Александр ЕТОЕВ
БЕГСТВО В ЕГИПЕТ
1
В детстве я выпиливал лобзиком, не курил и страшно не любил темноту.
Полюбил я ее только лет в восемнадцать, когда начал курить, зато перестал
выпиливать лобзиком. До сих пор об этом жалею.
Я помню, на нашей Прядильной улице, когда меняли булыжную мостовую,
мальчишки из соседнего дома в песке отрыли авиационную бомбу. Участок
улицы оцепили, жителей из ближайших домов эвакуировали к родственникам и
знакомым, а мы, сопливое население, стояли вдоль веревки с флажками и
ждали, когда рванет.
Приехала военная пятитонка, мордатый сапер с усами скомандовал из
кабины двум молодым солдатикам: "Леха! Миха! Вперед!" - и Леха с Михой,
дымя на бомбу авроринами, выворотили ее из песка, схватили, Леха спереди,
Миха сзади, и, раскачав, зашвырнули в железный кузов.
С тех пор я знаю, что такое "гражданское мужество".
Друзей у меня было двое - Женя Йоних и черепаха Таня. Втроем мы
бегали на Египетский мост смотреть на мутную воду.
Да, чуть не забыл, внизу под мостом протекала река Фонтанка.
2
Художник Тициан был неправ. В Египте звенят тополя - серебряные и
простые. И Мария везет младенца в скрипучей детской коляске с протертым
верхом из кожзаменителя. А Иосиф, добрый лысый еврей, плетется чуть в
стороне и бормочет невпопад Пастернака.
- Египет? Ты это брось, - сказал крестный. - Египет в Африке.
И, оттерев меня лбами, они с папой принялись на географическом атласе
искать Африку.
Сначала они пришли в Антарктиду, где холодно.
Потом отправились на кухню курить.
Потом вернулись и крестный сказал: "Ага!" Это он нашел Африку. Она
была разноцветная и большая, и по краям вся в трещинах африканских рек. В
Африке было жарко, и крестный с папой пошли в Покровский сад выпить квасу.
Я знал, что это надолго, спрятал в карман котлету и спустился черным
ходом во двор кормить черепаху Таню.
3
Старый Египетский мост охраняют сфинксы. Два - на коломенской
стороне, у нас, и два - на другой, египетской.
Уже с полгода мы Женькой Йонихом мечтаем сбежать в Египет. Женьке
мешает скрипка, мне - ничего не мешает, но без Женьки я не могу: сами
понимаете - дружба.
Йоних - человек гениальный, его мама, Суламифь Соломоновна, в этом
абсолютно уверена, особенно в его музыкальном слухе. А я - так себе,
серединка на половинку, просто человек, одним словом.
Собственно говоря, идея сбежать в Египет принадлежала Женьке. Я уже
не помню, почему он выбрал Египет, а не дебри Борнео и не Соломоновы
острова. Наверно, Египет тогда нам казался ближе. В Египет ходил трамвай -
забирался на Египетский мост, немного медлил и проваливался за
дома-пирамиды.
Зато я отлично помню, от чего он хотел сбежать - от этой своей
гениальности, в которую он не верил.
4
Женька Йоних с утра репетировал - возле открытой форточки вместо
утренней физзарядки. Скрипка еще спала, и звук получался сонный. Тонкий,
тоньше комариного клюва, он медленно утекал за окно и падал на холодный
асфальт. С кухни пахло куриным запахом пищи.
Женька Йоних вздыхал и с ненавистью глядел на скрипку. Скрипка, как
половинка груши, спала на его плече. Тогда он больно и с тихой злостью
таранил острым смычком ее надкушенную середину, она вздрагивала, сонно
зевала, и все повторялось снова.
В клетке на этажерке жил злобный попугай Степа. Он слушал и
насмехался. Музыку он не любил. Желто-зеленым глазом он смотрел на семечки
нот, рассыпанных по нотной тетради, и облизывался костлявым ртом.
5
Женька у себя репетировал, а я с утра пропадал на улице.
Утро было воскресное, и торчать у всех на виду в просыпающейся
коммунальной квартире - то еще, скажу я вам, удовольствие.
