- Ну, - сказал наконец бляха, - ставь свои чемоданы.
Пассажир сложился скобой, так что выперли на спине под плащом
верблюжьи горбы лопаток. Чемоданы грохнули о телегу, и бляха полегонечку
тронул.
Поезд уже дрожал.
- Пошибче бы, - нервничал пассажир и брякал в брюках монетами.
- Доставим. - Бляха остановил телегу. - За поклажку не беспокойтесь,
- сказал он, неторопливо закуривая. - В целости будет поклажка. Извиняюсь,
какой вагон?
Поезда приходят, поезда уходят, а вокзал остается на месте.
И с вокзалом - бляхи.
Они стояли рядком, руки положив на тележки, и беседовали о Тунгусском
метеорите.
Бляха N_15 тоже беседовал помаленьку, а когда разговор стихал,
разглаживал в широком кармане морщинистый трудовой рубль.
Про чемоданы он уже и помнить не помнил, про их хозяина тоже: мало ли
на земле чемоданов, и у каждого есть хозяин.
А на ближних путях к вокзалу уже ворочался "Симферопольский N_2".
Бывает и на бляху проруха - метеорит ему надоел, и пока в расписании
дырка, он отправился в тележечный цех забивать в домино козла.
И как раз когда второй симферопольский мягко пристал к платформе, у
бляхи на "пусто-пусто" выпало два пролета. Сожрал костяной козел потом
добытый рубль. Сожрал и не подавился.
Бляха плюнул со злости в стенку и не попал.
Когда он выкатил на платформу, бой в Крыму уже затихал. Гроздьями с
бляшьих тележек свисали сумки и чемоданы. Бляха тырк туда, тырк сюда, но
поздно - бляхи своего не уступят. Это тебе не Тунгусский метеорит.
Он угрюмо посмотрел на 12-го, как тот прет свой небоскреб по перрону.
Да в руках еще по три чемодана, да на горбе мешок с абрикосами.
И вдруг вдали на платформе, где и вагоны попроще: не пассажирские, а
прицепной товарняк, - и народу: одни вокзальные собачонки, - замаячила
пятерка руки. И тянулась эта ласточка, эта птичка не к кому-нибудь, а к
бляхе, к нему.
- Вот кто мне ответит за "пусто-пусто", - сказал он, взметая пыль, и
покатил туда.
Ласточка еще трепетала, когда он одолел перрон. Лихо притормозив
ногой, бляха сразу же схватился за чемоданы, пока клиент не раздумал.
Пристроил их на тележке плотненько, чтобы не растрясти на трещинах и
ухабах перрона, погладил черную кожу, и - руку словно бы обожгло. Рука
почувствовала что-то очень знакомое - впадинку ли, пупырышек, рубчик на
чемоданном боку.
Лоб его насупился, вспоминая. Глаза задумчиво сползли с чемоданов,
перебежками добрались до пассажира, и губы сделали вдох.
Перед ним стоял точь-в точь такой же клиент, которого он недавно
отправил. Те же смазанные глазенки, горбыль носа свесился вбок, защитного
цвета плащ, кепочка из козлины.
- На площадь перед вокзалом, - сказал он как ни в чем не бывало.
- Ах на площадь? Я тебе покажу "на площадь". Сгружай свое барахло.
Это что ж... Это ж еще не уехали, а уже приехали?
Пассажир стоял перед ним, ковыряя между губами спичкой.
- Имейте в виду, - сказал он, - что я заканчивал технический ВУЗ. Так
что, уважаемый, надо знать, с кем имеешь дело.
У бляхи посолонело в горле.
А, думает, пес с тобой, главное, чтобы гнал монету. Но однако же дело
темное.
- На площадь перед вокзалом, - повторил этот, что еще не уехал, а уже
приехал. И все, и больше ни слова, лишь шкрябанье подошв о перрон.
Бляха тоже поначалу молчал, но когда уже выкатывали на площадь, не
выдержал пустоты во рту.
- А почем нынче в Крыму помидоры?
Но по Лиговке стрекотал трамвай, и, видно, пассажир не расслышал.
Бляха гнал свою поклажу как Бог. Там обгонит кого, здесь кого
перегонит - шел ровно и не сворачивая, чувствовал колесо.
- Здесь, - сказал ему человек и пальцем показал в землю.
