ПРОЕКТ
ОБЩИЙ ТЕКСТ TEXTSHARE
http://textshare.da.ru http://textshare.tsx.org
textshare@aport.ru
Хотите получать сообщения о появлении новых текстов?
Подпишитесь на почтовую рассылку по адресу http://podpiska.da.ru
Об ошибках в тексте сообщайте по адресу oshibki@aport.ru
-----------------------------------------------------
ВЯЧ. ИВАНОВ.
ДОСТОЕВСКИЙ И РОМАН-ТРАГЕДИЯ
Вяч. Иванов. Собрание сочинений, т.4
Брюссель, 1987, сс. 401 - 444
В квадратных скобках [] номер страницы.
Номер страницы предшествует странице.
В круглых скобках () номер примечаний автора, помещённых после текста.
Содержание
I. Принцип формы
II. Принцип миросозерцания
Экскурс: Основной миф в романе "Бесы"
[401]
ДОСТОЕВСКИЙ И РОМАН-ТРАГЕДИЯ (1)
Достоевский кажется мне наиболее живым из всех от нас ушедших вождей и
богатырей духа. Сходят со сцены люди, которые были властителями наших дум,
или только отходят вглубь с переднего плана сцены, - и мы уже знаем, как
определилось их историческое место, какое десятилетие нашей быстро текущей
жизни, какое устремление нашей беспокойно ищущей, нашей мятущейся мысли
они выразили и воплотили. Так, Чехов кажется нам поэтом сумерек
дореволюционной поры. Немногие как бы изъяты в нашем сознании из этой
ближайшей исторической обусловленности: так возвышается над потоком
времени Лев Толстой. Но часто это значит только, что некий живой порыв
завершился и откристаллизовался в непреложную ценность, - а между нами и
этим новым, зажегшимся на краю неба, маяком легло еще большее отдаление,
чем промеж нами и тем, кто накануне шел впереди и предводил нас до
последнего поворота дороги. Те, что исполнили работу вчерашнего дня
истории, в некотором смысле ближе переживаемой жизни, чем незыблемые
светочи, намечающие путь к верховным целям. Толстой, художник, уже только
радует нас с высот надвременного Парнаса, прозрачной и далекой обители
нестареющих Муз. Еще недавно мы были потрясены уходом Толстого из его дома
и из нашего общего дома, этою торжественною и заветною разлукою на пороге
сего мира и неведомого иного, безусловного и безжизненного, в нашем
смысле, мира, которому давно уже принадлежал он. В нашей памяти остался
лик совершившейся личности и, вместе с последним живым заветом: "не могу
молчать", некое единственное слово, слово уже не от сего мира, о неведомом
Боге и, быть может, также неведомом добре, и о цели и ценности безусловной.
Тридцать лет тому назад умер Достоевский, а образы его искусства, эти
живые призраки, которыми он населил нашу среду, ни на пядь не отстают от
нас, не хотят удалиться в светлые обители Муз и стать предметом нашего
отчужденного и безвольного
[402]
созерцания. Беспокойными скитальцами они стучатся в наши дома в темные и в
белые ночи, узнаются на улицах в сомнительных пятнах петербургского тумана
и располагаются беседовать с нами в часы бессонницы в нашем собственном
подполье. Достоевский зажег на краю горизонта самые отдаленные маяки,
почти невероятные по силе неземного блеска, кажущиеся уже не маяками
земли, а звездами неба, - а сам не отошел от нас, остается неотступно с
нами и, направляя их лучи в наше сердце, жжет нас прикосновениями
раскаленного железа. Каждой судороге нашего сердца он отвечает: "знаю, и
дальше, и больше знаю"; каждому взгляду поманившего нас водоворота,
позвавшей нас бездны он отзывается пением головокружительных флейт
глубины. И вечно стоит перед нами, с испытующим и неразгаданным взором,
неразгаданный сам, а нас разгадавший, -сумрачный и зоркий вожатый в
душевном лабиринте нашем, -вожатый и соглядатай.