Сизый дым сковородок, застоявшееся в тазах белье, храп инвалида
Ртова, от которого дрожат стены и мигает лампочка в коридоре, утренняя
очередь в туалет... На улице было лучше.
Посверкивал утренний диабаз, небо перебегали тучки, но день обещал
быть теплый.
Ничего особенного от нашей улицы я не ждал, я знал ее как
облупленную. Трамваи по ней не ходили, криминальный элемент Кочкин с июня
был прописан в колонии, до ноябрьских праздников почти месяц. Друг, и тот
репетирует по утрам - и приходится гулять в одиночестве.
Поэтому, когда я увидел стоящего у стены человека, то поначалу не
заметил в нем ничего особенного. Стоит себе и стоит у дома N_13, голову
задрал вверх, над ним на фасаде кариатида, похожая на гипсовых
физкультурниц из ЦПКиО; когда-то кариатид было две, но напарницу ее в
прошлом марте убила ледяная сосулька, когда скалывали с крыш лед.
Но что-то меня в этом типе заинтересовало.
Какой-то он был не такой, как все. Не совсем такой. Стоял он не то
чтобы беспокойно, но все-таки теребил пуговицу на рукаве. И пусть бы себе
теребил, но при этом он удивительно напоминал Лодыгина, нашего лестничного
соседа, очень непонятного человека.
Такое же пальтецо, мышиного с пролысью цвета. Те же брюки в кривую
линейку. И шляпа - главное, шляпа старинного охотничьего покроя.
А на шляпе - сбоку - жестяная птица глухарь.
И уши, и нос трамплином, и голос - все было его.
И только рыжие мочалки усов, топырящиеся из-под мохнатых бровей,
были, кажется, не его.
Я задумался.
Глаза странного человека закрывали огромные в поллица очки -
коричневые, без просветов, как маска.
Нет, очки были не лодыгинские. Тот носит обыкновенные, и дужка
перемотана изолентой.
Я задумался еще крепче. Мне сделалось интересно. Я стал
присматриваться. Сначала к шляпе с приклепанным к ней намертво глухарем.
Шляпа на человеке жила своей особенной жизнью. Она тихо сползала ему
на глаза, доходила до какой-то черты и, должно быть, почувствовав, что
пора, - быстро падала с головы на асфальт.
Асфальт всхлипывал, шляпа - тоже, человек нагибался за шляпой, и в
это время с лица спадали очки.
Так он стоял, сгибаясь и разгибаясь. Сначала падала шляпа, потом, за
шляпой, очки. По очереди: шляпа - очки.
Но кто это был, Лодыгин или не он, - с места, где я стоял, было не
разглядеть.
Человек стоял рядом с домом, плечом припирая стену, и в промежутках,
когда не сгибался-не разгибался, делал вид человека, который очень
старательно высматривает кого-то на улице. Слишком старательно - и дураку
было ясно, что смотрит он для отвода глаз. Я это понял сразу. Но это было
еще не все. Не самое любопытное. Интереснее было другое.
Рядом с ним стоял еще один человек, без шляпы.
Ростом этот второй был ниже первого ровно на высоту шляпы, это когда
у первого она держалась на голове. Стоял он ровно, не сгибаясь-не
разгибаясь.
Лица у них были похожи. Вернее, очки на лицах. Коричневые, огромные,
словно выбраны из одной партии.
Я тихонько присвистнул и продолжал наблюдать.
Похоже, у этого, что стоял ровно, болели зубы. К щеке его прирос
какой-то дурацкий бабий платок в зеленый горошек да еще сверху
перевязанный узелком. Как заячьи уши.
Стояли эти двое тоже как-то не по-людски, а друг к другу спинами. Они
как бы не замечали один другого, как бы старались всем показать, что знать
друг друга не знают и совсем друг другу не интересны.
Такая вот загадочная картинка.
Поначалу картинка была немой. Только глухо стукала шляпа, да с
задержкой в пару секунд до подворотни, откуда я наблюдал, долетало гулкое
эхо.
Но что-то было еще - какое-то бормотанье, чей-то голос, невнятный и
шепелявый, скрывающийся за бубном очков и глухим барабаном шляпы. Чей
только?
