Мы стояли на дне колодца, из которого выпили воду; его стены были
сложены из больших бетонных колец, и наверх, вделанные в бетон, вели узкие
металлические ступени.
Пересадив черепаху Таню с руки себе на плечо, я проворно,
по-обезьяньи, стал карабкаться к сиротке-звезде.
Она была уже совсем близко, когда голова моя уперлась в холодный
камень, и я понял, что до неба нам не добраться.
Звезда была за решеткой. То есть, наоборот, за решеткой была не она,
за решеткой были мы с Таней.
Я приник глазами к железу и тоскливо посмотрел на звезду. Это была не
звезда, это тускло светилось окошко - одинокое среди темной вереницы
других.
Место было очень знакомое. Настолько знакомое, что сердце мое
сжалось, как загнанный в западню зверек.
Это был школьный двор, наш - я знал в нем каждую каплю в осенних
лужах и каждого беспризорного воробья.
Решетка, через которую мы смотрели, была зарешеченным входом в
бомбоубежище. А ключ был далеко-далеко - у Василия Васильевича на шее. Это
его окошко бросало нам крохи света.
Опять свобода махнула белым платочком и скрылась в крокодильем нутре.
Я медленно слез обратно и сел, уставясь на мутное пятно на стене. Мне
уже ничего не хотелось, я стал той самой лягушкой, которая, угодив в
молоко, покорилась своей судьбе.
Я сидел и смотрел на пятно, и чем дольше я на него смотрел, тем
больше оно меня раздражало. Сначала я не понимал, почему, потом, когда
пригляделся, понял.
Это было не игрой света и не облепленной мухами паутиной. На стене
висела мишень - квадратик серой бумаги, какие вешают для стрельбы в тире.
Только посередине, где положено быть десятке, был нарисован маленький
человек в розовом пионерском галстуке и в серой школьной одежке. В том
месте, где под форменной курткой было спрятано его сердце, на мишени
чернела дырочка с рваными обугленными краями. Нетрудно было понять, что
дырочку оставила пуля.
А сверху на бумажном листке шли крупные и прямые буквы: "СМЕРТЬ
ШПИОНУ".
Если шпион это - я, то смерть, значит, тоже - мне. Весело, ничего не
скажешь.
И мне стало очень грустно. Так грустно, что я взял черепаху Таню и
прижался к ней холодной щекой.
Под твердой корочкой панциря я услышал Танино сердце. Оно тикало, как
медленные часы - дома, у нас на буфете, из-за них я вечно опаздывал на
первый урок.
Мне стало до боли жалко это маленькое живое сердце. Я сорвал со стены
мишень и растоптал ее каблуком.
- Нет, - сказал я угрюмой смерти.
- Да, - услышал я за спиной, а когда повернул лицо, то увидел черную
стрелку дула, нацеленного мне прямо в грудь.
19
- Хватит, - сказал человек Лодыгин. - Не могу больше быть мерзавцем.
Не хочу, не могу, не буду. - Он убрал в футляр телескоп, накормил голодный
аквариум и погасил плевком папиросу. - И курить брошу.
Он решительно направился к двери, потом вернулся, из-под кровати
выволок чемодан и смахнул с него дохлых мух.
С чемоданом в руке он вышел из квартиры на лестницу. Две тени,
большая и маленькая, загородили ему дорогу. Большая тень прокашлялась и
строго сказала:
- Ни с места. Вы арестованы, гражданин Лодыгин.
Гражданин Лодыгин покорно замер на месте. Потом сощурился и удивленно
спросил:
- Вы? Вы же тоже...
- Я не тоже, я - из милиции. Капитан Жуков.
Переложив пистолет под мышку, капитан Жуков раскрыл служебный
портфель. Сперва он вытащил из него рыжие стоптанные ботинки, потом брови
и бороду на прилипках и, наконец, бордовую книжицу, где все было про него
написано.
Вместо того, чтобы потемнеть от преступной злобы, человек Лодыгин
почему-то весело улыбнулся:
- Вы-то мне и нужны. Я как раз собрался идти в милицию. Сейчас я вам
все объясню. Дело в том... В общем, я - не я, то есть я - действительно
Лодыгин Николай Николаевич, но...
