та и инстинктивно втянул голову в плечи. Там толпилось литературное на-
чальство с фирменными папочками в руках. Они улыбались жрице и расшарки-
вались, будто их ждал прием в консульстве, затем проследовали к алтарю
все трое: впереди небольшой пузатый человек с красным лицом и маленькими
заплывшими глазками, за ним - молодой с аккуратной гривкой и при галсту-
ке, а следом - женщина с восковым лицом старой куклы.
- Саша, я просил по одному! - крикнул милорд жрице.
- Эти по одному не ходят, сэр Йорик! - отозвалась Сашенька.
Толстячок полез здороваться за руку со старейшиной, но слепец посмот-
рел сквозь него невидящими глазами, и ладошка начальства повисла в воз-
духе. В рукописи оказались стихи, которые сгорели, не успел он дойти до
эшафота. Однако на эшафоте толстячок вдруг принял из рук молодого бума-
гу, развернул ее и начал читать приветствие святейшей литературной инк-
визиции, в то время как помощники стояли у ног в почетном карауле. Но
едва он прочитал первые слова: "Уважаемые юбиляры!" -как последние еди-
нодушно произнесли приговор и толстячок с листочком в руках исчез в лю-
ке. Помощники недоуменно переглянулись и, точно по команде, последовали
за ним самостоятельно. Молодой человек с гривкой, сложив ладони на гру-
ди, прыгнул в отверстие головою вниз, а восковая кукла ловко перелезла
через край люка и рухнула туда с дребезжанием и повизгиваниями, напоми-
навшими крики юной купальщицы, входящей в холодное море.
Следующим перед бессмертными предстал литературовед, просидевший всю
жизнь в благословенной тени пушкинской славы. Любаша прочла название ру-
кописи, посвященной исследованию некоторых фигур на полях пушкинских
черновиков. Исследователь считал их искаженными портретами приближенных
к государю людей. Рукопись была передана бессмертным и просмотрена самим
автором черновиков. После короткого совещания мистер Стерн объявил:
- Александр Сергеевич говорит, что это кляксы!
Рукопись полетела в огонь, а литературовед - в люк.
Автор взглянул в сторону лифта и вздрогнул. В прихожей стоял его пер-
вый литературный наставник, к которому сочинитель носил свои юношеские
стихотворные опыты, с благоговейным вниманием выслушивая его советы и
наставления. Они давно уже не встречались, но автор сохранил в душе бла-
годарность. Потому его сердце сжалось, предчувствуя зловещую процедуру.
Его учитель сильно постарел; сгорбленный и немощный, он мелкими осто-
рожными шажками передвигался по наклонной дорожке навстречу гибельному
огню. В руках его была папка - автор видел ее не раз, - куда он склады-
вал лучшие свои стихи. Ни одно из них не было опубликовано. Очень часто
в те далекие времена, говоря с учениками, он напоминал, что публикация
не является целью сочинителя и, если творения того достойны, они непре-
менно когда-нибудь увидят свет. Кажется, только теперь автор понял, за
какое жестокое дело взялся, - когда увидел своего старика, ступенька за
ступенькой одолевающего лесенку на эшафот.
Он отвернулся, чтобы не видеть казни. Как вдруг услышал возглас Люба-
ши: "Не горит!".
Сочинитель взглянул на алтарь. В серебряной чаше с огнем, среди пепла
сожженных рукописей, светился раскаленный прямоугольник бумаги с черными
строчками на нем, написанными наклонным почерком учителя. Любаша ловко
схватила щипцами листок и вынула его из чаши. Он потемнел, остывая, и
строчки обозначились на нем золотыми буквами.
Любаша передала листок бессмертным. Каждый из них знакомился с текс-
том стихотворения и произносил приговор, определяя - сколько лет прожи-
вут эти стихи после смерти поэта. Наконец старейшина, утверждая приго-
вор, проговорил: "Пятьдесят лет!". Ему с высоты двух тысячелетий этот
срок, вероятно, казался мизерным.
Автор взглянул на поэта. Он плакал от счастья и сочинитель понял эти
слезы. Великое счастье сохранить себя после смерти! Хоть на миг, хоть на
месяц, хоть на несколько лет - но продлиться в мире, разговаривая с жи-
выми и напутствуя их в скорбном движении к смерти. Даже короткая жизнь
души зарабатывается потом и кровью, бессмертие же даруется тому, кто
трудился, любил и не предавал себя...
