- Стоп! - крикнул я.
Старик и Шурочка замолкли, дрожа от негодования. Арсик шагнул ко мне
и принялся говорить чуть ли не с мольбой, как будто убеждая в том, о ем
я понятия не имел.
"- Нет, нельзя так, нельзя! Он же не виноват, что вырос таким. Жил
таким и состарился. Я не имею права перечеркивать всю его жизнь, правда,
Геша? Каждый человек должен иметь уверенность, что живет достойно. Но он
должен и сомневаться в этом, испытывать себя... Тогда унего совесть
обостряется. Она как бритва - ее с обеих сторон нужно точить. Решишь про
себя: правильно я живу, молодец я, лучше всех все понимаю - и затупишь.
Махнешь на себя рукой, позволишь себе - пропади, мол, все пропадом, один
раз живем - и сломаешь... Верно я говорю?
- Постой, - сказал я. - Сядь. Все сядьте. Поговорим.
Все сели. Я сделал паузу, чтобы коллеги отдышались, и начал говорить.
- Давайте разберемся, - сказал я. - Чем мы здесь занимаемся?.. Мы хо-
тим заниматься наукой. Наукой, а не коммунальными разговорами, спасением
души, любовными интригами, моральными и аморальными поступками, со-
вестью, честью, долгом и всеобщей нравственностью. Это вне компетенции
науки.
- Геша, ты заблуждаешься, - сказал Арсик.
- Не перебивай. Скажешь потом... Я не вижу причин упрекать друг дру-
га. Каждый делает свое делол так, как может. Игнатий Семенович по-свое-
му, Арсик по-другому... Важен результат.
Игнатий Семенович поднялся, подошел ко мне и протянул папку с тесем-
ками. На папке ббыло написано: "И. С. Арнаутов, А. Н. Томашевич. Опти-
ческое запоминающее устройство. Принцип действия и расчет элементов".
- Именно результат, - сказал Игнатий Семенович.
Я взял авторучку и поставил на обложке корректорский знак перемены
мест. Такую загогулину, которая сверху охватывала фамилию Игнатия Семе-
новича, а снизу - фамилию Арсика. Видимо, нашему старику этот знак был
хорошо знаком, потому что он возмущенно вскинул брови и посмотрел на ме-
ня с негодованием.
- В интересах справедливости, - пояснил я.
- Вы тут все сговорились меня травить! - взвизгнул Игнатий Семенович
и начал картинно хвататься за грудь и нашаривать валидол в кармане.
- Игнатий Семенович, сядьте, - спокойно сказал я. - Продолжаем разго-
вор о моральном климате в лаборатории. Слово Арсику. Мне бы хотелось
знать, почему у нас все пошло кувырком? Мне просто интересно.
- Завидую я тебе и твоему юмору, - сказал Арсик. - Грустно мне, Геша.
Ничего я говорить не буду.
- Хорошо. Давайте работать дальше, - сказал я.
- В таких условиях я работать отказываюсь, - заявил Игнатий Семено-
вич.
И тут Арсик подошел к старику, упал перед ним на колени и ткнулся
лбом в его руку. Ей-богу, от так все и проделал. В любой другой момент я
бы расхохотался.
- Простите меня, Игнатий Семенович. Простите, - сказал Арсик.
Игнатий Семенови вскочил со стула, снова сел, попытался отдернуть ру-
ку и вдруг беспомощно, по-стариковски задрожал всем телом и отвернулся.
Нижняя губа у него дергалась.
- Хорошо, хорошо... - с трудом проговорил он.
Остаток дня прошел в полной тишине. Мы боялись смотреть друг другу в
глаза. Не знаю почему. В пять пятнадцать старик не ушел домой. Это слу-
чилось впервые. Он сидел за столом и делал всегдашние выписки. Вскоре
ушли Арсик с Шурочкой. Они покинули лабораторию, как палату тяжело-
больного. Старик продолжал сидеть. Тогда я взял свой портфель, попрощал-
ся и тоже ушел.
Я вышел на улицу и пошел пешком по направлению к дому. Домой не тяну-
ло. Я свернул в скверик и сел на скамейку. Захотелось курить. Я бросил
курить несколько лет назад с намерением продлить себе жизнь. Я сделал
это сознательно. Сейчас мне захотелось курить неосознанно. Борясь со
стыдом, я попросил сигаретку у прохожего и закурил.
Что-то сломалось или начало ломаться в стройной системе вещей.
