ка. Варвара и мать ее, генеральша, плакали не о Шмуро, а об арестованных
братьях. Арестованные же сидели в подвалах белых, базарных магазинов.
В Народном Доме, на сцене, где заседал Совет, к декорациям гвоздиками
прибили привезенные из Омска плакаты.
На эти плакаты смотрел Запус, когда т. Яковлев, предусовдепа, говорил
ему:
- Признаете ли вы виновным себя, товарищ Запус, что в ночь на семнад-
цатое декабря, в доме Бикметжанова, будучи в нетрезвом виде, убили скры-
вавшегося от Революционного Суда, архитектора Шмуро?
Смотрел на розовое веселое лицо Запуса предусовдепа т. Яковлев и было
ему обидно: в день заседания об организации армии революционной, напил-
ся, дрался и убил.
- Убил, - ответил Запус.
- Признаете ли вы, товарищ Запус, что по показаниям гражданина Кача-
нова Кирилла, в уезде, самовольно приговорили его к смерти и занимались
реквизициями без санкции штаба?
Поглядел опять Запус на плакат: огромную руку огромный рабочий тянул
через колючие проволоки, через трупы другому рабочему в клетчатой кепке.
Подумал о Кирилле Михеиче: "наврал", а вслух:
- Сволочь!
Еще радостнее вспомнил наполненной розовой тишиной Олимпиаду, ее лег-
кие и упругие шаги. Сдвинул шапку на ухо, ответил звонко:
- Признаю. Если это вредно революционному народу, раскаиваюсь.
Яковлев свернул из махорки папироску. Ему было неприятно повторять
мысли (хотя и по другому), сказанные сегодня, эс-эром городским учите-
лем, Отчерчи. Он оглядел членов Совета и сказал хмуро:
- Садитесь, товарищ Запус.
Закурил, погасил спичку о рукав своего полушубка и начал говорить.
Сначала он сказал о непрекращающихся белогвардейских волнениях, о рево-
люционном долге, об обязанностях защитников власти советов. Дальше: об
агитации над трупом Шмуро: эс-эры положили ему на гроб венок с надписью:
"борцу за Учредительное Собрание"; о резолюции лазарета с требованием
удаления военкома Запуса: о неправильно приговоренном подрядчике Качано-
ве, который заявил, что арестован был по личным счетам: Запусом увезена
жена Качанова, Фиеза Семеновна...
- Курва, - сказал весело Запус. - Вот курва!
- Прошу выслушать.
Говорил, качая лохматыми (полушубок был грязен и рван) плечами, опять
о революционном долге, о темных слухах, о необходимости постановки само-
го важного для республики дела - организации Красной армии - руками на-
дежными. Предложил резолюцию: отстранить Запуса от должности военкома,
начатое дело, из уважения революционным его заслугам, прекратить.
Табурет под Запусом хлябал. За окнами трещали досками заборов снега.
Запус думал о крепко решенном: выгонят, зачем же говорят? И оттого долж-
но быть не находилось слов таких, какие говорил всегда на подобных соб-
раниях. Крепким и веселым жаром наполнялось тело и, когда выпячивая
грудь, инструктор из Омска, т. Бритько, взял слово в его защиту, Запусу
стало совсем жарко. Он расстегнул шинель, закрывая ею выпачканный крас-
ками табурет, достал мандат, выданный Советом, сказал:
- У меня все с добра. Грешен. Бабы меня любят, а мужья нет. В центр
не отправите? Я отряд могу организовать...
Бритько подумал: "хитрит", надписал на мандате: "счит. недействит.
Инстр. Бритько" - вслух же:
- Всякая анархическая организация отрядов прекращена. Мы боремся про-
тив анархии посредством Красной армии и подчинения в безусловности цент-
ру переферий...
- А вы в Китай меня пустите?
Бритько встал и высоким тенором проговорил:
- Революционный народ умеет ценить заслуги, товарищ Запус, однако же
говорю вам: не время организовывать единичную борьбу... Пролетариат Ки-
тая сам выйдет на широкую дорогу борьбы за социализм...
- Разевай рот пошире!..
- Тише, товарищ Запус!
Встал, надавил на табурет. Пополам. Еще раз и резко, сбивая щепки,
отнес табурет к железной печи. Все молчали. Тогда Яковлев кивнул сторо-
жу, тот сложил доски от табурета в печь.
- Смолистый! - сказал тенорком Бритько.
