боже. как я жаждал кудри эти
дерзостной рукою ухватить!
Но, храня свой лютый пыл до срока,
в розовый шезлонг уселся я
и, вздохнул, представив как жестоко
пострадает девочка моя.
И шепнул мне некий голос свыше:
" Пожалей, ведь ей пятнадцать лет!"
Я залез в карман и хмыкнул : "Тише",
- сжав складное лезвие "Жилетт".
Вечером явилась ты на танцы.
Я сумел тебя очаровать,
а мои приятели - испанцы
вусмерть упоили твою мать.
Я плясал, но каждую минуту
бритву сжать ползла моя рука.
В полночь мы вошли в твою каюту,
где маман давала храпака.
"Мама спит,- сказал я осторожно.
- Почему бы не пойти ко мне?"
Ты шепнула: " Это невозможно",
- и, дрожа, придвинулась к стене.
Опытный в делах такого рода,
я тебя на руки подхватил
и по коридорам теплохода
до своей каюты прокатил.
"Ты не бойся, не дрожи, как зайчик,
я к тебе не буду приставать.
Счас вина налью тебе бокальчик",
- молвил я, сгрузив тебя в кровать.
Я разлил шампанское в бокалы
и насыпал белый порошок
в твой бокал. К нему ты лишь припала
- и свалилась тут же, как мешок.
"Спи, усни, красивенькая киска",
- бросил я и бритву разомкнул,
и к тебе пригнувшись близко-близко,
волосы на пальцы натянул,
и, взмахнув отточенной железкой,
отхватил со лба густую прядь...
Чудный череп твой обрить до блеска
удалось минут за двадцать пять.
В мире нет сильнее наслажденья,
чем улечься с девушкой в кровать
и всю ночь, дрожа от возбужденья,
голый череп пылко целовать.
В этой тонкой, изощренной страсти
гамлетовский вижу я надрыв.
Жаль, что кой в каких державах власти
криминальный видят в ней мотив.
Потому-то я на всякий случай
акваланг всегда беру в круиз
и, смываясь после ночи жгучей,
под водой плыву домой без виз.
По Одессе, Гамбургу, Марселю,
по Калуге, Туле, Узловой,
ходят девы, сторонясь веселья,
с выскобленной голой головой.
Если ты, читатель, где увидел
девушку обритую под ноль,
знай, что это я ее обидел,
подмешав ей опий в алкоголь.
"Я менеджер тухлого клуба"
Я менеджер тухлого клуба,
В котором толчется хипня.
Кобзон и Успенская Люба
Навряд ли споют у меня,
Ветлицкая тоже Наташка
Навряд ли заглянет сюда.
Филипп и евонная пташка
Ко мне не придут никогда.
Так кто же у нас выступает,
Кто слух усладит хиппанам?
Здесь Слава Могильный бывает,
Ди-джей Кабыздох ходит к нам.
Ужель про таких не слыхали?
О, люди! Ленивые тли!
А бард Теймураз Миноссали,
Цвет совести русской земли?
А Гиршман, поэт и прозаик?
Какой тебе Алан Чумак?
Стихами он всех усыпляет:
И мух, и людей и собак.
Поэтому вход для зверюшек,
Как видите, не возбранен,
приводят и телок и хрюшек
И поят зеленым вином.
Потом их волочат на дойку,
А кое-кого на зарез.
Шучу я, конечно же в койку.
У нас в этом смысле прогресс.
Ведь все мы, друзья, зоофилы,
Животные, мать нашу так,
И будем любить до могилы
И телок, и жаб, и собак.
"Немолодой Иван-царевич"
Немолодой Иван-царевич
В расшитом золотом кафтане,
бубня невнятно о невесте
Болтался на телеэкране.
Он меч хватал за рукоятку,
Грозясь расправиться с Кащеем,
И рожи корчил равнодушно,
Поскольку был, наверно, геем.
А может даже и не геем,
А лишь обычным алкашом,
Который любит, скушав водки,
Купаться в речке голышом.