Докурив до конца сигарету, я почувствовал, что мне необходимо взгля-
нуть в окуляры Арсиковой установки. "И правда, это похоже на наркома-
нию!" - с досадой подумал я, но пошел обратно в институт. Вахтерша удив-
ленно посмотрела на меня, я пробормотал что-то насчет забытой статьи и
поднялся в лабораторию.
Черные шторы, которыми мы пользуемся иногда при оптических опытах,
были опущены. В лаборатории было темно. Только от установки Арсика исхо-
дило сияние. Светился толстый канат световодов, и сквозь фильтры проби-
вались разноцветные огни. Гамма цветов была от розоватого до багрового.
В этом тревожном зареве я различил фигуру Игнатия Семеновича, прильнув-
шего к окулярам установки. Старик сидел не шевелясь.
Я сел рядом. Игнатий Семенович не заметил моего появления. Мне пока-
залось, что его не отвлек бы даже пушечный выстрел. Я подождал десять
минут, потом еще пятнадцать. Мне было никак не решиться оторвать старика
от его занятия. Странное было что-то в моем молчаливом ожидании при све-
те багровых огней. Точно в фотолаборатории, когда ждешь проявления сним-
ка, и вот он начинает проступать бледными серыми контурами на листке фо-
тобумаги в ванночке.
- Ну, нет! - прошептал вдруг Игнатий Семенович и отдернул левую руку
от установки.
Ленточка фольги, блеснув, слетела с его запястья. Старик откинулся на
спинку стула, закрыв глаза и тяжело дыша.
- Игнатий Семенович... - осторожно позвал я.
Старик открыл глаза и повернул голову ко мне.
- А... Это вы... - проговорил он, а затем протянул руку к шнуру пита-
ния и выдернул его из розетки.
Мы остались в абсолютной темноте. Некоторое время мы сидели молча.
- Спасибо, что вы пришли... Очень тяжело, очень! - донесся из темноты
глухой голос старика. - Проводите меня домой, Гена, милый... Сам я, бо-
юсь, не дойду.
Мы поднялись со стульев и на ощупь нашли друг друга. Я взял старика
под локоть. Рука послушно согнулась. Я чувствовал, что Игнатия Семенови-
ча покачивает. Он был легкий и податливый, как бумажный человечек.
На улице был вечер. Мы пошли через парк пешком. От ходдьбы Игнатий
Семенович немного окреп, а потом и заговорил. Он стал рассказывать мне
свою жизнь.
Когда-то вмолодости он очень испугался жизни, спрятался в себя и за-
мер. Тогда он и стал стариком. Он боялся рискнуть даже в мыслях, а потом
это превратилось в привычку, и он решил, что так жить - правильно и
единственно возможно. Он воевал и имел награды. Воевал он, как он выра-
зился, "исправно", то есть делал то, что прикажут, и не делал того, чего
нельзя.
- Вы знаете, Гена, в каком-то смысле мне было легко в армии, - сказал
он. - Детерминированнее.
После войны он стал физиком. С ним вместе учились несколлько нынешних
академиков. Они его удивляли в студенческие годы - они многое делали
неправильно. Игнатий Семенович решил про себя, что таланта у него нет, а
значит, нужно брать другим - неукоснительностью, прилежанием и терпени-
ем.
Так он выбрал жизненную стратегию.
- Я стал инструктивным, - сказал Игнатий Семенович. - Вы понимаете,
что это такое? Сначала это было моей защитой, но после стало оружием. Я
сегодня это понял... Но самое страшное не в этом. Я сегодня понял, что
талант - это вера в себя, вера себе и сомнение относительно себя же. В
равных долях! - воскликнул Игнатий Семенович. - Именно в равных долях!
Вот в чем секрет... Я прошел мимо таланта.
У него было много сомнений и мало веры. Вера постепенно исчезла сов-
сем. Но удивительно - вместе с нею исчезло и сомнение! Терперь уже Игна-
тий Семенович не верил и не сомневался. Он не сомневался в правильности
своей жизненной стратегии.
Я вдруг вспомнил слова Арсика насчет бритвы, которую затачивают с
двух сторон.
- Но много веры в себя и мало сомнений - тоже плохо, - сказал Игнатий
Семенович, искоса взглянув на меня.
Я тоже посмотрел на себя со стороны и задумался. Что хотел сказать
старик?
Может быть, талант - это совесть?
