Нет, вроде не говорил. Подошел к кому-то из наших и, помнится, оттянул в
сторонку. О чем-то они там шептались. С кем же он это?.. С... С... Да не с
этой как раз ли сменой? Не с Петром ли Петровичем? С ним, с ним он
шептался, с Петром Петровичем.
Дмитрич поглядел в передок. На стеклянный колпак с рулем, за которым
сидел вожатый.
Трамвай переехал Крюков, грохотнул на горбу моста и снова пошел
легко.
Дмитрич приоткрыл рот, хотел спросить у безбилетного про Петровича и
не успел. Безбилетный открыл рот раньше.
- У нас в Северомуйске уже снежок.
Дмитричу пришлось удивиться:
- Гляди-кось.
- Белый такой, пушистый, собаки лают.
- Где? - Дмитрич прислушался.
- Пестиком! - услышал он, но не с севера, а от кинотеатра "Рекорд".
- А я говорю - пальцем! - И над маленькой, человек в двадцать, толпой
сверкнула молния костыля.
Безбилетный вытянул из воротника шею.
- Что же это они у вас? Не успели начать, а уже расходятся. У нас в
Северомуйске уж если начали, так дерутся до первого мертвого.
Безбилетный подмигнул Дмитричу.
- Послушай, трамвайная душа. Вон на углу школа. Ты номер ее не
знаешь?
- Почему не знать - знаю. Номер ее - шестьдесят.
- А твой трамвай сейчас налево не поворачивает?
- Этот не поворачивает. Другие, те поворачивают, а у тринадцатого
маршрут прямой - за Покровку, потом к Калинкину.
- Ага. Значит, прямой. Нехороший номер у твоего маршрута, товарищ
кондуктор. Прямо ходят только в могилу. Это шутка, у нас в Северомуйске
так шутят. Говоришь, не свернет? А если свернет?
- Ты лучше за билет сперва заплати, а потом шути свои шутки. Наш
маршрут постоянный.
- А свернет, что тогда будешь делать?
Дмитрич насупил брови. Чего с дураком болтать.
- А давай, папаша, поспорим. Если свернет, я плачу тебе за проезд, а
не свернет - с тебя, папаша, бутылка квасу.
Безбилетный, не дожидаясь ответа, перешагнул через свои чемоданы, и
Дмитрич, как говорится, даже глазом пошевелить не успел, как чужая,
резиновая ладонь уже обтягивала вялую руку Дмитрича, и не было в этом
рукопожатье ни капли человечьей теплинки.
- Согласен? Я разбиваю.
Ребром свободной ладони безбилетный прицелился к узлу из сцепленных
рук, но, видимо, промахнулся. С каким-то недобрым кряканьем рука его
опустилась на голову старика-кондуктора.
Трамвай печально вздохнул и, рассыпав, как слезы, искры, повернул с
маршрута налево.
17
Черепаха Таня жевала сморщенное кольцо лимона и думала о пустынях
детства. Плакали за желтыми тростниками текучие воды Аму-Дарьи, песок
забирался змейками в верблюжий след под барханом, бежали по пустыне
перекати-поле, а я смотрел в ее маленькие глаза и видел в них лишь одно:
тоскливое свое отраженье.
Она доела лимон, и я ей сказал: "Пора", - потому что весь вечер мысли
мои были только о Женьке Йонихе. Она это понимала, она вообще была человек
понятливый, устроилась у меня в кармане, и мы молча отправились к
Лермонтовскому проспекту на трамвайную остановку.
Идея была такая: вдруг Женька, правда, собрался бежать в Египет.
Говорил же он мне об этом сегодня в классе. И про мелочь на трамвай
спрашивал.
Верилось, конечно, с трудом. Один, без меня, он вряд ли туда решится.
Но проверить вариант стоило.
Остановка была у сквера на углу Лермонтовского и нашей улицы, как раз
неподалеку от школы. В скверике светились деревья и тихо прела листва.
Деревья светились ровно, а от холмиков лежалой листвы пахло грецким
орехом.
Женьки на остановке не было; нигде не было - ни в скверике, на
скамейке, ни у ступенек школы, ни дальше, где проспект пересекала Садовая.
