ногой...
Она встала, потянулась лениво. Надавила кнопку, с легким треском упали
со всех сторон шторы. Я был отрезан от мира -- вдвоем с ней.
I была где-то там, у меня за спиной, возле шкафа. Юнифа шуршала, падала
-- я слушал -- весь слушал. И вспомнилось... нет: сверкнуло в одну сотую
секунды... Мне пришлось недавно исчислить кривизну уличной мембраны нового
типа (теперь эти мембраны, изящно задекорированные, на всех проспектах
записывают для Бюро Хранителей уличные разговоры). И помню: вогнутая,
розовая трепещущая перепонка -- странное существо, состоящее только из
одного органа -- уха. Я был сейчас такой мембраной.
Вот теперь щелкнула кнопка у ворота -- на груди -- еще ниже. Стеклянный
шелк шуршит по плечам, коленам -- по полу. Я слышу -- и это еще яснее, чем
видеть -- из голубовато-серой шелковой груды вышагнула одна нога и другая...
Туго натянутая мембрана дрожит и записывает тишину. Нет: резкие, с
бесконечными паузами -- удары молота о прутья. И я слышу -- я вижу: она,
сзади, думает секунду.
Вот -- двери шкафа, вот -- стукнула какая-то крышка -- и снова шелк,
шелк...
-- Ну, пожалуйста.
Я обернулся. Она была в легком, шафранно-желтом, древнего образца
платье. Это было в тысячу раз злее, чем если бы она была без всего. Две
острые точки -- сквозь тонкую ткань, тлеющие розовым -- два угля сквозь
пепел. Два нежно-круглых колена...
Она сидела в низеньком кресле. На четырехугольном столике перед ней --
флакон с чем-то ядовито-зеленым, два крошечных стаканчика на ножках. В углу
рта у нее дымилось -- в тончайшей бумажной трубочке это древнее курение (как
называется -- сейчас забыл).
Мембрана все еще дрожала. Молот бил там -- внутри у меня -- в
накаленные докрасна прутья. Я отчетливо слышал каждый удар и... и вдруг она
это тоже слышит?
Но она спокойно дымила, спокойно поглядывала на меня и небрежно
стряхнула пепел -- на мой розовый билетик.
Как можно хладнокровнее -- я спросил:
-- Послушайте, в таком случае -- зачем же вы записались на меня? И
зачем заставили меня прийти сюда?
Будто и не слышит. Налила из флакона в стаканчик, отхлебнула.
-- Прелестный ликер. Хотите?
Тут только я понял: алкоголь. Молнией мелькнуло вчерашнее: каменная
рука Благодетеля, нестерпимое лезвие луча, но там: на Кубе -- это вот, с
закинутой головой, распростертое тело. Я вздрогнул.
-- Слушайте, -- сказал я, -- ведь вы же знаете: всех отравляющих себя
никотином и особенно алкоголем -- Единое Государство беспощадно...
Темные брови -- высоко к вискам, острый насмешливый треугольник:
-- Быстро уничтожить немногих -- разумней, чем дать возможность многим
губить себя -- и вырождение -- и так далее. Это до непристойности верно.
-- Да... до непристойности.
-- Да компанийку вот этаких вот лысых, голых истин -- выпустить на
улицу... Нет, вы представьте себе... ну, хоть этого неизменнейшего моего
обожателя -- ну, да вы его знаете, -- представьте, что он сбросил с себя всю
эту ложь одежд -- и в истинном виде среди публики... Ох!
Она смеялась. Но мне ясно был виден ее нижний скорбный треугольник: две
глубоких складки от углов рта к носу. И почему-то от этих складок мне стало
ясно: тот, двоякоизогнутый, сутулый и крылоухий -- обнимал ее -- такую...
Он...
Впрочем, сейчас я стараюсь передать тогдашние свои -- ненормальные --
ощущения. Теперь, когда я это пишу, я сознаю прекрасно: все это так и должно
быть, и он, как всякий честный нумер, имеет право на радости -- и было бы
несправедливо... Ну да это ясно.
I смеялась очень странно и долго. Потом пристально посмотрела на меня
-- внутрь:
-- А главное -- я с вами совершенно спокойна. Вы такой милый -- о, я
уверена в этом, -- вы и не подумаете пойти в Бюро и сообщить, что вот я --
пью ликер, я -- курю. Вы будете больны -- или вы будете заняты -- или уж не
знаю что. Больше: я уверена -- вы сейчас будете пить со мной этот
очаровательный яд...