Он жив среди нас, потому что от него или через него все, чем мы живем,
- и наш свет, и наше подполье. Он великий зачинатель и предопределитель
нашей культурной сложности. До него все в русской жизни, в русской мысли
было просто. Он сделал сложными нашу душу, нашу веру, наше искусство,
создал, - как "Тернер создал лондонские туманы", - т.е. открыл, выявил,
облек в форму осуществления - начинавшуюся и еще не осознанную сложность
нашу; поставил будущему вопросы, которых до него никто не ставил, и
нашептал ответы на еще не понятые вопросы. Он как бы переместил планетную
систему: он принес нам, еще не пережившим того откровения личности, какое
изживал Запад уже в течение столетий, - одно из последних и окончательных
откровений о ней, дотоле неведомое миру.
До него личность у нас чувствовала себя в укладе жизни и в ее быте или
в противоречии с этим укладом и бытом, будь то единичный спор и поединок,
как у Алеко и Печориных, или бунт скопом и выступление целой фаланги, как
у наших поборников общественной правды и гражданской свободы. Но мы не
знали ни человека из подполья, ни сверхчеловеков, вроде Раскольникова и
Кириллова, представителей идеалистического индивидуализма, центральных
солнц вселенной на чердаках и задних дворах Петербурга, личностей-полюсов,
вокруг которых движется не только весь отрицающий их строй жизни, но и
весь отрицаемый ими мир - и в беседах с которыми по их уединенным
логовищам столь многому научился новоявленный Заратустра.
[403]
Мы не знали, что в этих сердцах-берлогах довольно места, чтобы служить
полем битвы между Богом и дьяволом, или что слияние с народом и
оторванность от него суть определения нашей воли-веры, а не общественного
сознания и исторической участи. Мы не знали, что проблема страдания может
быть поставлена сама по себе, независимо от внешних условий, вызывающих
страдание, ни даже от различения между добром и злом, что красота имеет
Содомскую бездну, что вера и неверие не два различных объяснения мира, или
два различных руководительства в жизни, но два разноприродных бытия.
Достоевский был змий, открывший познание путей отъединенной, самодовлеющей
личности и путей личности, полагающей свое и вселенское бытие в Боге. Так
он сделал нас богами, знающими зло и добро, и оставил нас, свободных
выбирать то или другое, на распутье.
Чтобы так углубить и обогатить наш внутренний мир, чтобы так осложнить
жизнь, этому величайшему из Дедалов, строителей лабиринта, нужно было быть
сложнейшим и в своем роде грандиознейшим из художников. Он был зодчим
подземного лабиринта в основаниях строящегося поколениями храма; и оттого
он такой тяжелый, подземный художник, и так редко видимо бывает в его
творениях светлое лицо земли, ясное солнце над широкими полями, и только
вечные звезды глянут порой через отверстия сводов, как те звезды, что
видит Дант на ночлеге в одной из областей Чистилища, из глубины пещеры с
узким входом, о котором говорит: "Немногое извне доступно было взору, но
чрез то звезды я видел и ясными, и крупными необычно".
I. ПРИНЦИП ФОРМЫ
1.
Бросим же взгляд на работу этого Дедала. Его лабиринтом был роман или,
скорее, цикл романов, внешне не связанных прагматическою связью и не
объединенных общим заглавием, подобно составным частям эпопеи Бальзака, но
все же сросшихся между собой корнями столь неразрывно, что самые ветви их
казались сплетшимися такому, например, тонкому и прозорливому критику,
каким был покойный Иннокентий Анненский; недаром последний пытался
наметить как бы схематический чертеж, определяющий психологическую и чуть
ли не биографическую
[404]
связь между отдельными лицами единого многочастного действа, изображенного
Достоевским, - лицами-символами, в которых, как в фокусах, вспыхивали
идеи-силы, чье взаимодействие и борьбу являл нам этот поэт вечной эпопеи о
войне Бога и дьявола в человеческих сердцах. Ибо в новую эпоху всемирной
литературы, как это было уже высказано философами, роман сделался
основною, всеобъемлющею и всепоглощающею формою в художестве слова,
формою, особливо свойственною переживаемой нами поре и наиболее
приближающею наше творчество одиноких и своеобразных художников к типу
всенародного искусства.
