко пересказала свою биографию и попросила разрешения время
от времени наведываться "к папхену в гости".
Рамиров был так потрясен происходящим, что не посмел сформулировать
вслух два мучивших его вопроса: во-первых, зачем он ей нужен, человек,
которого она никогда в жизни до этого не видела, который, если судить
только по рассказам Юлии, бывшей жены, был грубым негодяем, убивавшим
других людей и не совершившим в жизни ничего путного? А во-вторых, как она
сумела найти его спустя столько лет?!.
С тех пор Джилька приходила к Рамирову так часто, что постепенно он
привык к ней и полюбил запоздалой отцовской любовью. Именно из-за нее он
окончательно бросил пить. Джилька заканчивала колледж по какой-то там
лингводидактике, и Рамиров намеревался принять самое активное участие в ее
дальнейшей судьбе.
В этот визит Джилька была задумчива. Они поужинали вместе принесенной
ею пиццей с грибами, запили пиццу чаем и сидели, не зажигая света, в
наступивших сумерках.
- Что-нибудь случилось, дочка? - спросил немного погодя Рамиров. -
Какая-то ты сегодня не такая...
Вместо ответа она протянула Рамирову пачку плотных листов, так что
ему все-таки пришлось встать и зажечь тусклую люстру с абажуром
обывательской расцветки.
Это были фотографии, с которых на Яна глянуло в разных ракурсах еще
совсем не старое, сохранившее миловидность, но уже нажившее горькие
морщинки невзгод женское лицо. Юлия...
- Почему ты никогда не расспрашиваешь меня о маме, па? - тихо
спросила Джилька.
- Эта тема для меня закрылась еще "дцать" лет назад, - сам не зная
почему, резко ответил Рамиров.
- Но почему? У тебя что - есть другая женщина? Или... или ты тогда
разлюбил маму?
- Послушай, - сказал Рамиров, - а ты... одним словом, она знает?..
Ну, что ты бываешь у меня?
Джилька долго молчала, потом проронила глухо:
- Знаешь, па, последнее время она слишком часто плачет. Ночью, в
подушку, так, чтобы я не слышала... Она ведь все-все знает про тебя. И все
еще любит... Честное слово, она любит тебя! Может быть, ты как-нибудь
придешь к нам... в гости?
Рамиров подошел к окну и долго наблюдал, как мрак снаружи разрывают
