этой твари и без того оставляла желать лучшего. Библиограф,
прогуливаясь с Денисом, вдруг вспомнил, что его фокстерьера
нынче утром сильно рвало. Похоже, он придавал этому большое
значение; как хотите, говорил он, а это довольно странно; с
собаками такое случается редко; конечно, если бы это был Кит...
Малец городского бакалейщика ухитрился сползти по лестнице в
нижний этаж и там проглотить восемь мраморных шариков,
принадлежавших старшему брату, который по халатности оставил их
на полу, -- и не причинить себе тем никакого, насколько то было
известно, вреда. Русских апостолов начала косить загадочная
болезнь, называемая чесоткой. В тот же день пришла яхта
американского миллионера ван Коппена -- ничего удивительного,
ван Коппен год за годом навещал остров примерно в это время, --
но почему, бросая якорь, яхта столкнулась сразу с двумя
рыбачьими лодками?
Между тем из Старого города принесли новость о курице,
внезапно всем на удивление обзаведшейся петушиным хвостом. До
сей поры эта курица славилась умеренностью и нормальными
повадками и была даже лично известна тамошнему приходскому
священнику, каковой вследствие ее преображения в оперенного
монстра преисполнился ужаса и, вспомнив о папской булле "ne
nimis noceant nobis(35)", вменяющей христианам в обязанность
истреблять всякую противную естеству тварь, каким бы способом
та ни появилась на свет, тотчас приказал курицу извести. Однако
уничтожение андрогина оказалось задачей не из легких.
Сообщалось, что означенная тварь билась за жизнь с неистовством
демона, громко кукарекала и при самой своей кончине снесла яйцо
-- сфероидальной формы, синеватое и явно уже сваренное вкрутую
-- яйцо, которое Главный санитарный врач без особого труда
опознал как яйцо василиска.
Нет ничего удивительного, что вследствие этих и подобных
этим злополучных событий наиболее суеверной части населения
стало как-то не по себе. Даже люди скептические и те пришли к
выводу, что Провидение или нечто иное, в чьем ведении находятся
подобные вещи, допустило досадную неосмотрительность, лишив
души людские покоя как раз в этот, самый важный в году
двухнедельный период, в аккурат между празднествами в честь
Святого Додекануса и Святой Евлалии -- в пору, когда остров
наполняют приезжие.
А поздно ночью последовал новый сюрприз. Мистер Паркер
вынужден был в спешке покинуть Клуб, получив известие о том,
что его хозяйке вдруг стало совсем худо. За несколько дней до
того ее тяпнул в губу комар; особого внимания на происшествие
не обратили, хотя зловредный южный ветер и спровоцировал
небольшое недомогание вкупе с повышением температуры. Однако
нынешним вечером ее лицо внезапно стало приобретать странный
оттенок и удивительным образом пухнуть. Оно уже увеличилось
вдвое против привычных размеров, так что на вилле -- по словам
вызванного туда врача -- "было на что посмотреть".
Посмотреть-то там всегда было на что. Так, во всяком
случае, уверяли те немногие, кто удостоился лицезреть эту даму.
В крови ее имелась некая тропическая примесь, восходящая к
одному из цветущих островов Карибского моря, -- присадка, не
желавшая гармонически сочетаться с тем, что досталось даме от
белых предков. Женщина эта не отличалась ни красотою, ни
привлекательностью и то обстоятельство, что некоторый порок в
развитии нижних конечностей вынуждал ее безвылазно сидеть у
себя в будуаре, недоступном для каких бы то ни было гостей за
вычетом немногих -- только что прибывших на остров, ни в чем
еще не толком разобравшихся и не ведающих о своеобразных чертах
ее характера, -- это обстоятельство по праву почиталось
проявлением благого промысла Божия. Что до своеобразных черт
характера, то они вследствие вынужденного бездействия ног
находили выражение в фантастической предприимчивости языка.