- Я увидел себя сейчас, - продолжал Игнатий Семенович. - Я давно не
смотрел на себя, не разрешал себе этого. Так, окидывал поверхностным
взглядом - вроде все впорядке, застегнут... И вдруг заглянул вглубь. А
там - ничего, Гена, понимаете?.. И не поправить.
Мы попрощались возле его дома. Старик неожиданно улыбнулся и сказал:
- И все-таки мне стало лучше. Арсик это хорошо придумал.
Я шел домой, размышляя. Одновременно я радовался, что завтра суббота,
а послезавтра воскресенье. До понедельника можно войти в норму. "Норма,
норма..." - повторял я про себя, пока это слово не превратилось в кличку
собаки, потерявши свой смысл.
Что такое норма? Норма здесь, норма там, норма, норма... Тьфу ты,
черт! Норма, ату!
Я зациклился, как говорят программисты. С большим трудом перед сном я
отодрал от себя это слово и снова погрузился в желто-зеленые поля с ба-
бочками. С крыльев слетала синяя пыльца. Она оседала на моем лице, кожа
становилась бархатистой.
Я провел ладонью по лицу и проснулся. Жена готовила завтрак. Дочка
уже тыкала пальчиками в клавиши пианино. Я вышел на кухню. Там за столом
сидел Арсик и ел яичницу. Жена подкладывала ему ветчину.
- Я жавжакаю, - объяснил Арсик, борясь с непрожеванной ветчиной.
- Молодец, - сказал я. - Даже дома не удается от тебя отдохнуть.
- У Арсика важные вопросы, - сказала жена. - Он женится.
- На Шурочке? - спросил я.
- Угу, - кивнул Арсик. - Понимаешь, она меня очень любит, - жалобно
сказал он.
- А ты?
- Геша, я сейчас люблю свою установку. Я только о ней и думаю.
- Женись, - сказала моя жена. - У тебя сразу появятся другие мысли.
- Я ее тоже, наверно, люблю, - задумчиво сказал Арсик. - Ну как ста-
рик? Я очень за него волнуюсь.
Я рассказал о нашем разговоре. Арсик внимательно слушал. Потом он
спросил, на каком делении стоял указатель. Я сказал, что не заметил, но
свет в установке был багровый.
- Это котенок, - сказал Арсик. - Зря старик смотрел котенка. Ему нуж-
но смотреть солнышко.
- А что такое солнышко?
- Бело голубые линии спектра. Радость, - сказал Арсик.
- А котенок - печаль?
- Кошки, которые скребут на сердце, - ответил Арсик. - Это не печаль.
Это хуже.
Жена положила на стол что-то круглое, величиной с арбуз, с румяной
кожурой.
- Смотри, что принес Арсик, - сказала она. - Это лук.
- Лук?! - только и смог я произнести.
Арсик смущенно потупился. Потом он объяснил, что вырастил эту головку
дома, после того как я убрал его грядку из лаборатории. "Головку! - про-
бормотал я. - Это целая голова, ане головка". В головке было килограммов
пять.
- Хорошо, что ты возился с луком, а не с капустой, - сказал я. - Ка-
пуста не пролезла бы в дверь.
- Ты, Генка, смеешься, а сам прекратил такой эксперимент! - сказала
жена. - Да Арсику памятник поставит Министерство сельского хозяйства!
Она отрезала от головки кусочек, и мы стали его есть. Мы ели и плака-
ли. Лук был сочный, сладкий, чешуйки - толщиной с палец.
"- Лук это побочный эффект от той же идеи, - сказал Арсик.
- Ладно. Хватит морочить мне голову! - сказал я. - Объясни, как ты
это делаешь? Что за идея? Может быть, я способен понять?
Арсик оценивающе посмотрел на меня. Вообще-то я пошутил, когда произ-
нес последние слова. Но тут внезапно меня охватило сомнение. А вдруг я
не способен? Уже не способен или еще не способен? Раньше я полагал, что
способен понять все.
- Это началось с очень простых размышлений, - начал Арсик. - Я думал
о живописи и музыке. Что, по-твоему, больше действует?
- Музыка, - не задумываясь, ответил я.
- А между тем слухом мы воспринимаем значительно меньшую часть инфор-
мации о мире, чем зрением. Я подумал, что музыка света и красок, которую
ищут художники, еще очень несовершенна. Вернее, мы не умеем воспринимать
ее как обычную музыку... Ты заметил, что слушая музыку, мы всегда подпе-
ваем ей внутри, как бы помогаем. Мы сами в некотором смысле рождаем
ее... Вот почему известные, много раз слышанные сочинения не перестают