- Хватит заговаривать зубы. Где мальчик, Филиппов Саша, одиннадцать
лет, ученик третьего класса "бэ" шестидесятой школы Октябрьского района
города Ленинграда, прописан по этой улице?
Лодыгин заволновался и потряс рукой с чемоданом:
- Я знаю, только скорей. Идемте.
И три тени, маленькая, большая и средняя с чемоданом в руке,
бросились по ступенькам вниз.
20
Черная стрела дула целилась в мою грудь, и голос из темноты
подземелья перечеркнул мое "нет" крестом.
- Смерть шпиону. - Дуло сместилось влево, и теперь его страшный глаз
лежал на линии моего сердца. Я видел, как белый палец давит на спусковой
крючок.
Грохнул выстрел, из дула прыгнула смерть, но добраться до меня не
успела - дорогу коварной пуле перебежала рыжая тень.
Из камня брызнули искры - это вышибло из руки пистолет.
Глаза мои превратились в блюдца - я узнал своего спасителя. Ботинок,
рыжий, тот самый, что крутил точильное колесо.
Дальше пошла полная чехарда. С неба упали:
1) Женька Йоних;
2) тот самый старик-точильщик; хотя он был сейчас без бороды и усов и
одет был в пиджак и брюки, я его все равно узнал;
3) Василий Васильевич с болтающимся на шее ключом;
и 4) - и самое удивительное - таинственный человек Лодыгин, из-за
которого все мои несчастья и приключились.
- Где он? - спросил бывший хозяин точила.
- Вот он, даже живой, - ответил ему Василий Васильевич, показывая на
меня пальцем.
- Да не Филиппов, Филиппова я и сам вижу. Этот, который стрелял.
Двойник.
Все посмотрели в угол, откуда в меня стреляли. Василий Васильевич
посветил фонариком. Кроме кучи какой-то ветоши и попирающего ее рыжего
башмака, в углу ничего не было.
Точильщик (бывший), насупившись, поспешил туда. По пути он подобрал
пистолет - орудие несостоявшегося убийства, - поднял не просто, а обернув
в носовой платок, чтобы не стереть отпечатки пальцев.
Пистолет он убрал в портфель, следом за пистолетом в портфель
отправился и ботинок.
- Веселенькая картинка. - Двумя пальцами, как мертвую гадину, он
поднял над землей тряпье.
Я вздрогнул и посмотрел на Лодыгина. Нет, он стоял живой, а то, что
держал на весу точильщик, было сморщенной надувной куклой, из которой
улетучился воздух. Но фигура, лицо, одежда, в которую был одет манекен, -
все было, как у Лодыгина. Даже глухарь на шляпе.
Бывший точильщик внимательно осмотрел чучело.
- Прокол, - сказал он, показывая дырочку на запястье. - Это я его
случайно подметкой. Гвоздик там у меня, все забывал подбить.
Он убрал манекен в портфель. Потом подошел ко мне и протянул руку.
Ту, которая была без портфеля.
- Капитан Жуков.
На капитана он был не похож: ни трубки, ни через глаз повязки -
ничего такого у этого капитана не было. Даже шрамов от акульих зубов. Но
все равно я сунул ему ладонь и скромно ответил:
- Саша.
Он пожал мою руку и пристально посмотрел мне в глаза:
- В общем так, Александр. За проявленные мужество и отвагу объявляю
тебе благодарность от всего нашего милицейского коллектива и от себя
лично. А вы, товарищ директор, отразите это в приказе по школе и объявите
на пионерской линейке.
При этих словах Василий Васильевич щелкнул скороходовскими каблуками
и вытянулся по стойке смирно:
- Служу Сове...
- Отставить, - сказал капитан Жуков, - сейчас можно без этого.
Он снова посмотрел на меня:
- А ведь я поначалу подумал, что ты тоже... - Он легонько тряхнул
портфелем. - Ты уж не обижайся, за то, что я тогда во дворе. Работа такая.
Договорились? - Капитан улыбнулся и показал на Женьку. - Друг у тебя
хороший. Смелый парень, толковый. - Он посмотрел на часы. - Идемте,
товарищи. Время позднее, а нам еще надо о многом поговорить. Правильно,
товарищ Лодыгин?