Поскольку увечье не оставляло ей возможности самой выяснять,
что творится вокруг, она, едва только виллы достигали
какие-либо отрывочные сведения, спускала с цепи свое буйное
воображение, а уж воображение, вскормленное недостатком
физических усилий, порождало сплетни свойства настолько
постыдного, что они граничили с патологией, а порой и
пересекали ее границы. Эта особа источала скандал каждой порой
своего существа, причем в таких обильных количествах, что даже
улыбчивый и добродушный дон Франческо назвал ее однажды "змеей
в Раю". Возможно, впрочем, что он сказал так лишь потому, что
госпожа Паркер не питала к нему особой приязни -- ее другом и
исповедником был соперничавший с доном Франческо "парроко".
Вследствие всего сказанного, весть о ее возможной кончине
всеми была воспринята с безразличием, а то и с некоторым
облегчением -- всеми, помимо значительного числа рьяно
молившихся за ее выздоровление лавочников, у которых эта дама,
пользуясь своими родственными связями с официальным
представителем дружественной республики Никарагуа, ухитрилась
назанимать немалые суммы денег. Хорошо зная Консула, эти
несчастные опасались, что в случае ее смерти вернуть одолженное
им уже не удастся. Вот они и молились за ее скорейшее
выздоровление.
Но как же будет обходиться без нее названный джентльмен?
Ибо единственной его подкупающей чертой была привязанность
(возможно, впрочем, и напускная) к этой гнусной старой карге --
единственному, опять-таки, на земле существу, питавшему веру
(возможно, впрочем, и напускную) в чистоту его побуждений.
Вообще-то можно предположить, что эти двое видели друг дружку
насквозь; по крайней мере она вполне могла указать его истинную
цену. Она должна была знать, что он дурак и к тому же
бесчестный. Тем не менее принцип взаимной преданности стоял
нерушимо. Она была умнее сводного брата и знала, что дом,
разделенный в себе, погибнет, а потому одобряла -- поневоле,
если не по убеждениям, -- каждое его слово и дело. Что шло ему
на пользу. Правда, ее одобрение выпестовало в нем ложную
самооценку. Что шло ему скорее во вред, поскольку таковая
самооценка, сообщая ему чувство собственной значительности и
уместности в этом мире, делала его куда более невыносимым для
ближних, чем ему того хотелось.
Впрочем, пока она еще держалась, как сообщил горсточке
любопытных врач, вернувшийся поздней ночью домой после третьего
своего визита на виллу. Моралисты из числа собравшихся увидели
перст Божий в том, что рот, посредством которого она причинила
столько вреда сильным мужчинам и слабым женщинам, ныне
запечатан самым ледащим из созданий Его. Доктор в ответ на
такие речи лишь пожимал плечами. Он не принадлежал к
моралистам, он был истинным южанином, эстетом -- одним из тех,
кто способен и в кожной болезни отыскать изысканную красоту. Он
произнес на эту тему целую речь, сказав, что лицо больной
напомнило ему радугу с картины одного местного гения, заявив,
что в жизни врача порой наступают мгновения, искупающие все ее
тяготы, и что ныне он пережил одно из таких мгновений.
Его восторженный спич произвел на собравшихся
сногсшибательное впечатление. Даже в самых суровых святошах
затрепетала артистическая жилка. О моральных уроках они немедля
забыли. Все бросились наперебой поздравлять достойного эскулапа
с выбором медицинской карьеры и с удачей, позволившей ему
увидеть столь редкостную картину, -- особенно когда он добавил,
что просто поразительно, каким это образом мелкое насекомое,
обыкновеннейший комар, сподобился породить вздутие подобных
размеров да сверх того оживить последнее красками, узрев
которые, Тициан с Питером Паулем Рубенсом полопались бы от
зависти.
ГЛАВА XXI
Нет, решительно "что-то происходило", как выразился бы
мистер Херд.
