расставляя ноги, пошел:
- Ладно.
Обернулся, дернул по плечу рукой, точно срывая погон:
- Это для чего?
- Песенку знаешь: "милосердия двери отверзи ми"?..
- А потом?
- Маленький я в церкви прислужничал, попу кадило подавал. Вино любил
пить церковное и в алтаре курил в форточку. Запомнил. Песенку.
- Ишь...
Матрос Топошин вышел в ограду, махнул пальцем верховым и, стукая
пальцем в луку седла, сказал тихо:
- Туда к речке, в тополя валяйте. Как трое из сараев пойдут, бей на
смерть.
Корявый мужиченко поддернул стремя и пискнул:
- Которого?
- Видать которы бегут, амбиция. Своих, что ли?
- Своих мы против.
В сарайчике на бочке сидели Шмуро и Кирилл Михеич. Скрестив ноги и
часто вздрагивая ляжками, Шмуро крестился мелкими, как пуговка, крести-
ками. Губы у него высохли, не хватало слюны и в ушах несмолкаемо звене-
ло:
- Господи помилу... господи помилу... господ поми...
Иногда потная рука ложилась близко от подрядчика и он отодвигался на
краешек.
- Барахло-то наше поделют? - спросил Кирилл Михеич. - Все ведь теперь
обще. А я белья набрал и для Фиезы шелково платье.
Шмуро стал покачиваться всем туловищем. Бочка затрещала. Кирилл Михе-
ич тронул его за плечо:
- Слышь, англичанка! Сломашь.
Шмуро вскочил и, вихляя коленками, отбежал в угол. Здесь рухнул на
какие-то доски и заерзал:
- Госпоми... госпоми... госпо...
В сарайчике солоновато пахло рыбой. Голубоватые холодные тени, как
пауки. В пиджаке было холодно. Кирилл Михеич нашел какую-то рваную кошму
и накрылся.
У дверей женский сонный голос спросил:
- Не сходить?..
Другой, тверже:
- Полезут, лупи штыком в морду. Буржуи, одно! Буфера-то чисто колеса,
у-ух... нарастила! Мамонька, ишо дерется!
Сбросил, потом опять надернул кошму Кирилл Михеич. Робея, ногой под-
топтал под себя слизкую глину сарайчика, - подошел к двери. С ружьем, в
солдатской фуражке и шинели, она, Фиоза. Отвердели степным загаром щеки
и вспухли приподнятые кверху веки.
Наклонившись, щупая пальцем щель, сказал Кирилл Михеич:
- Фиеза! Жена!..
Законным, извечным испугом вздрогнула она. Так и надо. Оттого и быть
радости.
- Твое здесь дело, Фиеза?
Неумело отвела ногу в желтом солдатском сапоге; повернула ружье, как
поворачивала ухватом, и неожиданно жалобно сказала:
- Сиди, Кирилл Михеич... сиди... убью! Не вылазь лучше.
И еще жалобнее:
- Владычица, богородица!.. Сиди лучше.
Ему ли не знать закона и богородицыных вздохов? На это есть другой,
мужичий седой оклик:
- Фиеза, изобью! Отворяй, курва. Я из-за тебя всю степь до бора прое-
хал; убьют, может, из-за тебя... Васька-то твой, может, с'ест меня, из-
мотает живьем, а ты чем занимаешься!? Поселок Лебяжий попалили, ни ско-
та, ни людей...
- Не лезь, Кирилл Михеич, не лезь лучше...
И, хряпая досками, предсмертно молился Шмуро:
- Господи поми... господи по... господи поми...
Потом тише, так, как говорил когда-нибудь в кровати о пермской любви,
о теплых перинах, широких, как степь, хлебах, о сухой ласке, сухими му-
жичьими словами:
- Опять ведь все так, Фиезушка, я тебе все прощу... никто ничего не
знат, ездила в поселок и - только. Ничего не водилась, спальню окра-
сим... Артюшка уехал, никого, всем домом наше хождение... Комиссар-то,
думашь, тобой дорожит, так, мясо, потреться и - будет. Он и караул-то
этот снял, тебя поставил - бежите, дескать; куда мне вас... Фиезушка!
Припадочным, тягучим криком надорвалась:
- Бежите-е?.. Врешь! Врешь!..
Штыком замок - на землю. Замок на земле, как тряпка. Хряснул неловко
затвор. Кирилл Михеич в угол, черная смоляная дудка дрожит на сажень от
груди.
- Фиезушка-а...
Обводя тело штыком, кричала:
- Пиши... пиши сейчас... подписку пиши... развод пиши... развожусь...
Ты, сволочь!
Мягко стукнул приклад в Шмуро. Архитектор вскочил, сел на бочку и,
запыхаясь, спросил:
- Вам что угодно?