Правда, современный роман, даже у его величайших представителей, не
может быть признан делом искусства всенародного, хотя бы он стал
достоянием и всего народа, потому что он есть творение единоличного
творца, принесшего миру свою весть, а не пересказавшего только
сладкоречивыми устами, на которые, как это было по легенде с отроком
Пиндаром, положили свой мед божественные пчелы, - то, что уже просилось на
уста у всех и, по существу, давно было ведомо и желанно всем. Наш роман
большого стиля, обнимающий всю народную жизнь и подобный оку народа,
загоревшемуся в единоличной душе, но наведенному на весь народ, чтобы
последний мог обозреть себя самого и себя осознать, - такой роман я назвал
бы, - применяя термин, предложенный рано умершим и даровитейшим
французским критиком Геннекеном, - романом демотическим (от слова
демос-народ). И тем не менее, этот демотический, а не всенародный роман,
этот роман не большого, гомеровского или дантовского, искусства, а того
среднего, которое сам Достоевский, говоря о товарищеской плеяде
писателей-прозаиков, как он сам, Толстой, Тургенев, Гончаров, Писемский,
Григорович, в отличие от "поэтов", как Пушкин и Гоголь, означал скромным и
неблагозвучным именем "беллетристики", - тем не менее, говорю я, этот
роман среднего, демотического искусства возвышается в созданиях, прежде
всего, самого Достоевского до высот мирового, вселенского эпоса и
пророчественного самоопределения народной души.
Как могло это случиться с милетскою сказкой, которая, в конце развития
античной словесности, дала, правда, не только идиллию о Дафнисе и Хлое, но
уже и "Золотого Осла", чтобы в течение средних веков, оторвавшись от
низменной действительности, предаться изображению исключительно
легендарного и символического мира, отделив от себя в узкий, рядом текущий
ручеек все мелочно бытовое и анекдотически или сатирически
[405]
забавное? Случилось это потому, что со времени Боккачио и его "Фиаметты"
росток романа принял прививку могущественной идейной и волевой энергии -
глубокореволюционный яд индивидуализма. Личность в средние века не ощущала
себя иначе, как в иерархии соборного соподчинения общему укладу,
долженствовавшему отражать иерархическую гармонию мира божественного; в
эпоху Возрождения она оторвалась от этого небесно-земного согласия,
почувствовала себя одинокою и в этом надменном одиночестве своеначальною и
самоцельною. Соборный состав как бы распылился, сначала в сознании
передовых людей, наиболее смелых и мятежных, хотя еще и не измеривших до
конца всех последствий и всей глубины самочинного утверждения автономной
личности; впоследствии же распылился он и в исторических судьбах народов,
что было ознаменовано в 1789 г. провозглашением прав человека.
Напрасно "рыцарь печального образа" делает героическую попытку
восстановить старую рыцарскую цельность миросозерцания и жизнеустроения:
сам мир восстает, с одобрения Сервантеса, против личности, выступившей под
знаменем вселенской идеи, и поборник ветхой соборности оказывается на
самом деле только индивидуалистом, одиноким провозгласителем
"неразделенного порыва", - тот, кто посвятил свою жизнь служению не во имя
свое, обличается, как самозванный и непрошенный спаситель мира во имя
свое; трагическое обращается в комическое, и пафос разрешается в юмор.
Роман делается с тех пор знаменосцем и герольдом индивидуализма; в нем
личность разрабатывает свое внутреннее содержание, открывает Мексики и
Перу в своем душевном мире, приучается сознавать и оценивать неизмеримость
своего микрокосма. В романе учится она свободно мыслить и чувствовать,
"мечтать и заблуждаться", философствовать жизнью и жить философией,
строить утопии несбыточного бытия, неосуществимой, но вожделенной
гражданственности, прежде же всего учится любить; в любовном переживании
познает она самое себя в бесконечной гамме притекающих со дня на день
новых восприятий жизни, новых чувствований, новых способностей к добру и
злу. Роман становится референдумом личности, предъявляющей жизни свои
