быть ли личности, добру, человечеству, миру - или не быть им. Ему чужд
был такой ход осознания субъектом его собственного содержания: "я есмь;
бытие мое основано на правде-истине и правде-справедливости, на нормах
познания и воли, находящихся между собою в такой гармонии, что истина и
добро суть тожественные понятия; бытие мое становится истинным бытием,
если строй этой гармонии ничем не нарушен в моем сознании
[422]
и определяет собою все проявления моей личности в жизни;
начало этой гармонии я сознаю в себе, как дыхание Бога, из чего
уверяюсь в Его бытии, независимом от моего бытия, но мое бытие
обусловливающем; божественную часть моего бытия я сознаю в себе
бессмертною". Такой путь разумения свойствен был Льву Толстому.
Путь Достоевского, этого сильнейшего диалектика, но диалектика лишь
post factum и в процессе возведения метафизических надстроек над
основоположениями внутреннего опыта, - не может быть представлен в виде
логических звеньев последовательного познавания. В его духовной жизни есть
тот же катастрофизм, как и в его созданиях. Быть может, в ту минуту, когда
он стоял на эшафоте и глядел в глаза ставшей пред ним в упор смерти,
совершилось в нем какое-то внезапное и решительное душевное изменение,
какая-то благодатная смерть, за которою немедленно и неожиданно
последовала пощада, данная телесной оболочке жертвы. Годы каторги и ссылки
были как бы пеленами, связывавшими новорожденного человека, оберегавшими
нужное ему, для полноты перерождения, внешнее обезличение. В те минуты
ожидания смерти на эшафоте внутренняя личность упредила смерть и
почувствовала себя живою и сосредоточенною в одном акте воли уже за ее
вратами. Личность была насильственно оторвана от феноменального и ощутила
впервые существенность бытия под покровом видимости вещей, из коей сотканы
ограды воплощенного духа.
Внутреннее я как бы переместило с тех пор свое седалище в личности. В
человеке, не возрожденном так, как возрожден был Достоевский, его истинное
я кажется спящим в каком-то лимбе, в оболочках и тканях, облекающих плод,
носимый матерью во чреве. Смерть, как повивальная бабка, высвободила
младенца из этих слепых вместилищ, из чревных глубин воплощения, но
оставила его, в земной жизни, как бы соединенным пуповиною с материнским
лоном, пока последний час жизни не рассек и этой связи. Средоточие
сознания кажется у Достоевского отныне иным, чем у других людей. Он
сохранил в себе внешнего человека, и даже этот внешний человек отнюдь не
представляется наблюдателю ни нравственно очищенным от исконных темных
страстей, ни менее, чем прежде, эгоистически само-утверждающимся. Но все
творчество Достоевского стало с тех пор внушением внутреннего человека,
духовно рожденного, переступившего через грань, - в мироощущении которого
трансцендент-
[423]
ное для нас сделалось имманентным, а имманентное для нас в некоторой своей
части трансцендентным. Личность была раздвоена на эмпирическую, внешнюю, и
внутреннюю, метафизическую. Из глубины того сознания, откуда раждалось его
творчество, он ощущал и себя самого, внешнего, отделенным от себя и
живущим самостоятельною жизнью двойником внутреннего человека. Обычно у
мистиков этот процесс сопровождается, если не истощением, то глубоким
пересозданием, очищением, преображением внешнего человека. Но это дело
святости не было провиденциальною задачей пророка-художника.
Оставив внешнего человека в себе жить, как ему живется, он предался
умножению своих двойников под многоликими масками своего, отныне уже не
связанного с определенным ликом, но вселикого, всечеловеческого я. Ибо
внутреннее я, освобождаясь решительно от внешнего, не может чувствовать
себя раздельным от общечеловеческого я со всем его содержанием, и видит в
бесконечных формах индивидуации только разные образы и условия своего
облечения в плоть, своего нисхождения в закон мира видимого. Слово: "ничто
человеческое мне не чуждо" - только тогда бывает реальною правдой, когда
во мне родилось я, отчужденное от всего человеческого и во мне самом.