Бляха сгрузил чемоданы и поставил их в тень тополька.
- Что-то сдачи... - сказал он, нырнув в карман, когда дело дошло до
сдачи. А вынырнув из кармана, он увидел лишь пыльный тополь да две вмятины
на пустой земле - на память от чумных чемоданов.
В животе гулял холодок, время приближалось к обеду. Бляха медленно
катил вдоль стены, скучая и дымя папиросой. И когда его скучающий взгляд
сунулся в милицейский щит, где висели объявления о розыске, сердце у него
помутилось и душа наполнилась шумом.
Там, на сером щите, под угрюмой строкой "РАЗЫСКИВАЮТСЯ", увидел он
т_о_ лицо. Нос, глаза, две ноздри, кепочка из козлины. _Т_о_т_ нос. _Т_е
глаза. Все _т_о_. И кепочка тоже _т_а_.
13
Я ему рассказал все: и про вчерашний уличный маскарад, и про
сегодняшнее дворовое приключение.
Он подумал и говорит:
- Ты такое слово - шпиономания - знаешь?
- Нет, - отвечаю я.
Он опять подумал и спрашивает:
- Ты что в последнее время читал?
Тут я мог чем похвастаться.
- "Зубы дракона", - говорю, - "Когти тигра", "Щупальца спрута",
"Бацилла N_15", "Синий тарантул"...
- Хватит, дальше не надо. Смотри, утки летят.
За окнами над школьным двором по облачной белой дороге летели утки.
Короткая утиная стая. Они пропали за крышами, но мы еще смотрели туда, где
только что был их след.
Я хлопнул кулаком по лбу.
- Да, забыл - еще "Пленники подземного тайника".
Женька поерзал за партой и внимательно на меня посмотрел. Сидел он у
окна слева, парта наша была последней, спереди нас прикрывали Жуков и
Карамазов, один был длинный, другой коротенький, как бочонок, и оба сидели
молча, должно быть, спали.
- Раз "Щупальца спрута" - значит, дело серьезное, - сказал Женька. -
Жаль, что все это теперь без меня. Сегодня я уезжаю.
Куда, я уже не спрашивал, слишком египетскими стали его глаза, чтобы
не понимать - куда.
- Женька, а может, завтра? Завтра я бы тоже с тобой.
- Ты теперь не со мной, ты теперь со своими тарантулами.
Я понял, он мне просто завидует, и мне его стало жалко.
- Хорошо, сегодня, но, давай, вечером. - Я страшно не любил темноту и
знал, что он это знает. Поэтому и предложил вечер. - Когда у нас последний
трамвай?
Женька посмотрел на меня, Египта в его глазах уже не было, были
хитрые паучки вопросов, насаженные на крючок удивления.
- А этот твой Лодыгин, он не артист? В цирке он не работает?
- В цирке? Кажется, нет. А ты почему спрашиваешь?
- Понимаешь, однажды на остановке я видел человека с хвостом.
- Как? С хвостом?
- Погоди, сначала дослушай. Стою я, значит, на остановке, и он стоит.
Я сначала не понял, что он с хвостом, потом вижу, люди вокруг шушукаются и
на него поглядывают. Я тоже на него посмотрел и вижу - у дядьки за спиной
хвост. Метет он им по асфальту - билетики, пыль, окурки всякие в кучку у
фонаря сметает. А потом заволнуется, покраснел - понял, что люди на него
смотрят, и говорит. Товарищи, говорит, извините, забыл хвост отстегнуть. С
работы, говорит, еду, работа такая у меня, говорит. Отстегивает он свой
хвост, а тот у него желтый, как веник, и к себе в портфель прячет. В
общем, он был артист. Может, и эти тоже?
- Насчет второго не знаю, а что Лодыгин не артист, это точно.
- Ну, может, он в художественной самодеятельности, ты ж не знаешь.
Стой, я придумал. Надо пойти к нему и спросить.
- Как! Просто взять и придти домой?
- А что?
- Это же не по... - "Правилам", хотел я сказать. Как ведь положено:
сделать сперва ходули, подойти незаметно на ходулях к окну и подсмотреть,
что делает враг. Главное, чтобы ходули были высокие, доставали до нужного
этажа. Паша и Толик в "Тайне "Соленоида" поступают именно так.