Запус посмотрел на его отмороженную щеку. Вспомнил его ссылку и вяло
улыбнулся:
- Извиняюсь, товарищи!.. Сидеть мне перед вами не на чем. Пока проле-
тариат Китая организуется и подарит товарищу Бритько табуретов... Се-
час... Я стоя скажу...
Он оглянулся и, вдруг надевая шапку, пошел:
- Впрочем, я ничего не имею.
Яковлев узкими казачьими глазками посмотрел ему вслед. Не то обрадо-
вался, не то сгоревал. Сказал же тихо:
- Обидели парня.
Тов. Бритько, очень довольный организующейся массой (он так подумал),
проговорил веско и звонко:
- Эпоха авантюров окончена. Конспиративная мерка неуместна, мы должны
беспокоиться за всю революцию. Переходим к следующему...
Дорога обледенела. У какого-то длинного палисадника Запус пос-
кользнулся и упал. Под ноги подвернулась сабля. Он сорвал ее вместе с
ремнями и матерно ругаясь ударил ею о столб. Ножны долго не разрывались.
А через час вернулся собрал при свете спички, осколки и в мешке при-
нес домой. Мешок, перевязанный бичевкой, спрятал в чемодан. Чемодан же
швырнул в кладовую. Накрылся тулупом и заснул на диване.
В спальне тихо - так горит свеча - плакала Олимпиада.
XVII.
Матрос Егорко Топошин принес бумажку от Павлодарского Укома об исклю-
чении из партии с.-д. большевиков, комиссара Василия Запуса.
Бумажку приняла Олимпиада, а Запус лежал в кабинете и стрелял в стену
из револьвера. Вместо мишени на гвоздик он прикреплял найденные в
письменном столе Кирилл Михеича порнографические открытки. Прострелянные
открытки валялись по полу. От каждого выстрела покрывались они пылью,
щебнем.
- В себя не запустит? - спросил Егорко.
Олимпиада молчаливо посмотрела в пол.
Егорко, словно нарочно раскачиваясь, пошел:
- Парень опытнай, опустошит патронташ и уедет. Не жизнь, а орлянка...
Ракообразные!
XVIII.
Расстреляв патроны, Запус не уехал.
Запус обошел комнаты. Для того, чтобы обойти, узнать и запомнить на
всю жизнь четыре комнаты, нужна неделя; если делать это быстро - четыре
дня. Запусу для чего торопиться? Он запомнил ясно: где, какая и почему
стоит мебель, где оцарапаны стены - человеком или кошкой. Отчего в зале
замерзает, настегивая синий лед, окно. Как нужно ходить, когда злишься и
как - когда сыт: в одном случае мебель попадает под ноги, в другом она
бежит мимо.
Запус обошел ограду. В холодной пимокатной спал Поликарпыч. Запус
сыграл с ним в карты и обыграл. Старик молчал и почему-то все посматри-
вал на его руки.
- Кирилла Михеича выпустили, - сообщил Запус.
Старик закашлял, замахал руками:
- Не надо мне его... пущай не приходит... ничего я не перепрятывал!
Запус не стал расспрашивать и согласился быстро:
- Смолчу.
- Ты гони... гони его!.. какие они бережители!..
- Выгнать мне теперь ничего не стоит.
- Разве так берегут!.. так?
Запус скоро ушел от него. В пимокатной пахло плохо. "Умрет, - подумал
Запус: - чего-нибудь отслужить хочет"...
Хотел сказать Олимпиаде и забыл.
Инструктор из Омска тов. Бритько уехал.
В ограду (из степи должно быть) забегали лохматые мордой, тощие соба-
ки. Запус долго смотрел, как скреблись они на помойке и когда он махал
рукой, они далеко отпрыгивали. Тогда он жалел: "растранжирил патроны".
Сугробы подымались выше заборов. В шинели становилось холодно. Олим-
пиада принесла толстое пальто на сером меху.
- Артюшкино?
- Зачем тебе знать?
- Надену не потому, что от твоего мужа, а потому, что бежавший бур-
жуй. Он мне на пароход контребуцию не приносил? Вместо...
В шубе было тепло. Он положил в карманы руки и стал говорить протяж-
но:
- Через десять лет революции, Олимпиада, люди в России будут говорить
другим языком, чем сейчас. Как газеты... У меня много времени и я привы-
каю философствовать... Они будут воевать, а я научусь говорить, как про-
фессор...
Олимпиада заговорила об Упарткоме. Запуса вспоминают часто и дело его
будет пересмотрено в Омске. Уныло отозвался:
- До пересмотров им!.. Они буржуев ловят. Газеты принесла?