Отсюда все дальнейшие откровения Достоевского о чужом я, об одиночестве
личности, о спасительности соборного сознания, о Боге и о христианстве, о
тайне Земли и благодати восторга, о касаниях к мирам иным и т. д. суть
только попытки сообщить миру, хотя бы отчасти и смутными намеками, - то,
что разверзлось перед ним однажды в катастрофическом внутреннем опыте и
что время от времени напоминало о себе в блаженных предвкушениях мировой
гармонии перед припадками эпилепсии, - этой, как говорила древность,
священной болезни, имеющей силу стирать в сознании грань между нашими
переживаниями реализма и идеализма и делать на мгновение мир,
представляющийся нам внешним, нашим внутренним миром, а наш внутренний мир
- внешним и нам чуждым.
3.
Так внутренний опыт научил Достоевского тому различению между
эмпирическим характером человека и метафизическим, умопостигаемым его
характером, которое, идя по следам Канта, философски определил Шопенгауэр.
Связного, теоретического
[424]
развития этой мысли в творениях Достоевского мы, конечно, не находим, хотя
в его высказываниях о грехе и ответственности, о существе преступления,
как действия и как внутреннего самоопределения, о природе зла и т.д.,
вышеуказанное различение предполагается, да и не может быть чуждым
онтологическому пафосу исследователя "всех глубин души человеческой". Но в
поэтическом изображении характеров различение это проведено с такою
отчетливостью, какой мы не встретим у других художников, и оно-то придает
необычайный рельеф светотени и исключительную остроту постижения картинам
душевной жизни в романах Достоевского.
Я уже упомянул, что человеческая жизнь представляется им в трех
планах. Огромная сложность прагматизма фабулистического, сложность завязки
и развития действия служит как бы материальною основою для еще большей
сложности плана психологического. В этих двух низших планах раскрывается
вся лабиринтность жизни и вся зыбучесть характера эмпирического. В высшем,
метафизическом плане нет более никакой сложности, там последняя
завершительная простота последнего или, если угодно, первого решения, ибо
время там как бы стоит: это царство - верховной трагедии, истинное поле,
где встречаются для поединка, или судьбища, Бог и дьявол, и человек решает
суд для целого мира, который и есть он сам, быть ли ему, т. е. быть в
Боге, или не быть, т. е. быть в небытии. Вся трагедия обоих низших планов
нужна Достоевскому для сообщения и выявления этой верховной, или
глубинной, трагедии конечного самоопределения человека, его основного
выбора между бытием в Боге и бегством от Бога к небытию. Внешняя жизнь и
треволнения души нужны Достоевскому только, чтобы подслушать через них
одно, окончательное слово личности: "да будет воля Твоя", или же: "моя да
будет, противная Твоей".
Поэтому весь сложный сыск этого метафизического судьи и небесного
следователя ведется с одною целью: установить состав метафизического
преступления в преступлении эмпирическом; и выводы этого сыска оказываются
подчас иными, нежели итоги исследования земной вины. Так, в романе "Братья
Карамазовы" виновным в убийстве представлен не Смердяков-убийца, который
как бы вовсе не имеет метафизического характера и столь безволен в высшем
смысле, что является пустым двойником, отделяющимся от Ивана, но Иван,
обнаруживающий конечную грань своей умопостигаемой воли в своем маловерии;
[425]
маловерие же его есть признак его умопостигаемого слабоволия, ибо он
одновременно знает Бога и, как сам говорит, принимает Его, но не может
сказать: "да будет воля Твоя", принимает Его созерцательно и не принимает
действенно, не может сделать Его волю своей волею, отделяет от Него пути
свои, отвращается от Него и, не имея других дорог в бытии, кроме Божиих,
близится к гибели. Метафизическое слабоволие обусловливает слабость и
колебания ноуменального самоощущения личности и отражается в интеллекте
как мучительное сомнение в бессмертии души.