Старый поэт сошел с эшафота, и обе жрицы алтаря - Ирина и Люба - под
руки отвели его на дубовую скамью, где он остался сидеть, бережно сжимая
листок и перечитывая строчки, подарившие ему жизнь после смерти.
И снова один за одним спускались к жертвенной чаше соискатели бесс-
мертия - молодые и старые, с толстыми романами и тоненькими рассказами,
со стихами и очерками, драмами и комедиями. Густой черный дым валил к
потолку, Любаша вся перепачкалась в саже; она приплясывала у жертвенного
огня, орудуя щипцами - чистая ведьма! - и подкидывала в огонь новые и
новые творения сочинителей. Пахло горелой бумагой, литераторы провалива-
лись в Лету со скоростыо курьерского поезда, так что Ирина натерла мо-
золь на ладони от беспрерывного нажимания на рукоять люка. Из лифта ва-
лом валил народ: иной раз прибывало человек по тридцать из какой-нибудь
республики. Они устраивали на алтаре гомон, как на восточном базаре, жа-
луясь на плохое качество переводов, и один за другим исчезали в люке,
отрываясь от своих тюбетеек.
Всех поразил прибывший из Москвы прозаик и секретарь, который плюх-
нулся в бархатное кресло для бессмертных и стал наблюдать, как горит его
роман. Мистеру Стерну стоило большого труда убедить его взойти на эша-
фот, и он провалился в мусоропровод с удивленным лицом, потрясенный во-
пиющей несправедливостью.
Другой пытался уклониться от казни. С криком: "Я еще напишу!" - он
побежал обратно к лифту уже после произнесения приговора, но сильно
просчитался. Сашенька нажала кнопку, дверцы распахнулись, литератор вбе-
жал туда, спеша к новому творению, но... лифта за дверцами не оказалось,
и он рухнул в шахту с тем же воплем, что остальные -в мусоропровод. Ред-
ко-редко какая-нибудь рукопись отказывалась гореть, раскаляясь добела на
жертвенном огне. Тогда Любаша выуживала ее щипцами, а счастливый облада-
тель текста покидал эшафот и устраивался на дубовой скамье. Иной раз
огонь щадил всего лишь одну страничку, стихотворную строку или отдельную
метафору. Но и это давало автору право присоединиться к помилованным.
Большинство получало от бессмертных льготу в пятнадцать - двадцать лет,
некоторые дотягивали до пятидесяти; пожилой и любимый автором поэт, при-
шедший с гитарой, был пожалован целым столетием. Бессмертные вели себя
терпеливо. Скрытое презрение к продажному писаке сменялось столь же
скрытым состраданием к честному, но бесталанному сочинителю. Однако на
приговор это не влияло. Тот и другой приговаривались к забвению.
Автор сидел ни жив ни мертв. Мысль о том, что он тоже должен был
участвовать в этом шествии и нести к огню завершенные рукописи, не дава-
ла ему покоя. Получалось, что ему дали отсрочку до завершения романа,
как он понял со слов милорда. Сочинитель представил, как падают в огонь
все четыре части его сочинения, и старался угадать - имеет ли шанс хоть
глава, хоть страница уцелеть в этом страшном пламени. Здесь уж не спасут
связи с секретарем инквизиции, не спасет даже то, что автор сам выдумал
эту процедуру. Все равно сгоришь, как миленький, в этом выдуманном тобою
огне!
Он давно потерял счет времени. Жар от сгоревших рукописей мешался с
жаром тела. Слезились глаза от дыма, вопли несчастных слились у него в
ушах в один предупреждающий предсмертный крик. "Не пиши-и-и!" - будто
кричали они, улетая в безвестность, между тем как роман тек, тянулся,
влачился, приближаясь к концу, за которым ждало его огненное испытание.
В глазах померкло; автор упал с табуретки, потеряв сознание...
Глава 48
ИСЦЕЛЕНИЕ
...Временами я всплывал из жаркого душного мрака с багровыми сполоха-
ми, озарявшими пространство под вйками - или под векбми?.. Пить хочу...
