* * *
Он не ревнует, а тебя влечёт
в любое плаванье накопленная влага:
о хрупкая китайская бумага,
о муравьиный мёд.
Мужчина - это женщина, когда
она перестает любить мужчину -
ты расшифруешь эту чертовщину,
пока течёт недлинная вода?
Он женщина, он ощущает грудь
и раздвигает медленные ноги,
ты в тот момент нагнулась на пороге
на босоножке пряжку застегнуть.
Вы то, что превращается в себя:
безумие делить на половины
движение уже невинной глины
в хрустящем полотне огня.
Ты плаваешь в мужчине, он плывет
в тебе одной, и, зарываясь в воду,
вы всё до капли возвратите роду,
пока он вас из двух сосудов пьёт.
Мужчина существует только там,
где женщина научена мужчиной
не быть одно мгновение, - причины
иные нынче нам не по зубам.
Я говорю: ты отплываешь плыть,
а он за локоть укусил разлуку,
вам вброд не перейти такую муку,
которой, может быть, не может быть.
Попробуй сделать осень из седых
волос, тобою найденных в комоде,
во-первых: это нравится природе,
и вы умрёте - это во-вторых...
Останется не зрение, а слух
и подземельной музыки круженье,
когда с земли исчезнет отраженье,
что было вам дано одно на двух.
О, воробья смешное молоко,
о, сахарин на крыльях махаона,
о, ваша тень, когда во время оно
вы в кислороде плавились легко.
Всё наново начнется через сто
осыпанных ресниц большого неба,
и вы, начало будущего хлеба,
с нуля произнёсете фразу: "О,
оставь меня, безгубая Лилит,
возьми обратно пенис и вагину
и отпусти меня в слепую глину,
где я живу, а глина сладко спит".
ЕЙ СНИЛАСЬ СОБСТВЕННАЯ КРОВЬ
"Летали брови без лица,
порхали мокрые ресницы
умерших женщин..." - до конца
июля это всем приснится.
Ей снилась собственная кровь
скорее плоской, а не красной,
ей снилась собственная кровь
не ситцевой и не атласной.
Ей снилось: кровь её висит
на длинной бельевой (не скажем:
верёвке) и почти кипит,
точнее - закипает. Важным
мне кажется её наклон
в горизонтальную тряпичность,
+ ветер с четырёх сторон,
четырежды асимметричный
пространству ветренного сна,
которое назвать пространством
нелепо, ибо так странна
сия страна непостоянства.
Ей снилась кровь как простыня,
хрустящая с мороза, даже
преувеличивая, я
преуменьшаю сон. Прикажем
ему окончиться в стихах,
но он возникнет за стихами...
Ей снилась кровь (читайте - прах,
читайте - страх) - читайте сами.
Ей снилась кровь, она могла,
но не сумела стать любовью,
и женщина изнемогла
изогнутой над кровью бровью.
Возобновляющийся взгляд
вернулся к ней, и кровь вскипела.
Она двенадцать раз подряд
пыталась возвернуться в тело.
Она проснётся никогда,
точнее: никогда проснётся,
и сильно красная вода
над ней сомкнётся.
* * *
Это жаркое лето, которое станет зимой,
беспардонно озвучило наше с тобою молчанье.
Голоса, улетая на юг, где назойливый зной
их давно ожидает, останутся с нами случайно.
Прибывает вода, прибывает большая вода,
скоро выйдут дожди разгибать свои жидкие спины.
Ты, наверное, скоро умрёшь, но не бойся, когда
это станет фрагментом почти очевидной картины.
Ты, наверное, скоро умрёшь, я умру за тобой
через (страшно подумать) четырнадцать лет или восемь,
и огромная память, покрытая страшной водой,
воплотится - теперь уже точно - в последнюю осень.
Будут хлопать, взрываясь, комки пролетающих птиц,
отменив перспективу, себя горизонт поломает,
и границами станет отсутствие всяких границ,
и не станет тебя, потому что возьмёт и не станет.
Ты красиво умрёшь, ты умрёшь у меня на руках,
или нет - ты умрёшь на руках у другого мужчины,
это он будет пить твой с лица истекающий страх
три мгновения до и мгновение после кончины.
Треск лесной паутины... по-моему, именно он
воплотится в хрипение свечек в побеленном храме,
где какие-то деньги шуршать не устанут вдогон
мимолётным молитвам, которые будут словами.
