невозможен. В самом деле: трагедия основана на понятии вины, понятие же
вины не может быть реально обосновано иначе, как на реальности
мистической. В противном случае вина перестает быть трагическою виною и
даже виною вообще, а лишь столкновением воль - воли законодательной и воли
мятежной, т.е. домогающейся стать, в свою очередь, законодательною.
Посредством понятия вины все трагическое в искусстве погружается в
область, внеположную искусству.
Древние выводили трагическую вину из трех мистических корней. Иногда
она была проявлением неисповедимой воли судеб: человек совершал поступок,
отягчавший его виной, как орудие рока. Гектор должен был убить Патрокла,
чтобы пасть, по закону возмездия, от руки Ахилла; и Ахилл должен был убить
Гектора, чтобы погибнуть в свою очередь. Троянцы должны были нарушить
договор с греками, подтвержденный священною клятвою, чтобы Троя могла быть
разрушена; они не хотят нарушать договора, но сама Афина принуждает одного
из них, Пандора, пустить стрелу в ахейский стан. Эдип должен жениться на
неузнанной им матери, чтобы ослепнуть и родить от нее сыновей, которые
убьют друг друга. Второе обоснование вины в античной трагедии есть
предпочтение одного божества другому, неумение или нежелание благочестиво
и гармонически совместить в своей душе приятие и почитание всех божеств,
всех божественных воль и энергий мира. Целомудренный Ипполит, верный
девственной Артемиде, гибнет за отвержение сладостных чар Афродиты. Троя
рушится по вине Париса, который похитил Елену потому, что раньше предпочел
Афродиту воинственной Афине и семейственной Гере. Третий корень вины
лежит, по-видимому, в самом появлении на свет; это уже мысль той эпохи,
когда Анаксимандр провозгласил, что индивидуумы гибнут, платя возмездие за
вину своего возникновения. Так гибнет у Софокла Антигона,
"противорожденная", не имевшая права родиться дочерью своего брата -
Эдипа. Но в этом случае жестокость богов к личности человеческой есть
только земная личина, таящая от мира, что безвинная жертва - их
излюбленное чадо. Героический подвиг Антигоны - возвышенное мученичество
за исповедание божественного закона, начертанного на незримых скрижалях
духа и высшего, чем писаный закон государств: этим избранникам неба
памятнее его заветы, нежели тем, чье воплощение - легкая вина, ибо они от
мира сего и неба не хотят,
[428]
как и небо их не хочет. Но горе отцу, что поднял руку на вожделенную богам
Ифигению: ее жертвенное заклание ему отомстится рукою жены, которая падет
за это от руки сына. Так плелась в религиозном миросозерцании эллинов
трагическая цепь вины и отмщения.
В новой истории трагедия почти отрывается от своих религиозных основ,
и потому падает. Один возвышается в ней несомненный гений - Шекспир, чье
дивное творчество вобрало в себя энергию целой плеяды Елисаветинской
эпохи; но и о нем можно сказать, что не трагедия его, как действо, велика,
а велик он сам
- гений-сердцеведец, вызыватель и воплотитель призраков, коим не
суждено умереть, несравненный художник трагических переживаний, но не
трагических участей. Но он зато и не отлучился всецело от древней
Мельпомены: доказательством служит Гамлет, герой новых пересказов
старинной "Орестии", которого вина лежит в его рождении и борьба которого
- борьба с тенями подземного царства. Новая трагедия, из трех
вышеизложенных постижений вины в древности, усвоила себе самое
человеческое, наименее мистическое: идею предпочтения одного божества
другому, что она перевела на наш язык, как одностороннюю отдачу души во
власть одной страсти, одной воле.
