опережение подачи искры в двигателе.
При расставании я два... нет, буду точен, три раза поцеловал чудесные,
синие, не испорченные ни одним облачком, глаза.
Запись 3-я.
Конспект:
ПИДЖАК. СТЕНА. СКРИЖАЛЬ.
Просмотрел все написанное вчера -- и вижу: я писал недостаточно ясно.
То есть все это совершенно ясно для любого из нас. Но как знать: быть может,
вы, неведомые, кому Интеграл принесет мои записки, может быть, вы великую
книгу цивилизации дочитали лишь до той страницы, что и наши предки лет 900
назад. Быть может, вы не знаете даже таких азов, как Часовая Скрижаль,
Личные Часы, Материнская Норма, Зеленая Стена, Благодетель. Мне смешно и в
то же время очень трудно говорить обо всем этом. Это все равно как если бы
писателю какого-нибудь, скажем, 20-го века в своем романе пришлось
объяснять, что такое "пиджак", "квартира", "жена". А впрочем, если его роман
переведен для дикарей, разве мыслимо обойтись без примечаний насчет
"пиджака"?
Я уверен, дикарь глядел на "пиджак" и думал: "Ну к чему это? Только
обуза". Мне кажется, точь-в-точь так же будете глядеть и вы, когда я скажу
вам, что никто из нас со времен Двухсотлетней Войны не был за Зеленой
Стеною.
Но, дорогие, надо же сколько-нибудь думать, это очень помогает. Ведь
ясно: вся человеческая история, сколько мы ее знаем, это история перехода от
кочевых форм ко все более оседлым. Разве не следует отсюда, что наиболее
оседлая форма жизни (наша) есть вместе с тем и наиболее совершенная (наша).
Если люди метались по земле из конца в конец, так это только во времена
доисторические, когда были нации, войны, торговли, открытия разных америк.
Но зачем, кому это теперь нужно?
Я допускаю: привычка к этой оседлости получилась не без труда и не
сразу. Когда во время Двухсотлетней Войны все дороги разрушились и заросли
травой -- первое время, должно быть, казалось очень неудобно жить в городах,
отрезанных один от другого зелеными дебрями. Но что же из этого? После того
как у человека отвалился хвост, он, вероятно, тоже не сразу научился сгонять
мух без помощи хвоста. Он первое время, несомненно, тосковал без хвоста. Но
теперь -- можете вы себе вообразить, что у вас хвост? Или: можете вы себя
вообразить на улице голым, без "пиджака" (возможно, что вы еще разгуливаете
в "пиджаках"). Вот так же и тут: я не могу себе представить город, не одетый
Зеленой Стеною, не могу представить жизнь, не облеченную в цифровые ризы
Скрижали.
Скрижаль... Вот сейчас со стены у меня в комнате сурово и нежно в глаза
мне глядят ее пурпурные на золотом поле цифры. Невольно вспоминается то, что
у древних называлось "иконой", и мне хочется слагать стихи или молитвы (что
одно и то же). Ах, зачем я не поэт, чтобы достойно воспеть тебя, о Скрижаль,
о сердце и пульс Единого Государства.
Все мы (а может быть, и вы) еще детьми, в школе, читали этот величайший
из дошедших до нас памятников древней литературы -- "Расписание железных
дорог". Но поставьте даже его рядом со Скрижалью -- и вы увидите рядом
графит и алмаз: в обоих одно и то же -- C, углерод, -- но как вечен,
прозрачен, как сияет алмаз. У кого не захватывает духа, когда вы с грохотом
мчитесь по страницам "Расписания". Но Часовая Скрижаль каждого из нас наяву
превращает в стального шестиколесного героя великой поэмы. Каждое утро, с
шестиколесной точностью, в один и тот же час и в одну и ту же минуту мы,
миллионы, встаем как один. В один и тот же час единомиллионно начинаем
работу -- единомиллионно кончаем. И, сливаясь в единое, миллионорукое тело,
в одну и ту же, назначенную Скрижалью, секунду, мы подносим ложки ко рту и в
одну и ту же секунду выходим на прогулку и идем в аудиториум, в зал
Тэйлоровских экзерсисов, отходим ко сну...