Может, Женька уже уехал и сидит теперь под египетской пирамидой,
нюхает цветок лотоса или ловит на удочку крокодилов?
Минут двадцать мы решили его все-таки подождать - вдруг появится.
Двадцать минут прошло; в окнах уже зажигали свет, но фонари еще не
горели. Трамваев тоже почему-то было не слышно, и на остановке мы стояли
одни.
Я уже собрался идти, как черепаха в кармане зашевелилась и высунула
наружу голову.
- Ты чего?
Она не ответила, повела своим черепашьим носом и внимательно оглядела
сквер. Я тоже повторил ее взгляд, но интересного ничего не заметил.
Выгоревшие на солнце скамейки, ясени, топольки, вал облетевших листьев -
обычный осенний вид.
Человек Лодыгин дышал через свернутый в трубочку тополиный лист.
Телескоп был замаскирован под простое березовое полено, а чтобы не
отсвечивал окуляр, сверху, на кучу листьев были набросаны донышки от битых
бутылок.
Единственное, чем он не мог управлять, - это ветром. Хорошо, что
прогноз был тихий, ветер без порывов, умеренный, а судя по вялым тучкам,
дождик капать не собирался.
Земля была сырая и теплая, и, чтобы не разморило в тепле, он выбрал
себе место пожестче, с колючками пожухлой травы и с точками муравьиных
норок.
Объект топтался на остановке; сглатывая тополиную горечь, человек
Лодыгин осторожно прибавил резкости и на слух определил время.
Пока все шло как по-писаному. Объект крутил головой и продолжал
топтаться на остановке.
Человек Лодыгин подумал, а не выкурить ли ему папиросу - если тихо
курить в рукав, то дым уйдет под одежду и разжижится в лабиринтах складок.
Он осторожно переместил дыхательное устройство вбок и на его место
пристроил белую палочку папиросы. Прикурил от фронтовой зажигалки,
улыбнулся - сделалось хорошо.
И тут объект повел себя не по правилам. Обернулся в сторону сквера и
подозрительно навострил взгляд.
Человек Лодыгин насторожился. Такой оборот дела его не устраивал.
Так, подумал он, разгоняя маховик мысли. Для начала надо объект отвлечь. И
выдохнул через тополиную трубочку маленькую серебряную горошину.
Та сделала в воздухе полукруг и точно над остановкой раскрылся белый
куполок парашюта, а под ним на коротких стропах закачался маленький
игрушечный человек в серебряном шлеме летчика.
На лицо он был вылитый космонавт Гагарин, хотя об этом первопроходце
космоса мир узнает только через полгода. А сейчас это была легкая
качающаяся фигурка, спускающаяся с небес на землю.
Я смотрел, как она кружится над проспектом, забыв обо всем на свете.
Летчик мне улыбался, он махал мне ладошкой из целлулоида и шевелил
целлулоидными губами.
И когда до моей руки ему оставалось совсем немного, в воздухе что-то
произошло. На лицо летчика набежала тень, он скорчился, ноги подтянул к
животу, в нем хрустнула невидимая пружина. И вдруг вместо маленького
парашютиста в воздухе запели осколки, замелькали винтики и пружины и
ударило горелой пластмассой.
Парашют вспыхнул и превратился в дым. Руку обдало жаром, и что-то
острое и горячее упало в мою ладонь. Это была погнутая нашлепка со шлема:
ровные буквы "СССР" и герб с шевелящимися колосьями.
Тем временем человек Лодыгин перебежками, в два приема, одолел
расстояние между кучами и зарылся в теплую глубину.
"Нет, - печально подумал он, - с этим надо кончать. Не могу, не хочу,
не бу..."
Я вздохнул: жалко было игрушечного парашютиста.
Черепаха Таня все тянула голову к скверу, к прелой куче с блестками
бутылочного стекла.
- Видишь? Ничего нет, - успокоил я черепаху Таню, протыкая вязовым
колышком пахучую горечь листьев.
И тут мы оба - я и она - услышали долгожданный звон.
Странный он был, печальный, с каким-то замогильным подвывом - уж на
что черепаха Таня была хладнокровное существо, а и она не выдержала,
спрятала голову под низкий козырек панциря.
Трамвай завернул с Садовой и, моргая пустыми фарами, нехотя поплелся
вперед.