Он унес газеты. Читать их не стал, а взял нож и обрезал бобровый во-
ротник у шубы. Достал в кухне сала, вымазал воротник и отнес на помойку.
Тощие собаки рыча и скребя снег вцепились. Прибежал Поликарпыч и, разма-
хивая поленом, отнял огрызки воротника.
- Берегешь! - крикнул Запус.
- Грабитель!.. Во-ор!..
Старик махал поленом.
Ночью Запус зажег фонарь, взял лом и пошел по пригонам, по амбарам,
погребам. Стучал ломом в мерзлую землю, откидывал лом и высоко кричал
Поликарпычу:
- Здесь?
Поликарпыч стоял позади его, заложив руки за спину. Лицо у него было
сонное, в седых бровях торчала сероватая шерсть. Он кашлял, егозил лицом
и притворно смеялся:
- И чо затеял!
- Найду! Клад ваш найду, - кричал Запус.
Уже совсем светало. Поликарпыч засыпал стоя, просыпаясь от звяканья
брошенного лома. А не уходил. Запус с силой вбил лом и сказал:
- Здесь, старик!
Поликарпыч отступил, шоркнул пим о пим.
- Копай, посмотрю.
- Через пятьдесят лет, батя, все твои спрятанные сокровища ни чорта
ни потянут. Через пятьдесят лет у каждого автомобиль, моторная лодка и
прожектор. Сейчас же с этим барахлом распростись. Во имя будущего...
Возможно ведь: их этого я бабе какой-нибудь штаны теплые выдам, а она
нам Аристотеля родит... в благодарность. Прямая выгода мне потрудиться.
- Вот и копай.
- Тебе прямая выгода после этого умереть. Не уберег и вались колбас-
кой! Преимущество социальных катастроф состоит в уничтожении быстрейшем
и вернейшем, всякой дряни и нечисти.
Он внезапно откинул прочь топор. Поднимая лом, сказал, отходя:
- Брошу. Не верю я в клады и не к чему их! Я сколько кладов выкопал,
а еще ни одного не пропил. Прямая выгода мне - не копать... пулю в самое
сердце чтоб, и на сороковом разе не промахнуться, пули так пускать - то-
же клад большой... а говорят не надо, миноги!
Он вышел и со свистом швырнул лом в помойную яму. Воя побежали в сне-
га тощие псы.
Поликарпыч выровнял изрубленную, изломанную землю. Закидал соломой
изорванное место. Пошел:
- Балда-а!.. Всю ночь...
Запус говорил с Олимпиадой. Запус говорил с ней о муже ее, о ее лю-
бовниках.
Как всегда - она не любила мужа и любовников у нее не было. Она умела
тихо и прекрасно лгать. Запус говорил:
- Я начну скоро говорить стихами... На фронте я умел материться лучше
всех. Зачем тебе мои матерки, когда ты не веришь, что я мог убивать лю-
дей? Убивать научиться, так же легко, как и материться! Революция полю-
била детей... Почему у тебя не было ребенка?
- Он не хотел...
Она не всегда говорила одно и то же. Она иногда путалась. Запус не
поправлял ее. Запус лежал на диване. Олимпиада ходила в валенках и когда
ложилась рядом, долго не могла согреться. У ней были свои обиды, ма-
ленькие, женские, она любила их повторять, обиды, причиненные мужем и
теми другими, с которыми - "она ничего не имела"...
Запус думал. Запус скоро привык слушать ее и думать о другом. Казаки,
например. Станицы в песках, берега Иртыша, тощие глины и камни. Сначала
у станиц мчались по бакчам, топтали арбузы, а потом по улицам топтали
казачьи головы. Длинные трещащие фургоны в степи - это уже бегство к но-
воселам. У новоселов мазанки, как на Украйне, и дома у немцев, как в
Германии. Запус все это миновал в треске пулеметов, в скрипе и вое фур-
гонов и в пыльном топоте коней. Здесь Запус начинал думать о собаках -
бегут они тощие, облепленные снегом, длинными вереницами по улицам. Зе-
леноватые тени уносят ветер из-под лап. А они бегут, бегут, заполняют
улицы.
- Мечтатели насыщаются созерцанием... - прочитал он в отрывном кален-
даре. Календарь сжег.
Рано утром Олимпиада кипятила кофе (из овса). Запус пил. Олимпиада
шла на службу в Уком.
Снега подымались выше постройки Кирилла Михеича. На заносимые кирпичи
