Надо было что-то решать. Улица сама и решила.
"Сделаться на время прохожим. Ну конечно. Проще простого."
Превратиться в прохожего, пройти мимо этих двоих и послушать, о чем
они там щебечут.
Прохожий - вещь незаметная. Он в каком-то смысле предмет. Как тот
фонарь, или эта стенка, или урна, или копейка на мостовой.
И поскорей, пока эти двое не разбежались.
Я вышел из подворотни, быстренько одолел улицу и свернул за угол на
проспект. Постоял, сосчитал до двух и опять вернулся на улицу, на ту
сторону, где стояли они.
Что на свете серее пыли? Мышь. А серее мыши? Правильно, школьная
форма.
В своем мышином костюмчике я чувствовал себя невидимкой. Костюмчик
был мешковатый, то есть сильно напоминал мешок. Мешок, а в мешке - я на
фоне длинной серой стены дома N_31.
Игра в прохожего мне понравилась. В ней главное - быть естественным,
вести себя по-простому, средне, не выделяясь. Примерно так же, как в
жизни.
Я шел себе руки-в-брюки, насвистывал "Подмосковные вечера" и, как бы
щурясь от воскресного неба, присматривался к таинственным незнакомцам.
До них оставалось домов пять или шесть. Я уже приготовил уши. Вот
тут-то и случился конфуз.
Дом N_23 был цветом не такой, как другие. Другие стояли серые - от
времени и от скуки, - а этот весь был какой-то бледный,
золотушно-чахоточный, и стоял, опираясь, будто на костыли, на старые
водосточные трубы.
Моя серая мешковина на фоне этой больничной немочи была как толстый
рыночный помидор на тарелке с магазинными сухофруктами.
Плакала моя маскировка.
Но тут я вспомнил, что у куртки существует подкладка. И цвет примерно
подходит.
Долго я не раздумывал. Вывернул на ходу одежку, и иду себе не спеша
дальше, свищу "Подмосковные вечера".
Прошел я желтушный дом, вывернулся серым наружу и снова стал, как
мешок.
Пронесло.
На этих я уже не смотрел, боялся спугнуть. Глаз ведь, он, как фонарь,
- его издалека видно. Поэтому я работал ухом, помогая ему ногами.
И все же я немного не рассчитал. Вернее, глаз мой дал маху,
засмотревшись на какую-то вмятину на асфальте. Правда, вмятина была
интересная и по форме сильно напоминала шляпу Лодыгина. Поэтому, когда я
услышал голос, то поначалу чуть не подпрыгнул, но тут же взял себя в руки.
"Спокойно", - сказал я себе и весь превратился в слух.
- Значит, так, - говорил Лодыгин (голос был, точно, его), - главное,
чемоданы. И всех расставь по местам. Чтобы ни один у меня...
Дальше я не расслышал. Ноги сами несли вперед, и что-то больно давило
в спину. Я догадался, что. Взгляд, тяжелый и липкий, словно глина или
змея.
В воздухе запахло больницей.
"Не оглядывайся. Ты прохожий, терпи."
Я чувствовал, обернешься - застынешь верстой коломенской и останешься
таким на всю жизнь.
За углом я выдохнул страх и глотнул осеннего воздуха. Небо было в
солнечных зайчиках и в вертких городских воробьях. Но почему-то перед
моими глазами плавали раздутые чемоданы. Как утопленники, как накачанные
газом баллоны, как гигантские городские мухи. И шептали мне лодыгинским
голосом: "Теперь ты наш, теперь от нас не уйдешь".
8
Я смотрел на Женькины занавески и ждал, когда он откликнется. Мелкие
камешки нетерпения перекатывались у меня под кожей, не давая спокойно
жить. Изнутри кололо и жгло, как будто я проглотил горячий пирог с ежами.
Надо было срочно поделиться новостью с другом.
Я еще раз свистнул в окошко условным свистом. Женька не отвечал.
Легонько дернулась занавеска - видно, от сквозняка, - и из щели выглянул
тяжелый угол комода.
Со скрипкой он там, что ли, своей обнимается? Я нервничал, новость
жгла. Я пошарил вокруг глазами, высматривая, чем бы бросить в окно, но
ничего подходящего не нашел. Придется тратить драгоценный мелок. Я
прицелился и запустил им в стекло.