"В вас этот вопрос не решен, и в этом ваше великое горе, ибо
настоятельно требует разрешения. - А может ли быть он во мне решен, решен
в сторону положительную? продолжал странно спрашивать Иван Федорович, все
с какою-то необъяснимою улыбкою смотря на старца. -Если не может решиться
в положительную, то никогда не решится и в отрицательную; сами знаете это
свойство вашего сердца, и в этом вся мука его. Но благодарите Творца, что
дал вам сердце высшее, способное такою мукой мучиться, горняя мудрствовати
и горних искати, наше бо жительство на небесех есть. Дай вам Бог, чтобы
решение сердца вашего постигло вас еще на земле, и да благословит Бог пути
ваши".
Но это его тайное дело, глаз на глаз с Богом; явное же возмездие по
Божьему суду, который чудесно осуществляется в суде темных мужичков, "за
себя постоявших и покончивших Митеньку" - по судебной ошибке (ибо он,
фактически, не отцеубийца), - постигает Дмитрия: за что? за то, что он
пожелал отцу смерти. Как же относится это пожелание к категориям
умопостигаемой воли, где все феноменальное исчезает вместе со всею зыбью
мгновенно сменяющихся волнений и вожделений жизни земной, где есть только
Да или Нет перед лицом Бога? Очевидно, что все существо Дмитрия не
говорит, а поет, как некий гимн и вечную аллилуя, "Да" и "Аминь" Творцу
миров. Он не может отвергнуться Бога, потому что в Боге лежит то, что в
нем истинное бытие, Божья воля есть его истинная воля; но все же его
внутреннее существо погружено в Бога не всецело, часть его я волит иначе и
ограничивает своим противлением другую волю этого я, которая есть воля к
Богу, т.е. воля Божья, воля Сына к Отцу, она же воля Отца к Сыну. Эта вне
Бога лежащая, страстная
[426]
часть внутреннего существа Дмитрия должна очиститься страданием и не
страдать не может, потому что страдает все, отделяющееся от Бога и
утверждающее свое бытие вне Его, Который есть все бытие, - т.е. вне бытия.
Так внешняя человеческая несправедливость, происходящая от слепоты
людской, является орудием божественной справедливости; слепота познания
оказывается ясновидением инстинкта.
Здесь мы касаемся существа трагедии, изображаемой Достоевским.
Трагедия, в последнем смысле, возможна лишь на почве миросозерцания
глубоко реалистического, т.е. мистического. Ибо для истинного реализма
существует, прежде всего, абсолютная реальность Бога, и многие миры
реальных сущностей, к которым, во всей полноте этого слова, принадлежат
человеческие личности, рассматриваемые, таким образом, не как неустойчивые
и вечно-изменчивые явления, но как недвижные, вневременные ноумены.
Трагическая борьба может быть только между действительными, актуальными
реальностями; идеалистической трагедии быть не может.
Трагедия Достоевского разыгрывается между человеком и Богом и
повторяется, удвоенная и утроенная, в отношениях между реальностями
человеческих душ; и, вследствие слепоты оторванного от Бога человеческого
познания, возникает трагедия жизни, и зачинается трагедия борьбы между
божественным началом человека, погруженного в материю, и законом отпавшей
от Бога тварности, причем человек или, как Дмитрий, впадает в противоречие
с самим собою, высшим и лучшим, или, как "идиот" - князь Мышкин,
воспринимающий мир в Боге и не умеющий воспринять его по закону жизни,
становится жертвою жизни.
4.
Когда говорят "искусство для искусства", этим хотят утвердить такую
автономность и самоцельность искусства, при которой оно не только не
служит никакой другой сфере культурного творчества, но и не опирается ни
на какую другую сферу. Но некогда искусство и служило религии, и всецело
на нее опиралось. Если бы возможно было оторвать искусство от религии, оно
- говорят защитники связи между искусством и религией - зачахло бы, будучи
отторгнутым от своих корней. Как бы то ни было, прежде всего
представляется вопрос: возможен ли самый
[427]
отрыв? И здесь решающий голос принадлежит трагедии. Она говорит: нет,
