-- Это -- самая моя любимая... -- и вдруг будто спохватилась --
укус-улыбка, белые острые зубы. -- Точнее: самая нелепая из всех их
"квартир".
-- Или еще точнее: государств, -- поправил я. -- Тысячи
микроскопических, вечно воюющих государств, беспощадных, как...
-- Ну да, ясно... -- по-видимому, очень серьезно сказала I.
Мы прошли через комнату, где стояли маленькие, детские кровати (дети в
ту эпоху были тоже частной собственностью). И снова комнаты, мерцание
зеркал, угрюмые шкафы, нестерпимо пестрые диваны, громадный "камин",
большая, красного дерева кровать. Наше теперешнее -- прекрасное, прозрачное,
вечное -- стекло было только в виде жалких, хрупких квадратиков-окон.
-- И подумать: здесь "просто-так-любили", горели, мучились... (опять
опущенная штора глаз). -- Какая нелепая, нерасчетливая трата человеческой
энергии. не правда ли?
Она говорила как-то из меня, говорила мои мысли. Но в улыбке у ней был
все время этот раздражающий икс. Там, за шторами, в ней происходило что-то
такое -- не знаю что, что выводило меня из терпения, мне хотелось спорить с
ней, кричать на нее (именно так), но приходилось соглашаться -- не
согласиться было нельзя.
Вот остановились перед зеркалом. В этот момент я видел только ее глаза.
Мне пришла идея: ведь человек устроен так же дико, как эти вот нелепые
"квартиры", -- человеческие головы непрозрачны, и только крошечные окна
внутри: глаза. Она как будто угадала -- обернулась. "Ну, вот мои глаза. Ну?"
(Это, конечно, молча.)
Передо мною два жутко-темных окна, и внутри такая неведомая, чужая
жизнь. Я видел только огонь -- пылает там какой-то свой "камин" -- и
какие-то фигуры, похожие...
Это, конечно, было естественно: я увидел там отраженным себя. Но было
неестественно и непохоже на меня (очевидно, это было удручающее действие
обстановки) -- я определенно почувствовал себя пойманным, посаженным в эту
дикую клетку, почувствовал себя захваченным в дикий вихрь древней жизни.
-- Знаете что, -- сказала I, -- выйдите на минуту в соседнюю комнату.
-- Голос ее был слышен оттуда, изнутри, из-за темных окон-глаз, где пылал
камин.
Я вышел, сел. С полочки на стене прямо в лицо мне чуть приметно
улыбалась курносая асимметрическая физиономия какого-то из древних поэтов
(кажется, Пушкина). Отчего я сижу вот -- и покорно выношу эту улыбку, и
зачем все это: зачем я здесь, отчего это нелепое состояние? Эта
раздражающая, отталкивающая женщина, странная игра...
Там стукнула дверь шкафа, шуршал шелк, я с трудом удерживался, чтобы не
пойти туда, и -- == точно не помню: вероятно, хотелось наговорить ей очень
резких вещей.
Но она уже вышла. Была в коротком, старинном ярко-желтом платье, черной
шляпе, черных чулках. Платье легкого шелка -- мне было ясно видно: чулки
очень длинные, гораздо выше колен, и открытая шея, тень между...
-- Послушайте, вы, ясно, хотите оригинальничать, но неужели вы...
-- Ясно, -- перебила I, -- быть оригинальным -- это значит как-то
выделиться среди других. Следовательно, быть оригинальным -- это нарушить
равенство... И то, что на идиотском языке древних называлось "быть
банальным", у нас значит: только исполнять свой долг. Потому что...
-- Да, да, да! Именно. -- Я не выдержал. -- И вам нечего, нечего...
Она подошла к статуе курносого поэта и, завесив шторой дикий огонь
глаз, там, внутри, за своими окнами, сказала на этот раз, кажется,
совершенно серьезно (может быть, чтобы смягчить меня), сказала очень
разумную вещь:
-- Не находите ли вы удивительным, что когда-то люди терпели вот таких
вот? И не только терпели -- поклонялись им. Какой рабский дух! Не правда ли?
-- Ясно... То есть я хотел... (это проклятое "ясно"!).
-- Ну да, я понимаю. Но ведь, в сущности, это были владыки посильнее их
коронованных. Отчего они не изолировали, не истребили их? У нас...