Каково же обоснование вины у Достоевского? Менее всего останавливает
художника излюбленная новыми трагиками тема
- тема всепоглощающей страсти, хотя и она глубоко разработана им,
например, в "Подростке", в типе Рогожина (из романа "Идиот"), наконец, в
типе Дмитрия Карамазова. Идея вины, лежащей в самом воплощении, предстоит
нам в романе "Идиот":
поистине вина Мышкина в том, что он, как Фауст, в начале второй части
поэмы Гете, отвратился, ослепленный, от воссиявшего солнца и пожелал лучше
любоваться его отражениями в опоясанном радугами водопаде жизни. Он пришел
в мир чудаком, иностранцем, гостем из далекого края, и стал жить так, как
воспринимал жизнь; мир же воспринимал он и вблизи, как издали, когда он
словно видел его в сонной грезе движущимся в Боге, а отпавший мир оказался
вблизи повинным своему закону греха и смерти; и этого чуждого восприятия
вещей Мышкиным мир не понял и не простил, и самого созерцателя Платоновой
идеи правильно обозвал "идиотом". Остается третья античная идея - идея
рока и обреченности: этой идее христианский мистик, естественно,
противопоставляет свою, отличающуюся от нее лишь высотою восхождения к
метафизической первопричине.
[429]
То, что в глазах древних являлось неисповедимым предопределением
судьбы, Достоевский возводит к сверхчувственному поединку между Богом и
духом зла из-за обладания человеческою душой, которая или обращается к
Богу - и тогда в течение всей жизни хранит в глубине своей чувствование
Его, веру в Него, - или же уходит от Него - тогда в течение всей жизни не
может Его припомнить, не может, хотя бы и хотела верить, и говорила о
вере, в Него уверовать, чувствует себя одинокою и замкнутою от мира,
висящею в пустоте, и грезящею этот мир, и ненавидящей тягостную грезу, и в
отчаянии пронзающею обступившие ее враждебные лики грезы, и утомленною
откуда-то навязанным ей кошмаром, и ищущею стряхнуть его конечным
погружением в небытие.
Так для Достоевского путь веры и путь неверия - два различных бытия,
подчиненных каждое своему отдельному внутреннему закону, два бытия
гетерономных, или разно-закономерных. И эта двойственная закономерность
обусловливает два параллельных ряда соотносительных последствий, как в
жизни личности, так и в истории. Ибо целые эпохи истории и поколения
людей, по Достоевскому, метафизически определяют себя в Боге или против
Бога, в вере или неверии, и отсюда проистекает сообщество в заблуждении,
вине и возмездии, и Вавилонский столп продолжает строиться, потому что
языки еще не смесились, как это напророчено было эпилогом "Преступления и
Наказания", вследствие невозможности согласиться и такой замкнутости
каждого отдельного внутреннего опыта и постижения, при коей
взаимопроникновение душ в любви прекращается окончательно. Во всем, что
представлялось Достоевскому не соборным единением душ, согласившихся к
действию во имя Бога или на основе веры в Бога, но механическою
кооперацией личностей, отъединенных внутренне одна от другой неверием в
общую связь сверхличной религиозной реальности, - личностей, только
условившихся, во имя самоутверждения каждой и в целях общей выгоды,
работать сообща, для осуществления своего человеческого, пока еще могущего
сплотить их в одном усилии идеала, - Достоевский последовательно и
беспощадно осуждал, как демоническое притязание устроиться на земле без
Бога: изображению метафизической основы богоборства в сообщничестве
безбожного мятежа посвящен роман "Бесы".
Мы уже видели, что логическим последствием непризнания божественной
реальности в истории является, по Достоевскому,
[430]
всеобщая дисгармония, братоубийственная анархия, самоистребление и
взаимоистребление людей. Поэтому дальновидные люди сознают всю
настоятельную потребность как-то устроиться. Осуществление равенства без
Бога есть путь к последней катастрофе, к "антропофагии", если на пути к
срыву не станут мудрейшие и могущественнейшие волею, чтобы подчинить все
человечество, с помощью "тайны и авторитета", своей деспотической опеке.