21
Чемодан лежал на столе. За столом сидел капитан Жуков и стучал по
клавишам "Ундервуда". Остальные расселись кто где - директорский кабинет
был большой и стульев хватило всем.
Говорил, в основном, Лодыгин - под пулеметный стук "Ундервуда", на
котором капитан Жуков фиксировал его невероятный рассказ.
Когда дело дошло до Генератора Жизни, сокращенно ГЖ, того самого
черного чемодана, с которым пришел Лодыгин, директор Василий Васильевич
изумленно покачал головой:
- С виду чемодан чемоданом. Даже не верится.
- Вера тут ни при чем, - строго оборвал его капитан Жуков. -
Советский человек верит исключительно в науку и технику. Верно, товарищ
Лодыгин?
- Полностью с вами согласен, товарищ капитан.
- И потом, - продолжил капитан Жуков, - вы только что сами видели,
как этот якобы чемодан оживил этажерку с книгами.
- Этажерка - это пример, - поддержал капитана Лодыгин. - Оживить
можно что угодно, любой предмет. Дело только во времени и опыте оператора.
Но, повторяю, перед этим необходимо снять психокарту с того организма,
дублем которого этот предмет вы собираетесь сделать. И все это может он. -
Лодыгин бросил ласковый взгляд на свое детище, потом подумал о другом
своем детище, нахмурился и опустил голову.
- У вас нет папиросы? - спросил он чуть погодя; лицо его оставалось
мрачным.
- Мы, по-моему, в школе, а не в ресторане "Казбек". Подумайте о
подрастающем поколении. - Капитан Жуков кивнул на меня и Женьку.
- Да-да, я понимаю. Это я так спросил, от волнения. Я ведь не курю -
бросил.
И без всякого перехода он приступил ко второй, трагической части,
своей необыкновенной истории.
Даже старенький "Ундервуд" стал стучать печально и с перебоями, а на
мужественном лице капитана загулял над скулой желвак - так жутко было все
это слышать.
Все началось с любви к детям. Своих детей у Лодыгина никогда не было,
и каждый час его холостяцкой жизни был безвиден и пуст, как мир до первого
дня творения. Чужие дети пугались непонятного дяденьки, когда на улице он
протягивал им конфеты.
Я кивнул, уж мне-то этого было не знать.
- Потом я увлекся своим генератором, и на время тоску по детям
заглушила работа...
Но работе пришел конец - Генератор Жизни был создан, и тоска
возвратилась снова.
Тогда он принял решение: вырастить себе в колбе сына.
Это был мучительный день - мучительный и счастливый одновременно. Он
видел его рождение, он держал его на руках и кормил из резиновой груши.
- Ребенок рос быстро, Генератор Жизни был его доброй нянькой. За
каких-то три года он достиг моего возраста и моего ума. Я читал ему
классиков гуманистической мысли и великих мастеров слова. Я играл ему на
рояле Хренникова и на скрипке Арама Хачатуряна. Я не знал, чем все это
кончится.
Когда он маленьким крал у меня папиросы, я думал - это лишь болезнь
роста.
Когда он в суп мне подбрасывал дохлых мух, я считал, что это он не со
зла.
Только в два года, когда он оживил резиновую игрушку и она воровала
для него в гастрономе пиво и шоколад, - я впервые подумал, что с сыном
что-то не ладно, но не придал этому большого значения. Наказал, пригрозил
ремнем, не играл ему в тот вечер Хачатуряна.
Я уже говорил, во всем он был моя копия. Порой я сам начинал
сомневаться, он это, а может быть, это я. Жизнь моя стала полной
неразберихой. Я стал замечать за собой странные вещи. Например,
подозрительность - я купил себе телескоп. Я сделался жадным, полюбил
деньги и разлюбил музыку. Больше всего жалею, что не слушаю теперь
музыку...
- Молодой человек, - Василий Васильевич показал на Женьку, - может
сыграть вам что-нибудь на баяне.
- Это потом, - сказал капитан Жуков. - Продолжайте.