-- Да, у нас... -- начал я. И вдруг она рассмеялась. Я просто вот видел
глазами этот смех: звонкую, крутую, гибко-упругую, как хлыст, кривую этого
смеха.
Помню -- я весь дрожал. Вот -- ее схватить -- и уж не помню что... Надо
было что-нибудь -- все равно что -- сделать. Я машинально раскрыл свою
золотую бляху, взглянул на часы. Без десяти 17.
-- Вы не находите, что уже пора? -- сколько мог вежливо сказал я.
-- А если бы я вас попросила остаться здесь со мной?
-- Послушайте: вы... вы сознаете, что говорите? Через десять минут я
обязан быть в аудиториуме...
-- ...И все нумера обязаны пройти установленный курс искусства и
наук... -- моим голосом сказала I. Потом отдернула штору -- подняла глаза:
сквозь темные окна пылал камин. -- В Медицинском Бюро у меня есть один врач
-- он записан на меня. И если я попрошу -- он выдаст вам удостоверение, что
вы были больны. Ну?
Я понял. Я наконец понял, куда вела вся эта игра.
-- Вот даже как! А вы знаете, что как всякий честный нумер я, в
сущности, должен немедленно отправиться в Бюро Хранителей и...
-- А не в сущности (острая улыбка-укус). Мне страшно любопытно: пойдете
вы в Бюро или нет?
-- Вы остаетесь? -- Я взялся за ручку двери. Ручка была медная, и я
слышал: такой же медный у меня голос.
-- Одну минутку... Можно?
Она подошла к телефону. Назвала какой-то нумер -- я был настолько
взволнован, что не запомнил его, и крикнула:
-- Я буду вас ждать в Древнем Доме. Да, да, одна...
Я повернул медную холодную ручку:
-- Вы позволите мне взять аэро?
-- О да, конечно! Пожалуйста...
Там, на солнце, у выхода, как растение, дремала старуха. Опять было
удивительно, что раскрылся ее заросший наглухо рот и что она заговорила:
-- А эта ваша -- что же, там одна осталась?
-- Одна.
Старухин рот снова зарос. Она покачала головой. По-видимому, даже ее
слабеющие мозги понимали всю нелепость и рискованность поведения этой
женщины.
Ровно в 17 я был на лекции. И тут почему-то вдруг понял, что сказал
старухе неправду: I была там теперь не одна. Может быть, именно это -- что я
невольно обманул старуху -- так мучило меня и мешало слушать. Да, не одна:
вот в чем дело.
После 21.30 у меня был свободный час. Можно было бы уже сегодня пойти в
Бюро Хранителей и сделать заявление. Но я после этой глупой истории так
устал. И потом законный срок для заявления двое суток. Успею завтра: еще
целых 24 часа.
Запись 7-я.
Конспект:
РЕСНИЧНЫЙ ВОЛОСОК. ТЭЙЛОР. БЕЛЕНА И ЛАНДЫШ.
Ночь. Зеленое, оранжевое, синее; красный королевский инструмент;
желтое, как апельсин, платье. Потом -- медный Будда; вдруг поднял медные
веки -- и полился сок: из Будды. И из желтого платья -- сок, и по зеркалу
капли сока, и сочится большая кровать, и детские кроватки, и сейчас я сам --
и какой-то смертельно-сладостный ужас...
Проснулся: умеренный, синеватый свет; блестит стекло стен, стеклянные
кресла, стол. Это успокоило, сердце перестало колотиться. Сок, Будда... что
за абсурд? Ясно: болен. Раньше я никогда не видел снов. Говорят, у древних
это было самое обыкновенное и нормальное -- видеть сны. Ну да: ведь и вся
жизнь у них была вот такая ужасная карусель: зеленое -- оранжевое -- Будда
-- сок. Но мы-то знаем, что сны -- это серьезная психическая болезнь. И я
знаю: до сих пор мой мозг был хронометрически выверенным, сверкающим, без
единой соринки механизмом, а теперь... Да, теперь именно так: я чувствую
там, в мозгу, какое-то инородное тело -- как тончайший ресничный волосок в
глазу: всего себя чувствуешь, а вот этот глаз с волоском -- нельзя о нем
забыть ни на секунду...