Тогда они одни понесут на себе все отчаяние обезбоженного мира и его
бессмысленного бытия в небытии, всю скорбь и муку конечного постижения
пустоты, зияющего Ничто, а остальное человечество, обманутое и утешенное,
будет впервые счастливо. Быть с Великим Инквизитором - вот завет, вот долг
истинных спасителей человечества, вот их крест, превышающий своею славою
крест Голгофы - при том предположении, если Бога нет. Это - последний
вывод неверия на призрачных путях призрачной любви. Ибо не призрачна
любовь только в Боге, и все пути вне Бога - только ложный и пагубный
призрак, пустое отражение реального бытия в созданном вокруг себя
личностью, чрез ее отпадение от Бога, небытии.
5.
Мы видим, что идея вины и возмездия, эта центральная идея трагедии,
есть и центральная идея Достоевского, все творчество которого, после
Сибири, кажется одним художественным раскрытием и одним религиозным
исповеданием единой мысли о единой дилемме человека и человечества: быть
ли, т.е. с Богом, или не быть, т.е. мнить себя сущим - без Бога. Так как
вина и возмездие суть, прежде всего, понятия нравственной философии, то
исследуются они, прежде всего, этически в "Преступлении и Наказании",
чтобы в рамках того же романа быть рассмотренными уже и метафизически; а в
эпилоге к роману мы встретили, собственно, и гносеологическое исследование
о последних выводах уединенного познавания. Любопытно сравнить этот роман,
ставящий своею центральную для Достоевского идею вины и возмездия, с
другим классическим нашим романом, эпиграфом к которому его автор взял
библейския слова: "Мне отмщение, и Аз воздам". Итак, в "Анне Карениной"
Лев Толстой поставил себе ту же проблему.
При сравнении этих двух параллельных обработок одной и той же темы
бросается, прежде всего, в глаза то различие, что у
[431]
Достоевского за виною и возмездием следует спасение преступника, через
нравственное и духовное перерождение, а у Толстого вина (очевидно,
виновною он разумеет Анну) ведет к гибели, нравственное же высветление
является плодом нормального и здорового жития, которое противопоставляется
житию ненормальному и нездоровому, ведущему сначала к вине, а от вины к
самоубийству. В чем вина Раскольникова, и каковы первопричины его
спасения, - ибо не вина спасает и не возмездие само по себе, но отношение
к вине и возмездию, обусловленное первоосновами личности, по природе своей
способной к такому отношению? Значит, Раскольникову изначала было родным
сознание священных реальностей бытия, и только временно затемнилось для
него их лицезрение: временно ощутил он себя личностью, изъятою из среды
действия божеского и нравственного закона, временно отверг его и пожелал
дерзновенно отведать горделивую усладу преднамеренного отъединения и
призрачного сверхчеловеческого своеначалия, измыслил мятеж и надумал
беспочвенность, искусственно отделившись от материнской почвы (что
символизовано в романе отношением его к матери и словами о поцелуе
Матери-Земле). Раскольников и старуху убил только для того, чтобы
произвести опыт своего идеалистического самодовления, и на этом опыте
убедился, что довлеть себе не может. Переживание любви, будучи
переживанием мистического реализма и мистически реальным общением с
Матерью-Землей, помогает ему, в лице Сони, воскресить в своей душе
"виденья первоначальных чистых дней".
В чем вина Анны, и отчего она гибнет? Исконная оторванность от земли
обращает с детства в ее сознании мир в пеструю фантасмагорию быстро
сменяющихся явлений, которые она ищет только сделать для себя
усладительными. Есть у нее одна реальность - ее сын, но она и этой
единственной реальности изменяет. Мир для нея только данность восприятия;
данность обращается против субъекта, нарушившего правое отношение между
собою и данностью. Данность должна стать материею для правой объективации
субъекта, который напечатлевает на ней свои правые нормы и этим возводит
ее из хаоса в космос: таково идеалистическое нравоучение. Не для того
данность мира дана субъекту, чтобы служить орудием его самоутверждения в
чисто субъективной сфере. Но так именно Левин сначала живет, и постольку
жизнь его сходствует с жизнью Анны. Только он, по природе своей, ближе к
земле, ему доступнее реалистическое
[432]
чувствование земли; а любовь к Кити еще укрепляет этот реализм
переживания. Тем не менее, в сознании своем он идеалистичен, как сам