пить... - и видел склонившиеся надо мною лица с выражением беспомощного
участия. Ах, это бред, галлюцинации, как же я раньше не понял? Принесите
губку, скорее!.. - и вот уже холодные струйки стекают по лбу, смешиваясь
с потом. Ну да, я болен, простудился, застудил душу, теперь температура.
Отыскивал начало в багровом бреду, точно шарил багром в колодце. Вода
мягкая, податливая, если не быстро. Быстро не надо, потихоньку, поти-
хоньку... Почему здесь Ирина? Зачем она мучает меня, является к месту и
не к месту? Сейчас мне не до того, сейчас у меня температура. Сорок гра-
дусов в тени... Мне сорок лет и у меня сорок градусов. Это все водка ви-
новата, мне не нужно было пить после убийства царя. Зачем я его убил? Я
просто хотел избежать простуды, кроссовки совсем развалились, даром что
"Адидас"... Ледяные ступни.
Помню Александру; безрассудно с ее стороны являться после покушения
на конспиративную квартиру. Что скажет Николай Иванович? Впрочем, все
равно. Они приговорили меня к смерти, и вот я умираю. Самоубийство пос-
редством ангины. Мамочка, почему я никому не нужен, даже тебе?
Александра пришла ночью после суда - последнее желание приговоренного
к смерти. Меня трясло - от страха, любви, болезни. Это все одно и то ж
е... Ирина, ты помнишь, как однажды в молодости я был в жару, а ты приш-
ла с мороза? Ты показалась мне ледышкой; я гасил свой жар, утыкаясь вос-
паленным лбом в твою холодную грудь, и заразил тебя любовью. Через пол-
часа мы оба пылали, нашим теплом можно было отапливать небольшую кварти-
ру в течение месяца. Но мы расходовали тепло слишком неэкономно, щели
так и не заклеили - и вот результат... Я обнимал Александру, а видел те-
бя. Бедные женщины не знают, как часто, лаская их, любовники видят иные
образы. Наверное, и у женщин так же, и тогда получается, что любят друг
друга совершенно незнакомые люди, вернее - воспоминания. В этих кварти-
рах каждую ночь укладываются спать друг с другом чужие воспоминания.
За жизнь без любви следует казнить.
Но какое моральное право имеют они казнить меня? Можно ли судить за
бесталанность духа?..
Кровь закипела и кипит до сих пор; я слышу, как в ней взрываются бе-
лые пузырьки и бегут по венам, покалывая, точно шипучка. Я опьянен кипя-
щей кровью. Мне надоела моя кровь с чуждыми добавками - инъекциями чужо-
го духа. Они мешают мне жить.
Багровое зарево тяжелит веки, я не могу открыть глаза. Предки смешали
кровь, и она закипела - бурлит пузырьками. Кровь кипит при сорока граду-
сах Цельсия... Нет, это просто ангина. Мне осталось удалить гланды, все
остальное мне уже удалили.
Утром пришел Николай Иванович. "Вы заболели?" Будто не знает, что я
болен давно. Будто для того, чтобы в этом убедиться, нужен был ртутный
столбик. Я еще понимал, что к чему, беспамятство пришло позже. Он увидел
достроенный дом. "Никогда бы не подумал, что вы закончите его таким об-
разом". Я сам бы не подумал. Крыло террасы нелепо торчит в сторону. Ког-
да я приклеил последнюю спичку, дворец мой завалился набок. Пришлось
ставить подпорки. Дом на костылях, как вам это нравится? Но он не заме-
тил подпорок, а может, решил, что так было задумано.
И в этот дом на костылях мы поселим ваших питомцев, Николай Иванович?
Ах, как больно...
Я определенно что-то хотел выразить. Не получилось. Теперь меня каз-
нят -и за дело.
Я хотел выразить любовь воспоминаний.
Мы разучились жить, но вспоминать еще умеем. Я никого не люблю -при-
ходится еще раз признаться в этом, - но мои воспоминания умеют это де-
лать. Любить - глагол прошедшего времени.
"Вы скоро выздоровеете, и все пойдет на поправку". Что - "все", Нико-
лай Иванович?
Ртуть - тяжелый металл. Чтобы поднять ее на такую высоту, надо поста-
раться. Наверное, они испугались, когда я потерял сознание. Они думали,
что "все пойдет на поправку". Но я и здесь оказался ужасным индивидуа-
листом. Я не желал поправляться. Вероятно, хотел избежать публичной каз-
