жнецов. Анна так долго разглядывала Гирина, что студент почувствовал
неловкость. Он не умел и не хотел притворяться, но, боясь обидеть ее,
попытался шуткой прикрыть свои чувства, вернее, отсутствие их.
- Сядем, - коротко бросила она, указывая на мшистый бугорок. -
Скажи, я для тебя стара или порчена?
- Что ты, Анна, - искренне возмутился Гирин, - я... ты нравишься
мне, но...
- Ладно, нечего говорить. Ты парень вовсе молодой, а я гулящая, -
твердо и горько сказала Анна.
Гирин промолчал, кляня себя за неумение объяснить ей, что дело
вовсе не в этом. Просто он любит другую.
Анна лежала, закинув руки за голову, и о чем-то напряженно
думала, следя за облаками в ярко-голубом небе. Отчаявшись наладить
разговор, Гирин стал уговаривать Анну петь. Девушка села, по-прежнему
обратив взор в небо, и, следя за покачивавшимися верхушками высоких
сосен, запела старинную и печальную песню:
Выше, выше, смолистые сосны, вырастайте в сиянии дня,
Только цепи мои неизносные скиньте, сбросьте, не мучьте меня!
И прежняя тоска в ее голосе напомнила Гирину встречу на пароме и
"Лучинушку". Гирин слушал задушевное пение Анны, уйдя в свои мысли.
Он очнулся, когда Анна разразилась отчаянными рыданиями. Гирину
не пришлось утешать ее. Девушка вскочила, обдернула юбку, и они молча
пошли домой по полевой дороге вдоль лесной опушки. Гирин украдкой
наблюдал за гордой походкой Анны. Еще не вполне обсохшая кофта туго
облегала ее, и девушка шла выпрямившись, стройная как сосенка, высоко
подняв голову. Грудь полностью обрисовывалась под тонкой тканью, как
бы устремляясь вперед в гордом порыве. Гирин смотрел на девушку и
думал, как красива такая свободная походка, когда гордая юность не
стыдится своего цветущего тела и ничего не прячет, ничто не считает
постыдным. Наверное, от монголов-завоевателей пришла к нам эта
нездоровая стыдливость, когда "женщина уродливо сгибает плечи и
старается спрятать грудь. А может быть, стыдливость эта была
необходимостью во время татарского ига, когда прекрасные девушки
портили свою красоту, выходя из дому, чтобы не попасть в наложницы
победителям. Ведь немного больше века тому назад по всей России для
женщины считалось неприличным показывать волосы из-под головного убора
или платка. Еще одно природное украшение женщины кто-то сделал
постыдным. Продолжают бытовать слова, хотя мы уже не понимаем их
значения, вроде "опростоволосилась".
Гирин еще раз оглядел задумчивую Анну, шедшую рядом, и тоже
почувствовал гордость за нее.
- Эй, военный, возьми Нюшку за титьки, чего зеваешь! - раздался
зычный окрик с поля, где работал здоровенный парень.
Гирин вздрогнул, очнувшись от дум, и спросил у Анны, что кричит
парень.
- Да так, глупости разные, - ответила девушка, краснея и опуская
взгляд, а вместе с ним и плечи, мгновенно превращаясь в стыдящуюся
своей красоты жительницу старой деревни...
...Пронзительный вой сирены разнесся по бульвару, и Гирин
мгновенно вернулся к настоящему. "Скорая помощь" пронеслась по
направлению к Белорусскому вокзалу, спасая чью-то жизнь. И не было
больше ни студента Гирина, ни знойного волжского лета, ни голосистой и
печальной Анны. Многоопытный врач-ученый медленно поднялся со скамьи и
зашагал к остановке троллейбуса. Что же, превосходная память не
утратила ничего из случившегося на Волге много лет назад. Тогда,
провожая его на пароход, девушка сказала, что поставила себе целью
стать образованной, как он. И Анна сдержала свое обещание. Начав
учиться в Ленинграде, она потом перебралась в Москву, сделалась
хорошей, хотя и не знаменитой, певицей, исполнительницей народных
песен.