Мелок влетел точно в форточку, в прореху между тюлевых занавесок. Я
свистнул на всякий случай еще, чтобы не подумали на уличных хулиганов.
Занавеска взмахнула крыльями, я вытянул по-жирафьи шею. Хитро, как
преступник преступнику, мне подмигнул комод. Потом он пропал из виду,
потому что на его месте вдруг возникла Суламифь Соломоновна, мама Женьки.
И жалкими высохшими тенями, будто уменьшенные с помощью волшебного
порошка, маячили между пальмами на обоях Женька и его скрипка.
Оконная створка щелкнула и отскочила наружу. Солнце ударило из-за
труб, волосы Суламифь Соломоновны окутались золотым дымом. Теперь она была
не просто Женькиной мамой, она была библейской Юдифью со знаменитой
эрмитажной картины. Я чувствовал, что моя голова почти уже не держится на
плечах.
Я поднял глаза и хотел промычать "здрасьте", но ее жемчужное ожерелье
слепило, будто электросварка.
- Это жестоко, молодой человек. Посмотрите, что вы сделали с птицей.
В ямке ее ладоней лежал контуженный попугай Степа. Голова его была
вся в мелу, хохолок, когда-то изумрудно-зеленый, стал грязнее обшарпанной
штукатурки. Он с трудом повернул голову и хрипло воскликнул: "Умер-р!".
Потом трагически закатил глаза. Потом приподнялся на правом крыле и,
откинув левое в сторону, тихо сказал: "Вр-рача".
К горлу Суламифь Соломоновны подкатилась соленая волна жалости. Она
взглотнула, шея ее надулась, она хотела что-то сказать, но не успела -
нитка с жемчугом оборвалась и на серый асфальт земли просыпался звонкий
дождь.
Несчастная Суламифь Соломоновна заметалась, словно пламя в окне.
- Ты... ты... - Она тыкала в меня пальцем, как будто это я перетер
ниточку взглядом.
- Ты... - И вдруг она замолчала, вместо губ заговорили глаза,
наливаясь жемчужинами-слезами.
Попугай в секунду превратился в живого и, разбрасывая облачка мела,
поскорей улетел в комнату.
Надо было Суламифь Соломоновну выручать. "Сейчас", - крикнул я и
первым делом кинулся выручать ниточку, которую ветер прилепил к урне. Я
поднял ее, бережно намотал на палец и, ерзая коленями по асфальту, пополз
собирать жемчужины.
Но ветер оказался проворнее. Он ударил тугой струей, полетели по
мостовой листья, упали с проводов воробьи, толстые осенние голуби
запрыгали, как войлочные мячи, и застряли в Климовом переулке.
А когда улеглась пыль, жемчужин больше не было ни одной, всех их
склевали птицы. Тогда я смотал с пальца ниточку и весело помахал ею в
воздухе.
- Вот...
Наверно, улыбка моя была слишком широкой, потому что Суламифь
Соломоновна вдруг сделалась белой-белой, а потом вдруг сделалась красной,
почти бордовой, но это была уже не она, это была каменная плита комода,
нависшая над моей могилой.
9
Воскресенье кончилось, начался понедельник.
Опять было утро, но квартира уже молчала - родители ушли на работу,
соседи тоже, остался лишь инвалид Ртов. Он сидел на кухне на табурете,
ремонтировал свой костыль. Потом хлопнула дверь на лестницу, это пришел с
ночного дежурства еще один наш сосед - Кузьмин.
Дядя Петя Кузьмин работал где-то в охране и зимой и летом носил
шинель и зеленую пограничную фуражку. Еще он курил трубку - "в память о
товарище Сталине".
В школу я ходил во вторую смену, утро было свободное, уроков на
понедельник не задавали.
Я валялся на продавленной оттоманке и грыз в зубах авторучку. Передо
мной лежала тетрадка, на обложке было написано красивыми буквами: "Тайна
ракеты". Ниже тянулись буквы помельче: "научно-фантастический роман".
Писать роман я начал еще в прошлое воскресенье от скуки - потому что
день был пропащий, с утра поливало как из ведра, и на улицу идти не
хотелось.