Я навел на резкость глаза и увидел, как у первого шевелятся губы.
Голос был определенно Лодыгина. Говорил он как бы в пространство, как бы
беседовал сам с собой, а второй, стоящий к нему спиной, как бы его не
слушал.
Не слушал-то он не слушал, только ухо его дергалось, как укушенное,
когда у первого шевелились губы. Потом проходило время, и первый,
наговорившись, давал губам отдохнуть.
Тогда начинал другой. И все менялось местами. Второй шевелил губами,
а первый как бы его не слушал.
Сцена была удивительная. Эти двое стояли, пока не думая расходиться.
Ветер трепал их пальто, ежик на голове бесшляпого волновался, словно пряди
Медузы, а в несчастную шляпу первого, когда она падала на асфальт,
наметало палой листвы из садика на углу с переулком.
Тогда первый хватал свою ненавистную шляпу и, словно старинный
сеятель, расшвыривал их оттуда по сторонам.
Надо было что-то решать. Улица уже оживала, и ясно было, что долго
этим двоим не выстоять.
6
- Господи, ну я-то в чем виновата! - сказала мама, Суламифь
Соломоновна. - Снова валяешь дурака?
- Я репетирую, - сказал Женька и смычком уколол струну.
- Врет, - сказал попугай, облизываясь костлявым ртом.
- Вижу я, как ты репетируешь. Это ж подумать - все для него, себя
ради него не жалею, а что взамен? Черная неблагодарность! "Я репетирую".
Если б Ойстрах так репетировал, кем бы он стал? Ойстрахом? Водопроводчиком
он бы стал. Тебе абсолютно все равно, что говорит мать. Меня ты не
слушаешь. Но если я для тебя ничто, то хотя бы ради памяти твоего
покойного дедушки не сиди сложа руки. Работай.
- Я не сижу. Я репетирую.
- Ну хорошо, хорошо. Это хорошо, что ты трудишься. Ты еще маленький и
многого в жизни не понимаешь. И может так получится, что когда поймешь,
будет поздно. Так вот, чтобы не было поздно, ты должен меня во всем
слушаться. Я твоя мать, и плохого тебе не желаю. Как ты этого не
понимаешь!
Глаза ее стали влажными и коричневыми от заботы и от печали.
- Мама...
- Нет, ты не понимаешь. Пойми, у тебя способности. Ты сам не знаешь,
что у тебя способности. А я знаю. И я их разовью. Так что, не думай,
водопроводчиком у тебя стать не получится. Не для этого я тебя родила. Вот
увидишь, я сделаю из тебя Ойстраха.
Нитка с китайским жемчугом дрожала у нее на груди. Мама теребила
жемчужины, оживляя их теплыми подушечками ладоней. Попугай, тревожно
нахохлившись, принюхивался к куриным запахам кухни. Петушок на кухне, уже
опаленный, уже отпевший лебединую свою песню, томился в тесной кастрюльке
в золоте бульонной воды.
Жемчужины играли на солнце на белой материнской груди. А петушка
принесли им в жертву, чтобы они играли на солнце, а порча и коварная чернь
не подкрадывались их погубить.
Мама знала, как спасать жемчуг, - знала от своей мамы, бабушки Женьки
Йониха, а та еще от своей, и так далее, от матери к дочери, в мудрую
глубину веков.
Надо было дать склевать жемчужины петуху; там, в петушьей утробе,
жемчуг набирал силу, а через день, к субботе, петух приносился в жертву,
внутренности из него вынимались, и жемчужины, все новенькие как одна,
снова радовались своему воскресению.
Мама, Суламифь Соломоновна, сказала сыну: "Играй" - и ушла.
Женька Йоних печально вздохнул и подумал про свой Египет.
За окошком над полосатыми крышами полз по небу жук-скарабей. За
Фонтанку, по белу небу, и лапками катил перед собой солнце.
Женька тронул струны и тихонечко заиграл.
7
Улица оживала.
Прошаркал вялый инвалид Ртов выпить квасу в Покровский сад. Молодые
мамы выкатывали коляски. Прохожих становилось все больше.