Странно сказать, но сам этот джентльмен был, вероятно,
единственным на Непенте человеком, сохранявшим полное неведение
относительно описанных нами противоестественных событий. Рано
утром, полюбовавшись осененным безоблачным небом морским
простором и еще раз от всей души поблагодарив Герцогиню за
столь восхитительное жилище, он спустился к морю ради утреннего
купания. Так он поступал каждодневно. Купание шло ему на
пользу, оживляло его.
Потом он позавтракал и весь остаток утра старательно
отвечал на накопившиеся письма. Он написал нескольким
английским друзьям, еще одно письмо, длинное -- третье со дня
приезда сюда -- предназначалось матери, в него вошло все, что
могло показаться ей интересным: хорошее, многословное письмо,
полное сведений о предлагаемых Непенте увеселениях, об
услужливости местных жителей, о русской колонии, о неотвязном
сирокко, о его, епископа, домашней жизни, о том, как
поправляется его здоровье. Как ни нравится ему это место и
люди, писал он, через неделю-другую он собирается отсюда
уехать. На последних двух страницах описывался визит к кузине.
Ему показалось, что она то ли не совсем здорова, то ли у нее
душа не на месте; он постарается спустя недолгое время
повидаться с ней еще раз.
Тут ему пришло в голову, что неплохо бы написать и самой
миссис Мидоуз. Он так и сделал -- осведомился о здоровьи,
поинтересовался, не может ли он быть чем-то полезен и пообещал
вскоре снова к ней заглянуть. "Вышло немного официально", --
перечитав письмо, подумал мистер Херд. Однако устранить эту
суховатую ноту он был не в силах: он всегда говорил и писал как
чувствовал, иначе не получалось, да и кузина, в конце концов
была с ним холодна, думала все о своем и понять ее было трудно.
"Отправлю как есть, -- решил он. -- Сказать по чести, она меня
не так чтобы очень ободрила. Какие-то странные вопросы задает.
Что, например, означает эта ее загадка насчет
незаконнорожденных детей, хотел бы я знать?"
Тут подоспел второй завтрак, а после него епископ спал,
пока не пришло время вечернего чая. В пору, когда дул знойный
сирокко, все здесь отводили эти часы для сна. Что еще
оставалось делать? Он тоже уже приобрел эту привычку и с
удовольствием предвкушал мирный час послеполуденной дремоты.
Есть же у человека обязательства перед самим собой: n'est-ce
pas? -- как сказал некогда мистер Мулен.
Проснувшись, он поразмыслил о том, принять ему или не
принять присланное госпожой Стейнлин приглашение к чаю. Он с
удовольствием послушал бы ее музицирование, ее поучительные и
полные сочувственного понимания рассказы о Непенте и его
обитателях. Но с другой стороны, он боялся, что встретит там
русских. Госпожа Стейнлин, похоже, специализировалась по
московитам, такой у нее был период, а мистеру Херду в этот день
русские приходились как-то не под настроение. И он решил
воздержаться на сегодня от светской жизни, взять, как он это
называл, "отгул".
Сунув в карман бинокль, он неторопливо побрел вверх по уже
знакомым тропинкам, мимо укрывшихся в буйную зелень белых
крестьянских домов, и так достиг мест более голых. Виноградники
встречались здесь все реже и реже, а вскоре всякие следы трудов
человеческих и вовсе исчезли. Он оказался на маленьком плато,
образованном вулканическим шлаком и глыбами лавы. Кое-где
пробивавшиеся среди словно покрытых копотью каменных масс цветы
и травы уже утрачивали под иссушающим зноем свой яркий эмалевый
блеск; странный запах, едковатый, но освежающий, исходил от
пересохшей земли. Здесь он остановился, чтобы немного
передохнуть. Он обозрел сквозь бинокль расстилавшийся перед ним
ландшафт -- отливавшее темно-красным море у ног, испещренное