На него тоже дуло. Под дулом вынул Шмуро блок-нот и, наматывая рассы-
пающиеся буквы, написал химическим карандашом:
"Развод. Я, нижеподписавшийся, крестьянин Пермской губернии, Красноу-
фимского уезда, села Морева, той же волости, Кирилл Михеич Качанов"...
---------------
В это время Васька Запус брился перед обломком зеркала. Секретарь,
матрос Топошин, вытянув длинные ноги, плевками сгонял мух со стены. Мухи
были вялые, осенние, и секретарю было скучно.
- Параллелограм... - сказал Запус: - ромб... равенство треугольни-
ков... Все на войне вышибло. Чемоданы тяжелей ваших вятских коров, Се-
мен?
- Тяжелей.
- Пожалуй, тяжелей. Все придется сначала учить. Параллелограм...
ромб... И насчет смерти: убивать имеем право или нет? И насчет жизни...
- Насчет жизни - ерунда.
- Пожалуй, ерунда.
Топошин пальцем оттянул задымленный табаком ус. В ноздрю понесло та-
баком. Матрос жирно, точно из ведра, сплюнул:
- Табаку бы где-нибудь хорошего достать.
VII.
Все утро, похрустывая замерзшими беловатыми комьями грязи, бродил
старикашка у дверей, у набросанных подле амбара досок. Дергал гвозди.
Спина у Кирилла Михеича ныла. Шмуро от холода накрылся доской, и дос-
ка на нем вздрагивала. Шмуро быстро говорил:
- Сена им жалко, могли бы и бросить.
- Гвозди дергат, - сказал тоскливо Кирилл Михеич.
- Кто?
- Сторож.
Шмуро скинул доску на землю, вскочил и топая каблуками по доске, зак-
ричал:
- Я в Областную Думу! Я в Омский Революционный комитет! К чорту, уг-
нетатели, грабители, воры! Ясно! Я свободный гражданин, я всегда против
царского правительства... Это что же такое...
- Там разбирайся.
Старик-сторож постукивал молотком. Кирилл Михеич посмотрел в щель:
- Выпрямляет.
С рассвета в ограде фермы скрипели телеги, кричали мужики, и командо-
вал Запус. Телеги ушли, протянул мальчишка:
- Дядинка-а, овса надо?
Остался один старик, дергавший гвозди. Шея у старика была закутана
желтым женским платком, он часто нюхал и кашлял.
- Какой нонче день-то? - крикнул ему в щель Кирилл Михеич.
Старик расправил гвоздь, посмотрел на отломанную шляпку его и сунул в
штаны. Кашлянув, вяло ответил:
- Нонче? Кажись - чятверк. Подожди - в воскресенье холонисты конокра-
дов поймали, во вторник я поветь починял... Верно, чятверк. Тебе-то на
што?
- Выпустят нас скоро?
- Вас-та? Коли не кончут, выпустят... а то в город увезут по принад-
лежности. Только у нас с конокрадами строго - на смерть, кончают. Не во-
руй, собака!.. Так и надо... Я для тебя ростил?
Он внезапно затрясся и, грозя молотком, подошел к дверям:
- Я вот те по лбу жалезом... и отвечать не буду, сволочь!.. Воровать
тебе?.. Поговори еще...
Кирилл Михеич устало сел на доски. Его знобило. К дверям подпрыгнул
Шмуро и, размазывая слова, долго говорил старику. Было это уже в пол-
день, широкозадая девка принесла старику молока. Пока старик ел, Шмуро
палкой разворотил щель и тоненько сказал:
- Ей-Богу же, мы, дедушка, городские... Ты, возможно, девушка, слыша-
ла о подрядчике Качанове, на семнадцать церквей подряд у него...
- Городски... - протянул старик: - самый настоящий вор в городе и во-
дится. Раз меня мир поставил, я и карауль. Мужики с казаками за землю
поехали драться, а я воров выпускай; видал ты ево!
- До ветру хотя пустите.
- Ничего, валяй там, уберут.
Девка, вытянув по бедрам руки прямо как-то, заглянула в амбар.
- Пусти меня, деда, посмотрю.
- Не велено, никому.
Шмуро забил кулаками в дверь.
- Пусти, дед, пусти. У меня, может быть, предсмертное желание есть, я
женщине хочу его об'яснить. Я понимаю женское сердце.
И, обернувшись к Кириллу Михеичу, задыхаясь, сказал:
- Единственный выход! Я на любовь возьму.
- Так тебе она ноги и расставила. Ты им лучше сапоги пообещай. Хоро-
шие сапоги.
Старик девку в амбар не пропустил. Она взяла крынку, пошла было.