Вел он себя непонятно, трамваи так себя не ведут: то делал громкий
рывок, то намертво примерзал к рельсам, а то начинал раскачиваться -
опасно, из стороны в сторону, дрожа все мельче и мельче и судорожно
дребезжа стеклами.
Я посмотрел на номер. Номер был почему-то тринадцатый. Удивиться я
как следует не успел, потому что водил глазами - высматривал по сторонам
Женьку. Я еще продолжал надеяться, что Женька все-таки подойдет.
Вагон с несчастливым номером остановился напротив нас. Всхлипнула
гармошка дверей, резиновые мехи сложились и улица откликнулась эхом.
Из трамвая никто не вышел, а входить в него было некому. Я вздохнул,
надо было возвращаться домой. Сейчас вагончик уедет, помашу ему на дорожку
ручкой и тоже тронусь - поздно уже.
Но трамвай будто в землю врыли. Или кончился в проводах ток. И людей
в трамвае было не видно, лишь неясно маячила впереди кукольная фигурка
вагоновожатого. Двери были раскрыты настежь, и я решил заглянуть. Подошел,
залез на ступеньку, сунул краешек глаза внутрь. И почувствовал толчок в
спину. Двери за мной закрылись.
- Все, пионер, приехали. Конечная остановка, - сказал мне знакомый
голос.
И день превратился в ночь.
18
В ночи горели два спичечных неподвижных глаза. Сколько было времени,
я не знал. Пахло камнем, сырой землей и почему-то нашей школьной столовой.
Два глаза пододвинулись ближе. Я протянул к ним руку и почувствовал
шершавую кожу. Я узнал черепаху Таню.
- Где мы? - спросил я ее и испугался своего голоса. Было в нем что-то
чужое, но Таня его узнала и лизнула меня ниточкой языка.
Я взял ее на ладонь и погладил островок панциря. Вдвоем было не так
страшно - даже в этой неживой темноте.
Я прислушался - где-то пела вода. Значит, жизнь в этом мире есть.
- Будем искать выход. Идем, - сказал я веселым голосом, чтобы она не
думала, что я трушу.
И мы пошли: она - у меня в руке, я - растопыренной пятерней тыча
наугад в темноту.
Скоро мы увидели свет: маленький, чуть заметный, будто его прятали в
кулаке.
Запахло водой и ветром.
Мне сразу сделалось хорошо, и я зашагал быстрее.
Когда мы дошли до света, радости моей поубавилось. Перед нами была
грубая гранитная стенка и бойница величиной с носовой платок. В бойницу
летели брызги и таяли на железных прутьях, которые ее сторожили.
За стеной плескалась вода. Фонтанка, я узнал ее сразу - по голосу
ленивой воды. А свет, к которому мы пришли, был желтой тенью зажженных на
берегу фонарей.
Я даже определил место, где мы сейчас находились: примерно, между
Климовым переулком и въездом на Египетский мост.
Моста отсюда было не разглядеть - слишком узкой была дырка в граните
и мешали отсветы на воде. Египет тоже скрывал вечерний туман и дымка
береговых тополей.
Что делать, размышлял я. Стоять здесь, смотреть на Фонтанку и ждать
случайного катера? А дальше? Ну будет этот случайный катер, ну увидят с
него за решеткой чью-то бледную тень лица, ну, допустим, даже и выслушают.
Но какой идиот поверит во всю эту историю с чемоданами? Я бы на их месте
ни за что не поверил.
Только теперь мое место здесь, в этой каменной мышеловке, и такое это
место чужое, что покуда не вернулся мой давешний трамвайный знакомый, надо
отсюда как-нибудь выбираться. И чем скорее, тем лучше.
И мы отправились обратной дорогой на поиски своего спасения.
Мы шли, спотыкались о какие-то корни и скользкие железные трубы,
перешагивали в темноте ямы, в них светилась и шевелилась тьма, закрывали
руками голову от хохочущих летучих существ, бежали, падали, поднимались,
насмерть разбивались о стены, плакали в загаженных тупиках, и когда сил
уже не осталось, а осталось только лечь умереть, я увидел высоко над собой
маленькую сиротливую звездочку, висящую на безлюдном небе.