И очень даже было видно,
Что не нужна ему подруга,
Что пузырем трясет за кадром
Гример, прогульщик и пьянчуга,
Что все, что нужно человеку -
Нарезать помидоров с луком,
Всосать по сто четыре раза
И дать раза всем бабам - сукам:
Бухгалтерше, зловредной твари,
Что не дает никак аванса,
Актеркам Варе и Тамаре,
Что взяли тон над ним смеяться,
А так же дуре - сценаристке
Влепить меж поросячьих глазок,
Что б чаще думала о смысле
Своих дебильных киносказок.
А я лежал, седой и мудрый,
В мерцании телеэкрана
С одной хорошенькой лахудрой
И все жалел, жалел Ивана.
Иван, будь чаще с молодежью
И разделяй ее забавы,
Охвачен бесноватой дрожью,
Вали ее в кусты и травы.
Пои ее поганым зельем,
А сам не пей, коли не молод.
И будут выжжены весельем
Промозглость лет и жизни холод
Я любил поджигать кадиллаки
Я любил поджигать кадиллаки,
Хоть и был я не очень богат,
Но буржуи, такие собаки,
Норовили всучить суррогат.
"Подожди, - говорили, - Вадюша,
Хоть вот этот поганенький джип." -
"Нет, давай кадиллак, дорогуша,
Если ты не петух, а мужик".
И обиделись вдруг богатеи,
Что какой-то пьянчуга - поэт
Вытворяет такие затеи,
А они, получается, нет.
Да, ни в чем не терпел я отказа,
Власть я шибко большую имел,
Ведь чесались сильней, чем от сглаза,
От моих пиитических стрел.
Знали, твари, что если вафлером
И чмарем обзовет их поэт,
То покроет навеки позором
И заставит смеяться весь свет.
И боялись меня хуже смерти
Все министры, менты и воры,
А потом сговорились ведь, черти,
И отрыли свои топоры.
Дали денег, приказ подмахнули
И услали меня в Парагвай.
Стал я там атташе по культуре,
А работа - лишь пей-наливай.
Познакомился с девкой хорошей.
Хуанитою звали ее,
Часто хвост ей и гриву ерошил,
Загоняя под кожу дубье.
Но ревнива была, асмодейка,
И колдунья была, вот те крест,
И при мне угрожала всем девкам,
Что парша у них сиськи отъест.
Целый год остальные мучачи
За версту обходили меня.
И тогда Хуаниту на даче
Утопил я. Такая фигня.
Вот иду я однажды по сельве
С негритянкой смазливой одной,
Запустил пятерню ей в кудель я
И притиснул к платану спиной.
Ну-ка думаю, черная стерлядь,
Щас ты мне соловьем запоешь.
Вдруг откуда-то из-за деревьев
Просвистел ржавый кухонный нож
И вонзился девчоночке в горло -
Кровь мне брызнула прямо в лицо,
И нечистая сила поперла
Из густых парагвайских лесов:
Мчатся три одноногих гаучо
На скелетах своих лошадей,
Ведьмы, зомби и Пако Пердуччо,
Выгрызающий мозг у людей,
И под ручку с бароном Субботой,
Жгучий уголь в глазах затая,
Вся в пиявках и тине болотной,
Хуанита шагает моя....
В общем, съели меня, растерзали,
Не нашлось ни костей, ни волос,
Лишь от ветра с платана упали
Мой ремень и обгрызенный нос.
В Парагвае меня схоронили,
Там, в провинции Крем-де-кокос.
В одинокой и скорбной могиле
Мой курносый покоится нос.
В полнолуние он вылезает,
Обоняя цветы и плоды,
И к девчонкам в постель заползает,
Чтоб засунуть себя кой-куды.
Я блондинка приятной наружности
Я блондинка приятной наружности,
У меня голубые глаза,
Бедра сто сантиметров в окружности
И наколочки возле туза.