Будут камни лежать; их под кожей солёная плоть -
кристаллический воздух для духов подземного горя,
оным, видимо, нравится каменный воздух молоть,
выдыхая остатки в пустыни песочного моря.
И, не зная зачем это всё я тебе говорю,
я тебе это всё говорю как нельзя осторожно,
потому что умрёшь, потому что я песню пою,
потому что нельзя это петь, но не петь невозможно.
Я смотрю тебе в спину, которая движется вдоль
засекреченной улицы в сторону грязного рынка:
между тонких лопаток твоих начинается соль,
поясню - продолжая нетвёрдую нежность затылка,
ты идёшь не быстрее, чем я ухожу от тебя,
ты идёшь, отбиваясь ногами от собственной тени,
ты идёшь по границе уже неземного огня,
напрягая колени...
Элла Крылова
Двадцать сонетов
с Васильевского острова
1
Я к вам пишу, как говорили в школе,
послание за море-океан,
хоть вы, должно, заправский грубиян
и вряд ли мне ответите. Доколе
сооружать вам будут истукан
у нас тут, во российском чистом поле,
где собирали васильки для Оли
и воспевали Стеньку под баян?
Теперь жуют насущный свой банан,
осваивая стиль американ.
И как-то ни потупить очи долу,
ни возвести горе их. И роман
в стихах не одолеть, бесценный пан,
прекрасному в особенности полу.
2
У нас, дружище, ты забронзовел.
Как к вечному огню, цветы слагают
к твоим стопам. При сем предполагают,
соловушка, что ты осоловел
от славы. Вот за это и ругают
влюбленно и завистливо. Предел
такой любови - если б отлетел
в иной предел, куда нас выдворяют,
когда мы слишком привыкаем жить
и в собственном уверились бессмертье.
В тот самый сладкий миг сдает предсердье
или печенка. И уже не сшить
пиджак по росту - убывает рост.
И умывает руки врач-прохвост.
3
К тебе пишу из Нектограда. Где
когда-то жил и ты, о чем гласила
на доме надпись от руки. Белила
завистников по ней прошлись, на "д"
исправив "л". Какая укусила
их муха либертэ-вульгаритэ?
Наверно, наглотались LSD
и всюду замерещилась им сила
нечистая. Ведь русский ксенофоб
насквозь мистичен, либо - суеверен.
Но ты - хвала богам, - ты суверенен
и верен самому себе, хоть в лоб
тебе прицелься всей имперской мразью.
Таков сей мир, где лечим нервы грязью.
4
Мой друг, поэты все-таки жиды.
Не только те, что в Иерусалиме.
Без них - как будто жизнь недосолили
и с Господом не перешли на "ты".
В чем тайна крови сей, какую пили
кому не лень? В нехватке в ней воды?
Не зря они оставили следы
во всех других, которых не пролили.
Зато идейный накопили скарб,
атомной бомбе равный, по несчастью.
Ну вот, сгорел и мой зеркальный карп
на сковородке. Вот оно, участье
в делишках ихних. Но в моей крови
к картавым преизбыточно любви.
5
Ты украшаешь стену над моим
столом. Ну просто лик евангелиста
под гримом голливудского артиста.
Фотограф расстарался. Пилигрим
земного шара, отчего так мглисто
пространство? Не видать дороги в Рим,
тем более - обратно. Только дым.
И я напрасно мучаю таксиста.
Куда идти, лететь, бежать, ползти
от этих нищих торжищ вавилонских?
Жизнь - не товар. Нельзя приобрести
взамен поизносившейся иную
и помодней. К тому же, нынче носких
вещей не производят. Да и ну их.
6
Вещей сегодня больше, чем для них
имен. В ходу глухонемые жесты.
Так куры громоздятся на насесты,
одна другой однообразней. Тих
курятник за полночь. А на дворе жених
звереет в тщетных поисках невесты.
В дому свекрови не нашлось ей места,
и - превратилась в жабу или в стих.
Такая, извини, белиберда
под лобной костью на исходе ночи,
бессонной и безбрачной. Прямо в очи
златым песком просыпалась звезда.
Ни зги. Я наугад пишу, вслепую.
Так и живу. Желаю вам - другую.
7
А приезжай сюда инкогнито.
С князьмышкинским узлом. Нет, кроме шуток.
По городу пройдем. Покормим уток.