Анна увлекалась живописью и скульптурой, познакомилась с его
другом Прониным - пожалуй, единственным в те времена скульптором
обнаженного тела. Они стали друзьями, а потом мужем и женой. Последние
годы перед войной Гирин, занятый своими исследованиями, редко бывал в
Москве и как-то потерял Анну из виду, а в один из недобрых дней узнал
от общих знакомых, что Анна пошла добровольцем и погибла под Москвой.
И уже в самом конце войны Гирин получил письмо от Пронина, лежавшего в
госпитале с тяжелым ранением. Скульптор знал, что умирает, и просил
Гирина в память давней дружбы разыскать и сохранить последнее его
творение - незаконченную статую Анны. Он запер ее в мастерской, уезжая
на фронт через несколько дней после отъезда жены. Друг умер, и Гирин
только теперь смог исполнить его последнюю просьбу.
Как ни быстро пронеслось его первое лето самостоятельных
исследований, все, что случилось тогда, на всю жизнь определило его
путь ученого-врача и его интересы, всю его многогранную последующую
деятельность. Наверное, потому так живо стоят перед ним воспоминания
каждого дня того года, которые, точно накрепко обитые столбы, создали
основу его восприятия жизни.
Удивительное излечение матери Анны навсегда убедило Гирина в том,
что психика в организме человека, и здорового и больного, играет куда
более важную роль, чем это думали его, Гирина, учителя. Отсюда
родилось убеждение, что человеческий организм является настолько
сложной биологической машиной, что прежняя медицинская анатомия и
физиология, в сущности, едва намечали грубые очертания этого
неимоверно сложного устройства. Еще не дождавшись анализов собранной
им коллекции воды и почв, он уже сам для себя отверг предполагаемое
влияние редких элементов на возникновение болезни Кашин-Бека. Если это
влияние в какой-то мере существовало, то оно должно было служить лишь
косвенной причиной запутанного процесса, вскрыть который методами
науки того времени не представлялось возможным. Гирин оказался прав -
профессор Медников не смог установить причины болезни.
Встреча с Анной породила в нем особенное внимание к красоте
человека и жажду добиться научного понимания законов прекрасного, хотя
бы того, что выражено в человеческом теле. И еще более важным стало
стремление понять законы, по каким древние инстинкты, с одной стороны,
и общественные предрассудки - с другой, преломляясь в психике, влияют
на физиологию. Из всего этого оформилось ясное представление о
необходимости психофизиологии, как серьезной науки именно для человека
- мыслящего существа, у которого вся медицина до той поры существенно
не отличалась от ветеринарии, то есть медицины для животных.
Глава вторая. УЗКАЯ ЩЕЛЬ
Гирин поднес руку к лацкану пиджака, где должен был быть карман
кителя, спохватился и вынул пачку документов из внутреннего кармана.
Профессор Рябушкин небрежно перелистал справки и удостоверения.
- Я все это знаю, но почему же институт Тимукова отказался от
вас? Правда, вы за войну не выросли как ученый.
- Я изменил специальность и стал хирургом. Думаю... - Гирин хотел
было объяснить истинное положение вещей, но сдержался.
- Конечно, конечно, - спохватился Рябушкин, - все это послужило
для вашей пользы, хорошо для экспериментальных работ, но до докторской
диссертации вам куда как далеко!
- Я не претендую на какое-либо заведование и могу быть хоть
младшим сотрудником.
- Отлично! - воскликнул с облегчением Рябушкин. - Тогда, значит,
прямо в мою лабораторию. Проблема боли в физиологическом аспекте, а
для вас - с психологическим уклоном.
И заместитель директора института принялся объяснять существо
разрабатываемой им проблемы. Гирин хмурился и, воспользовавшись
передышкой в речи профессора, сказал:
- Нет, мне это не подходит.
Рябушкин остановился, как осаженная на скаку лошадь.
- Позвольте узнать: почему?
- Мне кажется неприемлемым ваш подход к изучению проблемы.