Буду вполне откровенен: абсолютно точного решения задачи счастья нет
еще и у нас: два раза в день -- от 16 до 17 и от 21 до 22 единый мощный
организм рассыпается на отдельные клетки: это установленные Скрижалью Личные
Часы. В эти часы вы увидите: в комнате у одних целомудренно спущены шторы,
другие мерно по медным ступеням Марша проходят проспектом, третьи -- как я
сейчас -- за письменным столом. Но я твердо верю -- пусть назовут меня
идеалистом и фантазером -- я верю: раньше или позже, но когда-нибудь и для
этих часов мы найдем место в общей формуле, когда-нибудь все 86400 секунд
войдут в Часовую Скрижаль.
Много невероятного мне приходилось читать и слышать о тех временах,
когда люди жили еще в свободном, т. е. неорганизованном, диком состоянии. Но
самым невероятным мне всегда казалось именно это: как тогдашняя -- пусть
даже зачаточная -- государственная власть могла допустить, что люди жили без
всякого подобия нашей Скрижали, без обязательных прогулок, без точного
урегулирования сроков еды, вставали и ложились спать когда им взбредет в
голову; некоторые историки говорят даже, будто в те времена на улицах всю
ночь горели огни, всю ночь по улицам ходили и ездили.
Вот этого я никак не могу осмыслить. Ведь как бы ни был ограничен их
разум, но все-таки должны же они были понимать, что такая жизнь была самым
настоящим поголовным убийством -- только медленным, изо дня в день.
Государство (гуманность) запрещало убить насмерть одного и не запрещало
убивать миллионы наполовину. Убить одного, т. е. уменьшить сумму
человеческих жизней на 50 лет, -- это преступно, а уменьшить сумму
человеческих жизней на 50 миллионов лет -- это не преступно. Ну, разве не
смешно? У нас эту математически-моральную задачу в полминуты решит любой
десятилетний нумер; у них не могли -- все их Канты вместе (потому, что ни
один из Кантов не догадался построить систему научной этики, т. е.
основанной на вычитании, сложении, делении, умножении).
А это разве не абсурд, что государство (оно смело называть себя
государством!) могло оставить без всякого контроля сексуальную жизнь. Кто,
когда и сколько хотел... Совершенно ненаучно, как звери. И как звери,
вслепую, рожали детей. Не смешно ли: знать садоводство, куроводство,
рыбоводство (у нас есть точные данные, что они знали все это) и не суметь
дойти до последней ступени этой логической лестницы: детоводства. Не
додуматься до наших Материнской и Отцовской Норм.
Так смешно, так неправдоподобно, что вот я написал и боюсь: а вдруг вы,
неведомые читатели, сочтете меня за злого шутника. Вдруг подумаете, что я
просто хочу поиздеваться над вами и с серьезным видом рассказываю
совершеннейшую чушь.
Но первое: я не способен на шутки -- во всякую шутку неявной функцией
входит ложь; и второе: Единая Государственная Наука утверждает, что жизнь
древних была именно такова, а Единая Государственная Наука ошибаться не
может. Да и откуда тогда было бы взяться государственной логике, когда люди
жили в состоянии свободы, т. е. зверей, обезьян, стада. Чего можно требовать
от них, если даже и в наше время откуда-то со дна, из мохнатых глубин, --
еще изредка слышно дикое, обезьянье эхо.
К счастью, только изредка. К счастью, это только мелкие аварии деталей:
их легко ремонтировать, не останавливая вечного, великого хода всей Машины.
И для того, чтобы выкинуть вон погнувшийся болт, у нас есть искусная, тяжкая
рука Благодетеля, у нас есть опытный глаз Хранителей...
Да, кстати, теперь вспомнил: этот вчерашний, дважды изогнутый, как S,
-- кажется, мне случалось видать его выходящим из Бюро Хранителей. Теперь
понимаю, отчего у меня было это инстинктивное чувство почтения к нему и
какая-то неловкость, когда эта странная I при нем... Должен сознаться, что
эта I...
Звонят спать: 22.30. До завтра.
Запись 4-я,
Конспект:
ДИКАРЬ С БАРОМЕТРОМ. ЭПИЛЕПСИЯ. ЕСЛИ БЫ.