Первая глава начиналась так:
"Я шел по дремучему лесу и вдруг увидел человека в скафандре, который
со зловещей улыбкой смотрел мне прямо в спину. Я почуял недоброе. Вдруг он
выхватил атомный пистолет и нажал курок. Я нагнулся, и атомная пуля
пролетела мне прямо над головой. Пока он перезаряжался, я отбежал за
дерево и вдруг увидел ракету, которая стояла, как зловещая сигара. Вдруг в
ракете открылся люк. Я залез в люк, и вдруг она полетела вверх. Я увидел в
иллюминатор, как человек в скафандре бежит к ракете, но было поздно.
Ракета уже приближалась к космическому пространству".
На этом месте первая глава обрывалась, и я кусал несчастную
авторучку, не зная, что написать дальше. Будто это она была виновата.
На кухне грохнул об пол костыль. Я приоткрыл дверь в коридор.
- Пестиком, я тебе говорю, - сказали голосом дяди Пети.
- А я говорю, пальцем. - И снова бухнула деревяшка Ртова.
- Знаешь, что пальцем делают? Им в носу ковыряют. А трубку товарищ
Сталин всегда набивал пестиком. У него был такой специальный, ему тульские
оружейники его к юбилею сделали.
- Ты это старухе своей рассказывай насчет пестика. Трубку товарищ
Сталин набивал пальцем, вот этим, большим, потому что был человек простой.
Что-то там у них заскрипело, видно, инвалид стал показывать, как
товарищ Сталин набивал трубку.
Через пару секунд я услышал:
- Ртов, ты на фронте был? Вшей в окопах кормил? Может, скажешь,
фашистским танком ногу тебе отдавило? Чемоданом тебе ее отдавили, когда
драпал за Урал в тыл.
"Чемоданом." Я даже вздрогнул, едва услышал знакомое слово.
На кухне затрещал табурет.
- В тыл, говоришь? За Урал? Ну все, вохра поганая, сейчас я тебя буду
ставить к стенке.
Дядя Петя хрипло расхохотался.
- Сам я таких, как ты, ставил к стенке, бендера.
На кухне запахло порохом. Надо было срочно бежать во двор, пока не
ударила тяжелая артиллерия.
10
Человек Лодыгин аккуратно подышал на очки и протер их насухо
тряпочкой. Телескоп он приготовил заранее: тот с вечера дремал на треноге
и дулом был повернут во двор.
Будильник прозвенел девять.
Лодыгин окунул глаз в окуляр и увидел черную ночь. Он еще раз
посмотрел на будильник: утро, две минуты десятого. Приставил будильник к
уху: ходит.
Тогда почему ночь?
Он сдвинул шляпу на лоб и подергал волосы на затылке. Походил,
подумал, хлопнул себя по шляпе, танцуя подошел к телескопу и снял с него
переднюю крышку. Потом снова заглянул в окуляр.
Теперь он увидел двор. Во дворе было пусто и тихо. Ни травинки, ни
человека - осень.
- Опаздывает, - сказал он вслух. - Вот и связывайся с такими.
На стене висела картина "Утро в сосновом бору". Под картиной стоял
аквариум - стеклянный пятиведерный ящик, наполненный рыбками и водой.
Декоративная пластмассовая коряга изображала морское дно. Рыбки плавали у
поверхности и тянули из воды рты.
- Нате жрите, - сказал человек Лодыгин, снял со стены картину и
стряхнул в аквариум тараканов, пригревшихся на заднике полотна.
На лицо его выскочила улыбка. Он затер ее рукавом и только потянулся
за папиросами, как ухо его задрожало и повернулось к окну. Что-то в нем, в
его ухе, аукнулось.
Человек Лодыгин вмиг позабыл про рыбок и папиросы и бросился к
телескопу.
На сморщенной ладони двора стоял человек. Человек этот был я, но
только большой и сильный. В этом был виноват телескоп.
Лодыгин все-таки дотянулся до папиросы и выпустил стебелек дыма.
- Ты-то мне, голубчик, и нужен, - сказал человек Лодыгин и выпустил
еще один стебелек дыма. На конце его вырос дымчато-голубой цветок, пожил
немного и умер от сквозняка.
- А этого мерзавца все нет, - он хмуро посмотрел на будильник, -
опаздывает на пятнадцать минут. Если минута - рубль, то с него пятнадцать