Тебя представлю мужу, кошке. До
утра, покуда крен не даст рассудок,
мы будем пить не асти, так шато-
де-пап. Совьем себе гнездо
мы из литературных прибауток.
Что сплетня? - прозы сводная сестра.
Племянница поэзии. Ловимы
и нами байки те, что херувимы
разносят по земле, как детвора.
И ангелы не брезгуют оглаской,
когда к безумцам ходят за подсказкой.
8
Случилось так, что я сошла с ума.
Была зима. Молчал хрусталь фонтана.
Воинственною поступью нормана
валился снег горою на дома.
Душа искала веры. И сума
дорожная из глубины стакана
всплывала, как цитата из романа
Т. Манна. А потом была тюрьма
с названьем: желтый дом (среди других
таких же желтых, - город сей, ты знаешь,
не беден охрой). Сея, пожинаешь
не то, что сеял, и не на родных
десяти сотках. Время бьет под дых -
и лишь тогда его и замечаешь.
9
Я вас люблю. Но время развело
не баррикадой нас, так океаном.
Вы сделались брюзжащим стариканом.
И мне легли морщины на чело.
Что делать? В этом мире окаянном
могло быть все иначе. Не смогло.
А мир стоит, пророчествам назло.
И князь его кейфует за кальяном.
И жизнь галлюцинацией сплошной
проходит мимо петербургских окон.
И вы уже обзавелись женой.
И, к счастью, я сама не одинока.
А тот, кому навеки отдана,
вам шлет привет и требует вина.
10
Существованье, в сущности, мираж,
а не миракль. Мир высосан из пальца.
И все мы в нем, по сути, постояльцы,
не гости даже. По числу пропаж
мы узнаем, что есть иной. Скитальцы,
не пилигримы, бороздим пейзаж
мы, звездный тремор1 взяв на карандаш,
и вот... Но там уже живут китайцы,
не то индейцы. Либо же - собрат
ревниво рассекает небеса
линованные, скрючившись над ними,
и пьет свой яд насущный, как Сократ,
покуда анонимная коса
наотмашь шарит в петербургском дыме.
11
Смерть - не коса. Не череп. Не глаза
возлюбленной. Аттическая бочка,
обжитая философами. Точка
в отточии начальном. Бирюза,
в которой тонет ястреб-одиночка,
проваливаясь в высоту не за
добычей пошлой. Светлая шиза
души, с которой снята оболочка.
Душа глядит, как в зеркало живое,
вокруг себя, воздвигнув легкий крест
внутри себя, и воскладает перст
на пишмашинку - в форме аналоя.
Оборотись - там ангел в полный рост,
многоочитый, как павлиний хвост.
12
Еще хочу сказать тебе о том,
что, собственно, все сказано тобою
за нас за всех. Но нет от слов отбою,
и новый лист мараю. И потом,
на речь нет монополии. С тоскою
немая Эхо ловит жадным ртом
чужих эклог обрывки, суп с котом
помешивая белою рукою.
И отцветает в дебрях языка
ее несостоявшийся любовник.
А хитрый Феб взирает свысока,
доволен представленьем, как полковник -
удавшейся осадой. И рука
швыряет опостылевший половник.
13
Земную жизнь пройдя до середины,
я в Летнем заблудилася саду.
Хоть это мудрено. Но, как на льду,
пространство разъезжалось. Невредимы,
белели нимфы, боги. Паутины
блестели кружева. Куда иду -
кого было спросить? толпу? тщету?
милицию? Не все ль тебе едино,
кого берешь в Вергилии, когда
ты миру чужд и из его когтей
на волю рвешься в небо золотое?
И только Вифлеемская звезда
пульсирует, как сердце в пустоте,
единственное, кажется, живое.
14
А я свой черный байроновский плащ
под куст сложила в дебрях вавилонских.
Не потому, что щеголять в обносках
претит мне средь индустриальных чащ.
Романтик в классицизм пошел. В неброских
вещах ведь больше правды. Некричащ
и питерский ландшафт для тех, кто зрящ,
хоть нагромождено на этих плоских
пространствах в изобилии дворцов,
соборов, шпилей, наглой позолоты,
удвоенных могучею Невой, -
седой красы суровых образцов,
спасающих от мировой зевоты.
И я простилась с душною Москвой.
15
Дух рыцарства повыветрился. Да