До сих пор мне все в жизни было ясно (недаром же у меня, кажется,
некоторое пристрастие к этому самому слову "ясно"). А сегодня... Не понимаю.
Первое: я действительно получил наряд быть именно в аудиториуме 112,
как она мне и говорила.
Хотя вероятность была -- 1.500/10.000.000=3/20.000 (1.500 -- это число
аудиториумов, 10.000.000 -- нумеров). А второе... Впрочем, лучше по порядку.
Аудиториум. Огромный, насквозь просолнечный полушар из стеклянных
массивов. Циркулярные ряды благородно шарообразных, гладко остриженных
голов. С легким замиранием сердца я огляделся кругом. Думаю, я искал: не
блеснет ли где над голубыми волнами юниф розовый серп -- милые губы О. Вот
чьи-то необычайно белые и острые зубы, похожие... нет, не то. Нынче вечером,
в 21, О придет ко мне -- желание увидеть ее здесь было совершенно
естественно.
Вот -- звонок. Мы встали, спели Гимн Единого Государства -- и на
эстраде сверкающий золотым громкоговорителем и остроумием фонолектор.
-- "Уважаемые нумера! Недавно археологи откопали одну книгу двадцатого
века. В ней иронический автор рассказывает о дикаре и о барометре. Дикарь
заметил: всякий раз, как барометр останавливался на "дожде", действительно
шел дождь. И так как дикарю захотелось дождя, то он повыковырял ровно
столько ртути, чтобы уровень стал на "дождь" (на экране -- дикарь в перьях,
выколупывающий ртуть: смех). Вы смеетесь: но не кажется ли вам, что смеха
гораздо более достоин европеец той эпохи. Так же, как дикарь, европеец хотел
"дождя" -- дождя с прописной буквы, дождя алгебраического. Но он стоял перед
барометром мокрой курицей. У дикаря по крайней мере было больше смелости и
энергии и -- пусть дикой -- логики: он сумел установить, что есть связь
между следствием и причиной. Выковыряв ртуть, он сумел сделать первый шаг на
том великом пути, по которому..."
Тут (повторяю: я пишу, ничего не утаивая) -- тут я на некоторое время
стал как бы непромокаемым для живительных потоков, лившихся из
громкоговорителей. Мне вдруг показалось, что я пришел сюда напрасно (почему
"напрасно" и как я мог не прийти, раз был дан наряд?); мне показалось -- все
пустое, одна скорлупа. И я с трудом включил внимание только тогда, когда
фонолектор перешел уже к основной теме: к нашей музыке, к математической
композиции (математик -- причина, музыка -- следствие), к описанию недавно
изобретенного музыкометра.
-- "...Просто вращая вот эту ручку, любой из вас производит до трех
сонат в час. А с каким трудом давалось это вашим предкам. Они могли творить
только доведя себя до припадков "вдохновения" -- неизвестная форма
эпилепсии. И вот вам забавнейшая иллюстрация того, что у них получалось, --
музыка Скрябина -- двадцатый век. Этот черный ящик (на эстраде раздвинули
занавес и там -- их древнейший инструмент) -- этот ящик они называли
"рояльным" или "королевским", что лишний раз доказывает, насколько вся их
музыка..."
И дальше -- я опять не помню, очень возможно потому, что... Ну, да
скажу прямо: потому что к "рояльному" ящику подошла она -- I-330. Вероятно,
я был просто поражен этим ее неожиданным появлением на эстраде.
Она была в фантастическом костюме древней эпохи: плотно облегающее
черное платье, остро подчеркнуто белое открытых плечей и груди, и эта
теплая, колыхающаяся от дыхания тень между... и ослепительные, почти злые
зубы...
Улыбка -- укус, сюда -- вниз. Села, заиграла. Дикое, судорожное,
пестрое, как вся тогдашняя их жизнь, -- ни тени разумной механичности. И
конечно, они, кругом меня, правы: все смеются. Только немногие... но почему
же и я -- я?
Да, эпилепсия -- душевная болезнь -- боль... Медленная, сладкая боль --
укус -- и чтобы еще глубже, еще больнее. И вот, медленно -- солнце. Не наше,
не это голубовато-хрустальное и равномерное сквозь стеклянные кирпичи --