Какой наглый, издевающийся тон. Я определенно чувствовал: сейчас опять
ненавижу ее. Впрочем, почему "сейчас"? Я ненавидел ее все время.
Опрокинула в рот весь стаканчик зеленого яду, встала и, просвечивая
сквозь шафранное розовым, -- сделала несколько шагов -- остановилась сзади
моего кресла...
Вдруг -- рука вокруг моей шеи -- губами в губы... нет, куда-то еще
глубже, еще страшнее... Клянусь, это было совершенно неожиданно для меня, и,
может быть, только потому... Ведь не мог же я -- сейчас я это понимаю
совершенно отчетливо -- не мог же я сам хотеть того, что потом случилось.
Нестерпимо-сладкие губы (я полагаю -- это был вкус "ликера") -- и в
меня влит глоток жгучего яда -- и еще -- и еще... Я отстегнулся от земли и
самостоятельной планетой, неистово вращаясь, понесся вниз, вниз -- по
какой-то невычисленной орбите...
Дальнейшее я могу описать только приблизительно, только путем более или
менее близких аналогий.
Раньше мне это как-то никогда не приходило в голову -- но ведь это
именно так: мы, на земле, все время ходим над клокочущим, багровым морем
огня, скрытого там -- в чреве земли. Но никогда не думаем об этом. И вот
вдруг бы тонкая скорлупа у нас под ногами стала стеклянной, вдруг бы мы
увидели... Я стал стеклянный. Я увидел -- в себе, внутри. Было два меня.
Один я -- прежний, Д-503, нумер Д-503, а другой... Раньше он только чуть
высовывал свои лохматые лапы из скорлупы, а теперь вылезал весь, скорлупа
трещала, вот сейчас разлетится в куски и... и что тогда?
Изо всех сил ухватившись за соломинку -- за ручки кресла -- я спросил,
чтобы услышать себя -- того, прежнего:
-- Где... где вы достали этот... этот яд?
-- О, это! Просто один медик, один из моих...
-- "Из моих"? "Из моих" -- кого?
И этот другой -- вдруг выпрыгнул и заорал:
-- Я не позволю! Я хочу, чтоб никто, кроме меня. Я убью всякого, кто...
Потому что вас -- я вас -- --
Я увидел: лохматыми лапами он грубо схватил ее, разодрал у ней тонкий
шелк, впился зубами -- я точно помню: именно зубами.
Уж не знаю как -- I выскользнула. И вот -- глаза задернуты этой
проклятой непроницаемой шторой -- она стояла, прислонившись спиной к шкафу,
и слушала меня.
Помню: я был на полу, обнимал ее ноги, целовал колени. И молил: "Сейчас
-- сейчас же -- сию же минуту..."
Острые зубы -- острый, насмешливый треугольник бровей. Она наклонилась,
молча отстегнула мою бляху.
-- "Да! Да, милая -- милая", -- я стал торопливо сбрасывать с себя
юнифу. Но I -- так же молчаливо -- поднесла к самым моим глазам часы на моей
бляхе. Было без пяти минут 22.30.
Я похолодел. Я знал, что это значит -- показаться на улице позже
22.30. Все мое сумасшествие -- сразу как сдунуло. Я -- был я. Мне было
ясно одно: я ненавижу ее, ненавижу, ненавижу!
Не прощаясь, не оглядываясь -- я кинулся вон из комнаты. Кое-как
прикалывая бляху на бегу, через ступени -- по запасной лестнице (боялся --
кого-нибудь встречу в лифте) -- выскочил на пустой проспект.
Все было на своем месте -- такое простое, обычное, закономерное:
стеклянные, сияющие огнями дома, стеклянное бледное небо, зеленоватая
неподвижная ночь. Но под этим тихим прохладным стеклом -- неслось неслышно
буйное, багровое, лохматое. И я, задыхаясь, мчался -- чтобы не опоздать.
Вдруг почувствовал: наспех приколотая бляха -- отстегивается --
отстегнулась, звякнула о стеклянный тротуар. Нагнулся поднять -- и в
секундной тишине: чей-то топот сзади. Обернулся: из-за угла поворачивало
что-то маленькое, изогнутое. Так, по крайней мере, мне тогда показалось.
Я понесся во весь дух -- только в ушах свистело. У входа остановился:
на часах было без одной минуты 22.30. Прислушался: сзади никого. Все это --
явно была нелепая фантазия, действие яда.