Здесь Шмуро торопливо сдернул свои желтые, на пуговицах, сапоги и, про-
совывая голенище в щель, закричал, что дарит ей. Девка тянула сапог: го-
ленище шло, а низ застревал. Старик, ругаясь, открыл дверь. Кирилл Михе-
ич и Шмуро быстро вышли. Девка торопливо махнула рукой:
- Снимай другой-то.
Засунула сапоги под передник и, озираясь, ушла. Старик об'яснил:
- За такие дела у нас... - Он, подмигнув, чмокнул реденькими губами:
- я только для знакомства.
- Может, мои отдать? - сказал Кирилл Михеич.
- А отдай, верна. Лучше, парень, отдай. Возьмут да и кончут, - бог их
знат, какому человеку достанутся... сапоги-то ладные. Я вот гвоздь дер-
гаю для хозяйства, тоже в цене... а тут лежит зря, гниет.
- Подводу мы в город достанем?
- Подводу? Не. Подводы все мобилизованы, в поход пошли, с пареньком
этим, с Васькой комиссаром, казаков бить. Ты уж пешком иди, коли такое
счастье выпалило. Мне бы вас выпускать не надо, - коли вы конокрады,
тогды как, а? А я, поди, скажу - убегли и никаких. Ты не думай, што я на
сапоги позарился, - я бы и так их мог взять, очень просто. Я из жалости
пустил... А потом, раз вы нужные люди, они бы вас перед походом пристре-
лили. Лучше вам пешком, парень. Скажу убегли, а убьют в дороге, - тоже
дело не мое... Пинжаки-то вам больно надо, я пинжаков не ношу, у меня
сын с хронту пришел...
- Пошли, - сказал Кирилл Михеич. - Ноги закоченели.
Сквозь холодную и твердую грязь - порывами густые запахи земли - на
лицо, на губы. Прошли не больше версты они, вернулись. Нога словно кол,
- не гнется. А в головах - озноб и жар.
Верно, - никто в селе не дал подводы: боятся перед миром. Просфорнина
дочь Ира подарила им рваные обутки брата. Просфорня, вспомнив сына, зап-
лакала. Еще Ира принесла кипу бумаги:
- Заверните, будет ноге теплее.
- Знаю, сам в календарных листках читал: бедняки в Париже для теплоты
ноги в бумагу завертывают. А когда от такой грязи плаха даже насквозь
промокает - на чорта мне ее?
И все-таки взял Шмуро газеты под мышку.
После теплого хлеба просфорни - широки и тяжелы степные дороги. Пока
был за селом лесок - осина да береза, - держалась теплота в груди; мимо
- лесок, как муха, мимо - запахи осенних стволов медвяные. Под ноги -
степь. За всем тем степным: - бурьяном, крупнозернистым песком, мелким,
как песок, зверем и, где-то далеко за сивым небом, снегами, - печаль не-
исцелимая, неиссякаемая, как пески. Тоска. Боль - от пальцев, от сустав-
чиков, и дробит она о мелочи, щепочками все тело, все одервеневшее мясо.
Шли.
Пощупал Кирилл Михеич газеты у Шмуро. И не газеты нужны бы, а чело-
век, тепло его.
- Куда тебе ее?
- Костер разожгу.
- Из грязи? На степи человек - как чирий, увидят, убьют. Свернем луч-
ше с дороги.
- Куда? Плутать. И-их!.. Сидели бы лучше дома, Кирилл Михеич, а то -
бабу искать. Бабу вашу мужики кроют... Искатели!.. Меня тоже увязало.
Никогда я вам этого простить не смогу, хотя бы отец родной были.
Кирилл Михеич, бочком расставляя ноги, шею тянул вперед. Архитектор
Шмуро шел сзади и следы ног его давил своими:
- Революция бабья произошла. Баба моя от мужиков взята, - к мужикам и
уйдет, кончено. У бабы плоть поднялась, ушла. Каждая пойдет к своему
месту, а мы будем думать - само устроилось. Ране баба шла на монету, те-
перь на тело пойдет... Кому против мужицкого тела конкулировать? Мужик
да солдат - одно... Кончено. Старики об этом бабьем бунте говорили, я не
верил.
- Предрассудок. Любовь у вас случилась.
- В Пермской губернии от крепостного права умные старики остались...
Вязкий, все дольше, длиннее след Кирилла Михеича. Раздавить его труд-
нее, надо ногу тянуть. Со злостью тянет ногу Шмуро, размазывает.
- Как в такое время одному человеку жить - хуже запоя ведь!..
- В большевики идите, баб по карточкам давать будут.
Верхом навстречу - казак. Нос широкий - от бега ли, от радости ли -