Бодрый, хрустальный колокольчик в изголовье: 7, вставать. Справа и
слева сквозь стеклянные стены я вижу как бы самого себя, свою комнату, свое
платье, свои движения -- повторенными тысячу раз. Это бодрит: видишь себя
частью огромного, мощного, единого. И такая точная красота: ни одного
лишнего жеста, изгиба, поворота.
Да, этот Тэйлор был, несомненно, гениальнейшим из древних. Правда, он
не додумался до того, чтобы распространить свой метод на всю жизнь, на
каждый шаг, на круглые сутки -- он не сумел проинтегрировать своей системы
от часу до 24. Но все же как они могли писать целые библиотеки о
каком-нибудь там Канте -- и едва замечать Тэйлора -- этого пророка,
сумевшего заглянуть на десять веков вперед.
Кончен завтрак. Стройно пропет Гимн Единого Государства. Стройно, по
четыре -- к лифтам. Чуть слышное жужжание моторов -- и быстро вниз, вниз,
вниз -- легкое замирание сердца...
И тут вдруг почему-то опять этот нелепый сон -- или какая-то неявная
функция от этого сна. Ах да, вчера так же на аэро -- спуск вниз. Впрочем,
все это кончено: точка. И очень хорошо, что я был с нею так решителен и
резок.
В вагоне подземной дороги я несся туда, где на стапеле сверкало под
солнцем еще недвижное, еще не одухотворенное огнем, изящное тело
"[Интеграла]". Закрывши глаза, я мечтал формулами: я еще раз мысленно
высчитывал, какая нужна начальная скорость, чтобы оторвать "[Интеграл]" от
земли. Каждый атом секунды -- масса "[Интеграла]" меняется (расходуется
взрывное топливо). Уравнение получалось очень сложное, с трансцендентными
величинами.
Как сквозь сон: здесь, в твердом числовом мире, кто-то сел рядом со
мной, кто-то слегка толкнул, сказал "простите".
Я приоткрыл глаза -- и сперва (ассоциация от "[Интеграла]") что-то
стремительно несущееся в пространство: голова -- и она несется, потому что
по бокам -- оттопыренные розовые крылья-уши. И затем кривая нависшего
затылка -- сутулая спина -- двояко-изогнутое -- буква S...
И сквозь стеклянные стены моего алгебраического мира -- снова ресничный
волосок -- что-то неприятное, что я должен сегодня -- --
-- Ничего, ничего, пожалуйста, -- я улыбнулся соседу, раскланялся с
ним. На бляхе у него сверкнуло: S-4711 (понятно, почему от самого первого
момента был связан для меня с буквой S: это было не зарегистрированное
сознанием зрительное впечатление). И сверкнули глаза -- два острых
буравчика, быстро вращаясь, ввинчивались все глубже, и вот сейчас довинтятся
до самого дна, увидят то, что я даже себе самому...
Вдруг ресничный волосок стал мне совершенно ясен: один из них, из
Хранителей, и проще всего, не откладывая, сейчас же сказать ему все.
-- Я, видите ли, вчера был в Древнем Доме... -- Голос у меня странный,
приплюснутый, плоский, я пробовал откашляться.
-- Что же, отлично. Это дает материал для очень поучительных выводов.
-- Но, понимаете, был не один, я сопровождал нумер I-330, и вот...
-- I-330? Рад за вас. Очень интересная, талантливая женщина. У нее
много почитателей.
...Но ведь и он -- тогда на прогулке -- и, может быть, он даже записан
на нее? Нет, ему об этом -- нельзя, немыслимо: это ясно.
-- Да, да! Как же, как же! Очень, -- я улыбался все шире, нелепей и
чувствовал: от этой улыбки я голый, глупый...
Буравчики достали во мне до дна, потом, быстро вращаясь, взвинтились
обратно в глаза; S -- двояко улыбнулся, кивнул мне, проскользнул к выходу.
Я закрылся газетой (мне казалось, все на меня смотрят) и скоро забыл о
ресничном волоске, о буравчиках, обо всем: так взволновало меня прочитанное.
Одна короткая строчка: "По достоверным сведениям, вновь обнаружены следы до
сих пор неуловимой организации, ставящей себе целью освобождение от
благодетельного ига Государства".
"Освобождение"? Изумительно: до чего в человеческой породе живучи
преступные инстинкты. Я сознательно говорю: "преступные". Свобода и