Ночь была мучительна. Кровать подо мною подымалась, опускалась и вновь
подымалась -- плыла по синусоиде. Я внушал себе: "Ночью -- нумера обязаны
спать; это обязанность -- такая же, как работа днем. Это необходимо, чтобы
работать днем. Не спать ночью -- преступно..." И все же не мог, не мог.
Я гибну. Я не в состоянии выполнять свои обязанности перед Единым
Государством... Я...
Запись 11-я.
Конспект:
...НЕТ, НЕ МОГУ, ПУСТЬ ТАК, БЕЗ КОНСПЕКТА.
Вечер. Легкий туман. Небо задернуто золотисто-молочной тканью, и не
видно: что там -- дальше, выше. Древние знали, что там их величайший,
скучающий скептик -- Бог. Мы знаем, что там хрустально-синее, голое,
непристойное ничто. Я теперь не знаю, что там я слишком много узнал. Знание,
абсолютно уверенное в том, что оно безошибочно, -- это вера. У меня была
твердая вера в себя, я верил, что знаю в себе все. И вот --
Я -- перед зеркалом. И первый раз в жизни -- именно так, первый раз в
жизни -- вижу себя ясно, отчетливо, сознательно -- с изумлением вижу себя,
как кого-то "его". Вот я -- он: черные, прочерченные по прямой брови; и
между ними -- как шрам -- вертикальная морщина (не знаю, была ли она
раньше). Стальные, серые глаза, обведенные тенью бессонной ночи: и за этой
сталью... оказывается, я никогда не знал, что там. И из "там" (это "там"
одновременно и здесь, и бесконечно далеко) -- из "там" я гляжу на себя -- на
него, и твердо знаю: он -- с прочерченными по прямой бровями -- посторонний,
чужой мне, я встретился с ним первый раз в жизни. А я настоящий, я -- не --
он...
Нет: точка. Все это -- пустяки, и все эти нелепые ощущения -- бред,
результат вчерашнего отравления... Чем: глотком зеленого яда -- или ею? Все
равно. Я записываю это, только чтобы показать, как может странно запутаться
и сбиться человеческий -- такой точный и острый -- разум. Тот разум, который
даже эту, пугавшую древних, бесконечность сумел сделать удобоваримой --
посредством...
Щелк нумератора -- и цифры: R-13. Пусть, я даже рад: сейчас одному мне
было бы...
Через 20 минут:
На плоскости бумаги, в двухмерном мире -- эти строки рядом, но в другом
мире... Я теряю цифроощущение: 20 минут -- это может быть 200 или
200000. И это так дико: спокойно, размеренно, обдумывая каждое слово,
записывать то, что было у меня с R. Все равно как если бы вы, положив нога
на ногу, сели в кресло у собственной своей кровати -- и с любопытством
смотрели, как вы, вы же -- корчитесь на этой кровати.
Когда вошел R-13, я был совершенно спокоен и нормален. С чувством
искреннего восхищения я стал говорить о том, как великолепно ему удалось
хореизировать приговор и что больше всего именно этими хореями был изрублен,
уничтожен тот безумец.
-- ...И даже так: если бы мне предложили сделать схематический чертеж
Машины Благодетеля, я бы непременно -- непременно как-нибудь нанес на этом
чертеже ваши хореи, -- закончил я.
Вдруг вижу: у R -- матовеют глаза, сереют губы.
-- Что с вами?
-- Что-что? Ну... Ну просто надоело: все кругом -- приговор, приговор.
Не желаю больше об этом -- вот и все. Ну, не желаю!
Он насупился, тер затылок -- этот свой чемоданчик с посторонним,
непонятным мне багажом. Пауза. Вот нашел в чемоданчике что-то, вытащил,
развертывает, развернул -- залакировались смехом глаза, вскочил.
-- А вот для вашего "[Интеграла]" я сочиняю... это -- да! Это вот да!
Прежний: губы шлепают, брызжут, слова хлещут фонтаном.
-- Понимаете ("п" -- фонтан) -- древняя легенда о рае... Это ведь о
нас, о теперь. Да! Вы вдумайтесь. Тем двум в раю -- был предоставлен выбор:
или счастье без свободы -- или свобода без счастья, третьего не дано. Они,
олухи, выбрали свободу -- и что же: понятно -- потом века тосковали об