Если джентльмен сорвет с меня трусики,
Обнаружит на попке коллаж:
Лысый черт трет копытами усики
И готовится на абордаж.
А правей, на другом полушарии -
Там сюжет из античных времен:
Толстый карлик и негр в лунапарии
Избивают двух римских матрон.
Вот такие на теле художества
Развела я по младости лет.
Кавалеров сменила я множество,
А приличного парня все нет.
Был один аспирант из Мичуринска,
Не смеялся, как все дурачье,
Но умильно и пристально щурился
На веселое тело мое.
Он пытался скрестить умозрительно
Карлу с негром и черта с бабьем,
Стал болтать сам с собой,и стремительно
Повредился в умишке своем,
Окатил себя черною краскою
И рога нацепил на башку
Вместе с черной эсэсовской каскою,
И детей стал гонять по снежку.
Тут его и накрыли, болезного,
Отметелили, в дурку свезли.
И житьишко мое бесполезное
Вместе с милым затухло вдали.
Грудь опала и щеки ввалилися,
А седалище вдруг разнесло,
Черти с бабами силой налилися,
Пламя адское задницу жгло.
Ни спасали ни секс, ни вибраторы,
Ни пиявки и ни кокаин.
И лишь обер-шаман Улан-Батора
Нечто вытворил с телом моим.
Нежной лаской, молитвой и святостью
Усладил он мои телеса -
И над синей наколотой пакостью
Закудрявились вдруг волоса.
Я была расписною картиною,
Стала вдруг я курдючной овцой,
Безответной жующей скотиною
С человеческим лысым лицом.
И меня больше черти не мучают,
Щечки пухлые, вымечко есть.
Лишь монгол мой от случая к случаю
Обстригает на заднице шерсть.
Григорьев Константин Андреевич
Родился в 1968 г. в г. Омске
Долгое время жил в г.Балхаш
Служил в армии. Окончил Литературный институт им. М. Горького
(1993)
Участник орденских сборников:
"Пленники Афродиты" (1992) и других
Имеются публикации в центральной прессе
Штандарт-юнкер, с 1992 года Командор-ордалиймейстер и магический
флюид ОКМ.
Редактор газеты "Клюква", сотрудник газеты "Ночное рандеву".
Богомол
Прозрачный богомол в саду осеннем грезит.
Сбылись мои мечты - я вами обладал.
И вот мы пьем вино... Куда оно в вас лезет?
Я сам бы так не смог - бокал, еще бокал!
Да, я теперь любим, и вы мне говорите,
Как я похорошел. А я ошеломлен:
Вы курите к тому ж? О, сколь еще открытий
Готовите вы мне, прелестная Мадлон?
Два месяца назад вы скромницею были...
Куда там до вина и лунного огня!
И в толк я не возьму, ужели близость в силе
В вас монстра разбудить и погубить меня?
О, как унять ваш пыл? Но что ж, я мудр и молод
Я вышел на балкон и тихо с ветки снял
Охотника на птиц - большого богомола,
И опустил его в хрустальный ваш бокал.
Вы замолчали, вы растерянно смотрели,
Как шевелится он. И вдруг вы, как дитя,
Заплакали... Мадлон! Ну что вы, в самом деле?
Ведь я же пошутил... ведь это я шутя!
Прижались вы ко мне, я целовал вам руки,
И нежно утешал, и думал: вуаля...
И чувствовал глаза, исполненные муки -
То богомол на нас глядел из хрусталя.
Похмельный синдром
"Но спросите у такого человека, зачем он пьянствует? Вы услышите в
ответ, что он вовсе не пьяница, пьет не больше, чем другие, и
назвать его пьяницей никак нельзя. Подобные ответы типичны для
алкоголиков. А теперь взгляните на мозг алкоголика: извилины на нем
сглажены и уплощены..."
Кандидат медицинских наук,
врач-психиатр Лидия Богданович.
Я сегодня проснулся с похмелья.
Голова с перепоя трещит.
Я вчерашнее вспомнил веселье,