Болевая сыворотка - средство вызывать боль, вместо того чтобы бороться
с ней.
- Да неужели вы не понимаете, что, узнав механизм появления и
усиления боли, мы сможем действовать наверняка в борьбе с нею! - с
раздражением воскликнул профессор. - Видно, что вы не диалектик.
- Диалектика - вещь сложная, - спокойно возразил Гирин. - Вот,
например, может быть и такая диалектика: живем мы еще в далеко не
устроенном мире, еще сильна всяческая дрянь, и ваша болевая сыворотка
преотличнейшим образом может быть использована для неслыханных пыток.
А что касается секретности, то вам, научному администратору, должно
быть известно, что секреты в науке лишь отсрочка, тем более короткая,
чем более общей проблемой вы занимаетесь. И все это на фоне успехов
нашей анестезиологии выглядит неважно.
- Какую ерунду вы городите! - не сдержался профессор. - Так,
по-вашему, некоторыми вещами нельзя и вовсе заниматься!
- Есть вещи, которыми нельзя заниматься, пока не будет лучше
устроено общество на всей нашей планете, - подтвердил Гирин, - и
ученым следует думать об этом. Меня тревожит, например, не слишком ли
много кое-где развлекаются с энцефалографами и с лазерами.
- Ну и что?
- А то, что ряд американских физиологических лабораторий занят
усиленным изучением прямого воздействия на определенные участки мозга.
Вызывают ощущения страха или счастья, полного удовлетворения -
эйфории. Пока у крыс и у кошек, но мостик-то ведь узок!
- Послушать вас, так я вредной вещью занят?
- Я думаю, что так.
- И вы не хотите работать в моей лаборатории именно по этой
причине?
- Прежде всего по этой.
Профессор некоторое время собирался с мыслями и подавлял
негодование.
- Вот какой вы! Но другой работы мы не найдем для вас в
институте! Впрочем, нас недаром предупреждали... - Рябушкин умолк,
спохватившись, но Гирин насторожился.
- Это о чем же предупреждали, можно узнать? О моем несговорчивом
характере?
- Характер - пустяки! Есть кое-что похуже!
- Вот как? Тогда уж извольте сообщить, а то я все равно в партком
пойду. Там добьюсь, в чем дело.
Рябушкин поморщился и нехотя начал, постепенно оживляясь:
- Есть такой за вами грешок, что там - целый грех, за это раньше
даже врачебный диплом отнимали. Лечили вы одного больного якобы от
рака, а на самом деле отравили анестезией, рака-то и не было, а вы
такую дозу закатили, что больной умер. Оправдаться-то оправдались
перед комиссией, а вот слава хвостом идет...
- Да, вы правы, хвостом! Вот эти хвосты и превращают людей, кто
послабее, в пресмыкающихся с хвостом! - отвечал Гирин, вставая. Встал
и Рябушкин, избегая смотреть ему в глаза.
- Приглашение, которое вам послали, мы аннулируем! - крикнул
профессор вслед уходившему.
- Я сам позабочусь. Прощайте. - И Гирин прямо от замдиректора
института направился в министерство.
- Я вряд, ли смогу вернуться, не игрушки - сорвали с дела,
демобилизовали для научной работы. Но могу принять любое назначение -
подальше, если уж не гожусь для Москвы, - говорил Гирин начальнику
отдела кадров.
- Кто вам сказал, что не годитесь? Рябушкин?
- Не только. Разве не отделались от меня в тимуковском институте?
Ну и Рябушкин - после отказа работать в его лаборатории.
- Да, да. Но это еще не последняя инстанция. Найдем для вас
хорошее дело. Сейчас пригласим нашего консультанта, профессора
Медведева - может быть, знаете?
- Слыхал...
- Здравствуйте, доцент Гирин, - приветствовал его маленький
подвижный профессор, по виду никак не соответствовавший своей фамилии.
- Какой же я доцент, никогда не преподавал, только в госпитале!
- Все равно, раз вы кандидат медицинских наук. Извините, я уж
привык табель о рангах в науке свято соблюдать. Обижаются люди, ежели