Но я вовремя вспомнил про точильщика и его точило. И еще подумал, а
что бы сейчас со мной было, если бы дядя Петя и инвалид Ртов не пошли
тогда выпить квасу. И почему-то эта мысль и это воспоминание соединились
со вчерашним уличным случаем, и результат получился скверный. Такой
скверный, что домой к Лодыгину - на ходулях или пешком - идти мне очень
даже не захотелось.
Я сказал:
- ...Не получится.
- Почему не получится?
- А если его нет дома или у него звонок не работает?
- Знаешь, - Женька с уважением посмотрел на меня, - что-то есть в
твоей голове от головы профессора Доуэля.
И тут меня под партой кусили. Я посмотрел вниз и увидел чьи-то мокрые
зубы. Женька тоже увидел зубы и, дождавшись, когда в них откроется щель,
сунул туда учебник "Родная речь". Вместо кляпа, чтобы не было крика. Я
понял, вытащил бельевую прищепку и надел ее мокрозубому подлецу на нос.
Пусть знает, как нелегок труд ловцов жемчуга. Без воздуха четыре минуты.
Отсчитав в уме четыре минуты, я снял прищепку. Учебник мы вынимать не
стали, пусть слушает, негодяй, молча.
- Не для того, Капитонов, даны человеку зубы, чтобы другого человека
кусать. - Женька хотел сказать что-то еще, такое же доброе и большое, но
двоечник Капитонов надул шершавые щеки и выдохнул изо рта учебник.
- Гады, - сказал он, хрипло и слюняво дыша. - А ты, скрипач, -
главный гад. - И уполз под колоду парты.
Урок шел медленно, как дохлая кляча, и назывался "Родная речь".
Вел его наш директор Василий Васильевич, расставив ноги греческой
буквой "лямбда" и вытянувшись свечой у доски.
Свет знания едва тлел, освещая только черную доску и первые ряды
парт, где сидели девочки и отличники.
До парты, где сидели мы с Женькой, слова долетали плохо - верткие уши
отличников хватали их на лету и втягивали в глубину голов.
Слева от нас, за окном, в каменной коробке двора бегал по кругу
ветер, а посередине из центра земляного квадрата глядела зарешеченным
глазом низенькая башня бомбоубежища.
Говорили, что в глубине, под школой - целый подземный город, но поди
проверь, когда башню сторожит большой амбарный замок, а ключ от него, по
слухам, висит на шее директора Василия Васильевича.
Урок был свободный, как бы не по программе, и Василий Васильевич
восковым голосом пересказывал чеховского "Хамелеона".
В конце, как положено, должна была прозвучать мораль, и шестеро
человек в классе должны были умереть со стыда, но мы с Женькой были заняты
важным делом, Жуков и Карамазов спали в положении сидя, Капитонов
наматывал под партами свои двадцать тысяч лье, так что умереть мог один
Юрик Степанов, но он, как всегда, спасал кого-нибудь из пожара и поэтому
на урок не пришел.
Я поскреб авторучкой шею, где прятался клопиный укус.
- А может, устроить засаду? Спрятаться у его двери и ждать, когда он
войдет?
Женька помотал головой:
- Ну, войдет он, а что дальше? Ждать, когда выйдет?
Конечно, Женька был прав, но от правды еще никому не бывало легче.
- Кто читал Чехова, руки вверх, - долетел до нас от доски легкий
голос Василия Васильевича.
Никакого леса не выросло. Даже девочки и отличники позабыли, где у
них руки. И только одна былинка, один бледный чахлый росток непонятно
какой породы пробился возле окна.
Я сам не понял, почему я ее поднял. Какая-то тугая пружина подбросила
ладонь к потолку, и пять деревянных пальцев за что-то там ухватились. Рука
моя была белая, и тень от белой руки, черная и тяжелая, давила мне на
лицо.
- Филиппов, - вяло сказал директор, должно быть, и сам не рад, что
напросился на такого рассказчика. - Это вы зачем руку? Почему?
Почему? Однажды в вязанке газет, когда мы собирали макулатуру, мне
попалась тощая, как селедка, книжка писателя Чехова - приложение к журналу
"Нива". Книжка была старая, но смешная, особенно я запомнил рассказ про
одного мужичка, который ночью проходил через кладбище.
Я поднялся; рука болталась под потолком, поднявшись вместе со мной.
- Руку-то опустите. Уже можно и без руки. Вы читали Чехова? Что?
